Выпал первый снег. Но черные полоски земли еще просвечивали, а кое-где пробивалась сквозь него не успевшая увянуть трава. Скалы стали еще серее, лес потемнел. Озеро налилось свинцом, залистежило. Тучи опустились низко, казалось, вот-вот упадут на крыши домов. Но прохладный воздух был так чист и свеж, что хотелось пить его большими глотками.
***
Дом, стоящий в центре Деревни на пригорке вблизи озера, тяжело вздыхал. Хлев рухнул еще два года назад, да и самого его, со сгорбленной спиной, все тянуло уткнуться носом в землю. Сопротивлялся. Было ему не так и много – всего пятьдесят восемь. Но уж если по-настоящему считать – то лет двести точно, потому как его когда-то – как деревенскую девку замуж отдают – продали, перестроили и по новому летоисчислению жить указали.
Дом был небольшой. Но в нем хватало места всей родне – вначале немногочисленной, а потом разросшейся за счет внуков и правнуков. Все зимы стоял он в дреме, укутанный сугробами, слыша, как деревенские мимо него ходили по воду к проруби. Присядут на скамеечку мужики у Дома, папироску выкурят, досюльнее вспомнят. Повздыхают да и пойдут дальше. А Дом снова погружался в сон.
Снилось ему летнее небо с белым следом от самолета, синь озера, зеленые с зазубринками листья берез, его соседок. Чувствовал, как вставало солнце, стучало в занавешенные оконца – просыпайся! Казалось, он даже слышит, как гудят бармы этим жарким утром.
И еще намедни снились родные. Ох, как любил он своих родных! Всех по имени знал, помнил их детские проказы, про каждого много чего мог рассказать, но тайны хранить умел. И ждал он их, очень ждал. Переживал за каждого. Бывало, приболеет кто из них, так хозяйка берет три уголька с печки и через ручку двери моет из кружки им личико – «от сглаза». Дом верил в эти заговоры.
Гостей, которых привозили родные, он тоже привечал. Только слегка улыбался, когда поначалу они смотрели на него, старика, с усмешкой, потому как знал: пройдет несколько дней и не захочется этим гостям покидать Дом. И потом все время будет тянуть сюда.
Тянуло всех. Бывало, до пятнадцати человек одновременно оказывались. В фатере всем места спать не хватало, так Дом все равно всех пристроит – кого на полати, кого на сеновал, а кого в просторный чулан. За стол садились большой компанией: десятилитровый чугун с дымящейся картошкой и рыбка заонежская, всем по кружке молока – не надо угощенья лучше! А еще в Доме всегда пахло калитками да сканцами.
Он привык ждать. Знал, пройдет тоскливая зима, и останется совсем немного, чтобы дождаться лета, своих. Снимут ставни, откроет он ставшие подслеповатыми за зиму глаза-оконца и радостно взглянет на мир. Соскучился!
Окнами Дом выходил на озеро, в конце которого высились среди лесочка огромные деревья. Дом знал – это кладбище, и там похоронены его хозяйки. Их души частенько заглядывали в пустой заколоченный Дом, ведь в любом старом доме всегда найдутся щелки, сквозь которые можно проникнуть внутрь. Иногда они, оборотившись бабочками, так и жили на окне, пока близкие гостили. Скучали, верно, по своим и по родному пристанищу.
В прежнее время в уютном и радостном Доме на подоконниках круглый год цвели розовые и бледно-голубые гортензии, ветерок развевал на окнах белые занавески. На столе пыхтел самодовольный, начищенный до зеркального блеска самовар, и открытая дверь всегда ждала путников.
Теперь в Доме было скромно и пусто. Старомодный диван, железная кровать да стол, комод да буфет – вот и всё убранство. Портреты на стене – хозяйки, двух ее дочерей, матери, брата и внуков. Да еще племянницы – улыбчивой, тогда еще пятилетней девочки в платьице в горошек и с косичками, уложенными корзинкой. Она так и осталась для него в том возрасте. Хотя они погодки.
