«Какое счастье, что память возвращает нам прошлое не для того, чтобы переделать его, а лишь затем, чтобы осмыслить, оплакать и понять». Эти слова Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы великого поэта, к Константину Гнетневу имеют самое прямое отношение.
Причем, он возвращает нам прошлое, не абы какое, но кровно связанное с Поморьем: Чупа, Соностров, Кемь (Рабочеостровск или, как называли прежде, – Попов остров), Шуерецкое, Сорока-Беломорск, Шижня, Сухое (Сухой наволок), Вирма, Сумский посад, Колежма, Юково, Нюхча. Добавьте сюда маяки на островах: Большой Жужмуй, Ромбак, Соловецкий на Секирной горе, Чесменский на одноименном мысу, метеостанция на мысе Разнаволок.
Есть деревни, которые всегда считались поморскими, но расположены они не на самом морском берегу, – это, к примеру, из ныне живущих – Выгостров и Пертозеро. Деревни в глубине Карелии, о жителях которых он писал, – едва ли можно сосчитать точно. Венчает это его и. благодаря ему, наше прошлое – Беломорско-Балтийский канал. Который буквально стал его колыбелью, поскольку родители привезли его туда полуторамесячным, и где он прожил четверть века.
Внук мироеда, сын кулака
– В вашей повести «Пластун», только что вышедшей в журнале «Север», сюжет разворачивается как раз на канале в 1933 году. Случайно ли?
– Я иногда шучу, что родился в ссылке матери, а живу в ссылке отца. Хотя до начала 1980-х я об этом и не подозревал. На канале были люди с разными судьбами. Между ними было не принято говорить о том, кто и за что там оказался, это считалось дурным тоном. Я еще застал тех, кто работал на строительстве ББК. С судимостями, раскулаченные. Подростком я слышал разговоры о заключенных, в поселке валялись колеса тачек со времен строительства, пацанами мы ломали на дрова остатки бараков, а за полями трактор срыл бугор и вывернул из земли человеческие кости – обнаружилось никому не ведомое кладбище.
Архивная справка
30 января 1930 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло Постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». В качестве репрессивных мер ОГПУ было предложено направить в концлагеря 60 000, выселить 150 000 кулаков, в необжитые и малообжитые местности произвести высылку с расчетом на следующие регионы: Северный край 70 тыс. семейств, Сибирь — 50 тысяч семейств, Урал — 20-25 тысяч семейств, Казахстан — 20-25 тысяч семейств с «использованием высылаемых на сельскохозяйственных работах или промыслах».
Под это постановление попали и его деды со своими домочадцами. Мамина семья (отец и четыре дочери!) – в Коми, папа с отцом – в Карелию. 24 мая 1934 года ЦИК СССР принял Постановление «О порядке восстановления в гражданских правах бывших кулаков», в соответствии с которым кулаки-спецпоселенцы, ранее лишенные ряда гражданских прав, в индивидуальном порядке восстанавливались. Реабилитировали же кулаков только в 1954 году
– Меня удивляет, как ваши родители смогли получить работу на канале, объекте сверхохраняемом?
– Да ведь после войны работать на нем было некому. Кстати, в 1942 году, когда нас ощутимо били, кулаков стали брать на фронт. Но вот ведь в чем штука, к началу войны они были юридически свободны, но об этом не знали. А кто-то из ретивых кадровиков полагал, что кулаку, читай, врагу народа, не место в одном окопе с верным партии и родине красноармейцем. Так и на канал они из-за нехватки рабочих рук попали. Житье на канале было особенным. Тогдашний ББК – это такое государство в государстве: своя территория, своя связь, свой коллектив, который и живет тут же, свои магазины, которые обслуживал свой ОРС, медицина, вооруженная охрана (полк НКВД)… Закрытый мир. Меня родители привезли из ссылки в Коми на канал, когда мне было полтора месяца. Привезли с двусторонним воспалением легких, думали, не выживу.
– Еще как выжили: несмотря на возраст, думаю, еще и гирю выжать и отжаться можете …
– Это дед по матери, донской казак из рода Марютиных станицы Филоновской, был силач, говорят, легко бревно за комель поднимал. Я же был хлипкого сложения. После болезни навсегда остались пятна в легких, и я врачей предупреждаю на осмотре, чтобы не вздрагивали. Малокровный был, подтянуться ни разу не мог. На шлюзе, где мы жили, никаких кружков и в помине не было, на полтора километра вокруг никакого жилья. Спасибо армии – там я стал заниматься тем, что сегодня именуют бодибилдингом, – тогда это была атлетическая гимнастика: ездили с приятелями в секцию на Крестовский остров, разумеется, в самоволку. Благо, служил на Дворцовой в Ленинграде и мог заниматься спортом под руководством опытного инструктора. А еще увлекся дзюдо и самбо. Когда домой вернулся, рубахи не сходились, а штаны падали: мог свободно одной рукой сорок килограммов поднять – две гири, одна весом в пуд, вторая в полтора..
