Как жили здесь люди сто лет назад? Без электричества, без воды. Хотя почему без воды, когда вода начинается прямо у порога, и ее много, целое великое море. В Заонежье начинаешь мыслить категориями – вода, ветер, поле. От стихий зависит сама жизнь, а время там как тихая стоячая вода, оно близко вечности.
Я так думала, портреты Ленина вернулись только к нам в Петрозаводск, однако и на выезде из Медгоры Ильич красуется с задумчивой улыбкой, а еще портрет Гагарина сопровождает иронично-утвердительная надпись: «Вы, наверное, уже и Марс освоили?». Зачем его осваивать, когда прямо по курсу лежит целый мир – некогда многонаселенный и богатый, а теперь обезлюдевший и заросший бурьяном? Заонежье – русский Рим. Или русский мир. В основе всякого словесного перевертыша таится истина. И вот навстречу попадаются деревеньки в несколько дворов, которые библиотечный автобус пролетает за полминуты, дорожные указатели на поворотах задают направление в глубь изрезанной озерами и шхерами земли Заонежья – Зазеркалья, по определению писателя Мариуша Вилька, то есть мира, лежащего по ту сторону зеркала Онега, где все не так, как привыкли мы.
Мы едем на праздник, отмечать 80-летие библиотеки Фоймогубы. А еще в Фоймогубе есть настоящая картинная галерея, основанная стараниями троих Борисов, художников Акбулатова, Поморцева и Кукшиева. Впрочем, и библиотека, и галерея находятся в одном деревянном здании клуба с печным отоплением. Входишь и тут же проваливаешься в глубокий социализм, памятный по школьным годам, когда что-то еще такое говорили о культурной революции на селе. Теперь вся культура держится на нескольких библиотекарях, да еще городской интеллигенции, купившей по случаю сельские дома под дачи. И все-таки жизнь как-то сама собой выруливает, рождаются дети, потом подрастают и уезжают в город, однако откуда-то берутся новые дети, и люди по-прежнему ходят в библиотеку и читают книжки… Жарко. В клуб набивается неожиданно много народа, пахнет копченой рыбой и едким крестьянским потом. Когда видишь их вместе, заонежан, или тестенников по самоназванию, заметно, что это отдельный этнос. Они и говорят до сих пор на своем особенном наречии, упорно ставя ударение на первый слог и украшая речь малопонятными словами, корни которых поэт Слава Агапитов находит у западных славян. Они много столетий назад пришли на эту землю с низовьев Одера – так по крайней мере считает Агапитов.
Выступает местная самодеятельность, пара депутатов Заксобрания вручает библиотеке подарки и тут же испаряется по своим государственным делам, не дождавшись чаю с пирогами. Национальная библиотека как старшая сестра юбилярши поздравляет фоймогубцев. Писатели выступают один за другим – Агапитов, Вильк, Вертель, Акбулатова, Герасева, я. Немного странно наблюдать удвоение каждой писательской личности – в живом виде и в картонной обложке на книжной выставке. Потом все пьют чай на улице, прямо у крыльца, а мы еще заходим на чай и вино к Галине и Борису Акбулатовым, в их дом¸ прилепившийся у самой кромки воды. Дому сто два года. Кто-то же построил еще в 1914-м, намереваясь жить, не ведая о том, что мир вот-вот пошатнется и рухнет и что прежней жизни не будет уже никогда…
Мы – это я, писатель Мариуш Вильк, его жена Наташа, дочь Марта шести лет и двоюродный брат Наташи Валерий с Кубани. Нам нужно попасть с праздника в деревню Конда Бережская, в которой Мариуш восстановил старинный двухэтажный дом. То есть они едут как бы к себе домой, а я – к ним в гости. Зимой Мариуш с семьей жил в Италии, наследнице древнего Рима, а летом он живет в Конде, русском Риме, вот такая получается странность, что из всех городов мира он признает только Неаполь и Петрозаводск, ну и потерянное для человечества Зазеркалье. Попасть туда можно, а вот выбраться назад затруднительно, потому что «метеор» ходит только по пятницам и воскресеньям, и билеты на него еще не всякому гостю по карману. Вдобавок далеко не каждый день можно снять деньги с карты, для этого еще нужно отстоять в Сбербанке огромную очередь. В Великой Губе двери сбербанковской конторы украшает объявление: «Принимаем грибы и чернику», а на автобусной остановке сидят собаки и местное население странного малоинтеллектуального вида. Наташа объясняет, что это жители интерната для умственно отсталых и что новый директор проводит с насельниками большую воспитательную работу, и есть заметный прогресс в возрастной группе от 18 до 25.