С ней у Дома были особые отношения. Он всегда ждал ее с нетерпением. Правда, став взрослой, нечасто она приезжала погостить. Дом обижался, но недолго, потому что сердцем чувствовал: помнит она о нем и любит. Как он радовался, когда она приезжала! Пока никто не видит, гладила его шершавые бревна теплой ладошкой, прислонялась щекой к его стенам, дверной липине – совсем как в детстве. У него даже дыхание перехватывало!
А потом они шептались, раскрывая друг дружке свои секреты. Она рассказывала про свою городскую жизнь и как скучает по Дому, мечтает перебраться к нему, но еще не время. А Дом сетовал на свой просевший угол и подслеповатые глаза-оконца, на давно хворающую печь да покосившееся крыльцо… Много чего надобно починить.
– Ты уж продержись еще, постарайся! – просила она его. – Нет у меня дома роднее тебя. Я что-нибудь придумаю.
И Дом старался.
***
…Зима в этом году началась в октябре. Дом смотрел на мир сквозь щели заколоченных ставен и тяжело вздыхал. В этом году ему особенно нездоровилось. Что говорить, опристал он от жизни.
На пару дней приехали родные. Холодные сквозняки, нахально присвистывая, шатались по дому. Латаная крыша уже не могла защитить, как раньше, и снег наглел, проникая даже в маленькие щелки. Старую печь пришлось топить круглые сутки. Дом и сам-то промок и озяб, что говорить о людях. Но сколько он ни старался – согреться у него никак не получалось.
Две ночи и поспали-то всего. Собрались вмиг и уехали утром, еще уголья в печи шаяли. И Дом опять погрузился в спячку.
…Проснулся он глубокой ночью от криков соседей и каких-то ярких вспышек. Почувствовал, как больно печет бок – желтые языки пламени уже вовсю жадно лизали бревна. Вот они перекинулись на печь, и она завопела, как деревенская баба над своим мужиком, – так в Заонежье вопят над уходящими в мир иной. А огонь кружил по фатере, стараясь поджечь то, что еще не горело, бесстыже красуясь красно-желтыми сполохами в висящем над комодом зеркале.
В сенях он, словно коварный басурман, рванул по ступенькам старой, но еще крепкой лестницы на полати и заметался в чертовской пляске на подволоке – под самой крышей. Стародавний шкаф, сотворенный руками прадеда, с вызовом распахнул свои дверцы – гори всё ярким пламенем! А здоровенный деревянный посажный сундук все никак не поддавался, но вот уже и он страшно открытым ртом – выгоревшим нутром – будто силится крикнуть и предостеречь других от страшной участи. Только прялка, которой почти два века, с крестьянской покорностью ждала своего смертного часа.
И вспыхнул Дом как огромный факел! Душа его задохнулась от боли, со стоном заметалась из угла в угол в поисках спасения! А потом вдруг как-то враз сникла, смирилась: разве могла она покинуть эти дорогие ей стены…
В огне вместе с ней корчились в муках старые и любимые вещи, фотографии, словно кто-то тщательно торопился стереть с них огненной кистью родные лики.
За окном завыли, зашатались огромные березы – вместе с ветром били поклоны умирающему Дому. Прощались.
Скоро уже все было объято страшным пламенем, превращая в пепел Дом с его любовью, которой хватало на всех, и притаившимися между балками дорогими воспоминаниями.
***
Из красного угла, со старой полыхающей иконы, смотрел Христос.
Словарь
Барма – овод
Залистежило – покрылось тонким ледком у берегов
Досюльнее – старое
Липина – дверной косяк
Озяб – замерз
Опристал – устал
Подволока – самое высокое место под крышей, у основной балки
Полати – раньше широкие полки под потолком, на которых спали зимой, но позднее полатями или вышкой стали называть чердачное помещение над фатерой
Посажный сундук – когда дочь выходила замуж и начинала жить самостоятельно, ей выделяли что-нибудь для новой жизни, любую вещь – посажную, это могла быть даже тарелка
Фатера – большая комната в избе
Шаяли – тлели