С лейкой и блокнотом
– Спортивная атмосфера Ленинграда на вас, Константин Васильевич, подействовала? А литературная, журналистская?
– Я мог целыми днями по болотами ходить с ружьём, рыбу ловить (отец называл это «околачиванием берегов») охотиться под водой и с аквалангом плавать, но никогда и ничего не писал. Вернулся домой, стал работать на ББК электромонтером пятого разряда. А рядом с нами мост – старый, гниющий, вот-вот рухнет. Я взял и написал о мосте как о некоем живом существе, у которого своя жизнь и свои воспоминания, и отправил свой опус в редакцию районной газеты «Беломорская трибуна». Долго его не печатали, признались потом, что искали, откуда списал. А когда напечатали, ко мне приехал сотрудник газеты, уже известный поэт Николай Гребенщиков. Под его понукания и советы я стал писать. С Николаем мы подружились. Признаться, чувствовал себя с ним неуютно: к тому времени он окончил медицинское училище, несколько курсов университета, прекрасно говорил по-немецки, знал хорошо латынь и поэзию. Память у него была необыкновенная. А у меня за спиной вечерняя школа и армия.
– Здесь, как иногда пишут, продолжение следует…
– Потом уже я окончил факультет журналистики Ленинградского государственного университета, работал в районной и республиканской прессе, журнале «Север», избирался председателем Союза журналистов Карелии.
– И все же на презентации своей последней книги «Там, где начинаются реки» в ноябре прошлого года вы заявили, что уходите из журналистики окончательно… Писатель Виктор Конецкий, кстати, создавшей в нашей литературе своеобразный жанр – роман-хроника и бывший профессиональным моряком, вспоминал, что Константин Симонов, с которым он однажды оказался в Арктике, не чурался журналистики до конца своих дней. И одну из книг назвал «Остаюсь журналистом»…
– А моему приятелю в Архангельске Симонов эту самую книгу подарил и после заголовка поставил тире и дописал «Наверное, так и есть на самом деле». Нынешняя моя работа –писательская – продолжает журналистскую, только и всего. Другое дело, что из газеты или журнала надо вовремя уйти, если ты хочешь заниматься художественной литературой. Правда, я никогда не хотел ею заниматься, что называется – стать художником слова. Мне это не было интересно. Я, скорее, писатель-документалист, а он начинается там, где работа журналиста уже заканчивается. Разница в подходах и глубине. Журналист сообщает факт, в лучшем случае – свое мнение. Документалист обязан знать предысторию вопроса, должен видеть, что будет дальше, при этом передать психологию ситуации и героя, не забывая о качестве текста. При этом приходится всегда помнить об ответственности за каждый факт или вывод – документалисту за словами о «художественной правде» не спрятаться.
Архивная справка
Константин Гнетнев – автор 7 книг документальной прозы. За книгу «Тайны лесной войны» награжден Государственной премией Республики Карелия в области культуры, искусства и литературы, сам писатель отмечен званием «Лауреат Республики Карелия 2003 года». Книга «Беломорканал: времена и судьбы» вошла в шорт-лист литературной Бунинской премии 2009 года, в декабре 2012 года стал победителем первого Всероссийского конкурса «Бородино» на премию губернатора Московской области в номинации «Проза, поэзия, драматургия» и лауреатом международного литературного конкурса Союза писателей России «Полярная Звезда». В конце 2013 года вышла книга о Поморье «Путешествие странного человека», а через год книга очерков «Там, где начинаются реки».
Не отступаться от лица
Перед уходом в литературу, он составил список из книг, которые должен написать. Список «утвердил» его старший друг и единомышленник – московский историк, археолог, географ, исследователь Древней Руси Андрей Леонидович Никитин, с которым Константина Васильевича свела общая любовь к Поморью. Последняя книга из этого списка о народном писателе Карелии, многолетнем редакторе журнала «Север» и своем учителе Дмитрии Гусарове только что закончена.
– Чем сегодня живёте?