Интересные вообще названия деревень – Великая Губа, Великая Нива, как память о некогда великом крае и обильной жизни, в которой, как рассказывают, нищие просили не хлеба, а пирогов. Нивы кончились еще при советской власти. Деревни укрупнили, нивы распахали под картошку, и я еще в 1982 году, только поступив в университет, ездила туда на сбор урожая в деревню Вырозеро. Там оставался единственный обитаемый дом с ветхой старушкой, а вокруг во все стороны света простиралось пронзительное безлюдье… Теперь заросли и бывшие колхозные угодья. Только великие подвижники вроде Мариуша Вилька возвращаются в покинутые деревни, на энтузиазме проводят туда электричество, будто памятуя завет Ильича, что коммунизм не обойдется без электрификации. А что касается советской власти – да кому какое дело, что там за власть в этих покинутых разоренных деревнях? Там сквозит русский космос – полупустое пространство, наполненное прозрачными намеками на жизнь прошлую и будущую.
Как жили здесь люди сто лет назад? Без электричества, без воды. Хотя почему без воды, когда вода начинается прямо у порога, и ее много, целое великое море. В Заонежье начинаешь мыслить категориями – вода, ветер, поле. От стихий зависит сама жизнь, а время там как тихая стоячая вода, оно близко вечности. Вода кормит и лес. Брат Наташи ловит рыбу и приносит домой грибов, все это мы и едим.
Марта вечером подходит ко мне с хорошим вопросом: «Ты писать умеешь?» — «Умею». – «Тогда давай записку домовому напишем, чтобы он к тебе на второй этаж не заходил. А то он чужих не любит». Написали и печеньку приложили, дабы задобрить. То и другое Марта схоронила где-то в буфете. Писать и читать домовой научился в те времена, когда в этом доме располагалась школа, то есть вскоре после войны. Некоторые люди еще помнят, как ходили в эту школу каждое утро за пять километров в лютый мороз. Дядька один рассказывал, что мама ему давала с собой краюху хлеба с солью, и за время пути эта краюха успевала от мороза окаменеть в кармане. Он потом хлебушек в печке с изразцами пристраивал, в той самой комнате, где я теперь сплю. Там некогда дети учились. А еще раньше, во время оккупации, финский лесопромышленник жил, из бывших русских, кстати, а до войны председательша колхоза, которая шашни крутила с энкавэдистами и многих сдала. А построен был этот дом сто шесть лет назад, братья строили на две семьи, и даже крюк в потолочной балке сохранился от люльки, в которой кто-то маленький успел покачаться. Где теперь потомки этих братьев? Живы ли? К утру записка успевает из буфета исчезнуть вместе с печенькой. Вот только почерк у меня плохой, боюсь, домовой и не разобрал, что было в этом сообщении. Однако ночью не тревожил, кошка только с улицы скреблась в окошко.
На следующее утро заходит поговорить Слава Агапитов. То есть он пешком идет из Великой Губы, чтобы забрать у Мариуша словари и, ну да, поговорить. Потому что настоящие разговоры случаются теперь только в таких местах – забытых если не Богом, но правительством точно. В городе говорят о суетном, ценах на помидоре, падении рубля и т.д. А в доме Вилька можно поговорить о литературе, древних переселенцах с Одера, живописи, перспективах альманаха «Снегири» и т.д. , обо всем, что не укладывается в планы и отчеты министерств и ведомств, а вот ведь существует само по себе, свободной стихией. Наверное, слово «стихи» происходит именно от «стихии», они накатывают и уходят, как волны или проливной дождь…
Почему Мариуш вернулся в Конду из жаркого дружелюбного Неаполя, где нет комаров и затяжных дождей? Потому что там говорят по-итальянски и он никого не понимает. А здесь в русском Риме разговоры прозрачны. Картонный Христос, распятый в местной часовенке, памятнике середины ХIХ века, тоже ведь из Римской империи, хотя этот факт помнится слабо. Христос в Заонежье – свой, местный и висит в соответствующем месту и времени антураже – пол в часовенке прогнил и провалился, крыша течет. И чего же можно у него просить, когда стыд и горечь берут за современников, стоит только зайти в эту часовенку. А как было бы хорошо – зашел, помолился: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», и тут тебе и рыбы дают, и грибов и черники. Грибы и чернику, кстати, Сбербанк не принимает, спрашивали. Это просто кто-то из заготконторы объявление повесил на видном месте.
Вернувшись домой, узнаю из газет, что коммунисты плакатов с Лениным не вывешивали. Нет у партии таких денег. Плакаты эти заказал неизвестно кто, если только они не сами собой взялись, как грибы после дождя. Странная получается ситуация: какой-то проклятый эксплуататор очень хорошо заплатил и все вокруг Лениным обклеил, который с проклятыми эксплуататорами и боролся. А теперь глядит с плаката с немым укором: ну что, приплыли?
Фото автора