– Небольшая пауза. Глухозимье, как говорят рыбаки. И сразу сны замучали. Когда не работаю, не могу спать нормально, снится всякая ерунда. Наверное, натура толкает в спину: время уходит, работай, работай!
– А я напротив, сны вижу все время. И, как правило, цветные. А если не мучаюсь работой, то одолевает бессонница.
– И все-таки хочется написать о родителях. Повесть «Пластун» отчасти навеяна образом моих предков казаков. Большевики не простили казакам их воли и, по существу, продолжили дело, начатое Троцким. Только тихонько, обворовывая их историю. Подвиги казаков во имя Отечества замалчиваются и сегодня. Но об отце я написал, и журнал «Север» обещал напечатать очерк в июле.
– Наш общий приятель рассказывал, как ездил к вам на шлюз, и знаете, что ему больше всего запомнилось? Тоненький одинокий силуэт вашей мамы, вышедшей вас проводить…
– Несмотря на жестокие удары судьбы в ней сохранилась мягкая природная интеллигентность. Она умерла внезапно в 60 лет, прямо на работе: остановилось сердце. Только потом я узнал, что она окончила педучилище в Сыктывкаре. Отец сдал дочерей в детдом в 1942 году, когда уходил на фронт, а из детдома её взяли в педучилище, как одну из лучших учениц. Она очень красиво и грамотно писала и всегда много читала. Кстати, отец родом была из-под Ельца. Оттуда же, между прочим, и наша художница Тамара Юфа. О судьбах своих родителей я стал узнавать только в последние годы. Сами они ни о чем никогда не рассказывали. Например, в Сегеже в 80-е годы нашелся мой однофамилец, Андрей Аверьянович Гнетнев. Из одной деревни с моим отцом.
– Надо было вам обратиться к Юлии Свинцовой, которая в интернет-журнале «Лицей» ведет блог «Моя родословная». Лучше нее в Карелии в генеалогии, пожалуй, никто не разбирается…
– У меня богатый опыт чтения подобных трудов, приобретённый в журнале «Север». Редко случается, чтобы воспоминания о родителях оказались интересны другим. Чаще это такие, знаете, записки для домашнего семейного чтения. За ними не чувствуешь истории края, страны, эпохи. И потому зачастую они не имеют общественного значения.
– Похоже, вам это не грозит – ваши книги переиздаются, читаются, обсуждаются…
– …и потихоньку обругиваются. В основном за то, что документалистика – это, мол, не настоящая литература, это второй сорт. Честно скажу, что нынешняя художественная литература мне чаще безразлична, она перепевает зады, занята бесконечным копанием в душе героя, в которой, как оказывается, ничего нет. То есть нет главного, чем жили Паустовский, Пришвин, Юрий Казаков и другие. А это не здорово.
– Но разве «Блокадная книга» Гранина и Адамовича, «У войны не женское лицо» Светланы Алексиевич не документальная проза? Сегодня одно из самых главных, правда, не самых популярных театральных течений Театр. doc…
– Писатель Захар Прилепин как-то заметил, что обнаружил много писателей, которым он мешает: «А вот мне никто не мешает». Мне тоже никто не мешает. Я вышел на пенсию больше 12 лет назад и давно уже иду сам по себе и куда хочу. Литература – громадная страна. Она очень разная, и в ней всем места хватит. С другой стороны, пытаться кому-то понравиться, чтобы войти в некий социум, и для этого заниматься комплиментарщиной – это совсем не по мне. Мы утонули в ней и сбили все настройки. Мы заморочили читателей, и сами порой не понимаем, что хорошо в литературе, а что плохо.
– Пусть ответ на это когда-нибудь исследователи вашего творчества и найдут в ваших архивах.
– Личные архивы – это чрезвычайно интересное занятие и небезопасное. В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) однажды я обратил внимание, что личный архив (фонд) одного очень известного в стране писателя до жалости мал – тоненькая папочка. Я пошел в отдел, который занимался формированием личных фондов, чтобы спросить почему. В отделе работали пожилые женщины, почти старушки. Они знали лично почти всех советских и досоветских писателей, их жен и детей. Женщины переглянулись, предложили чаю и туманно ответили: «Ну, так ведь он же был хитрец. Да-да, он очень большой хитрец…» Я понял так, что этот писатель не хотел, чтобы его имя терзали потомки.
– И я вас терзать не стану. Пожелаю только продолжать хранить память о тех, кого уже нет, и кто еще продолжает жить. Как написал Иосиф Бродский: «Память – если не гранит – одуванчик сохранит…». Сохраните нас, Константин Васильевич.