«И тут облава: нас на машину и на железнодорожную станцию Добручи. Повезли нас в Германию. Санобработку мы проходили в Дахау, а потом молодых женщин, а маме тогда 25 лет было, с детьми и без отправили в дочерний рабочий лагерь в Гюнцбург».
В нашем проекте «Дети войны» к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне мы рассказываем о судьбах людей, переживших войну совсем юными. Их осталось не так много. В сороковые-роковые они узнали страх, голод и холод, теряли близких. И все же верили, что отцы вернутся с фронта живыми.
Валентина Михкиева (Викторова) родилась в 1941 году в деревне Ужово на Псковщине. С 1970-го по 1991 год работала в Институте биологии Карельского научного центра РАН. Кандидат биологических наук. Живет в Петрозаводске.
Куски хлеба отмеряли спичечным коробком
Отца призвали на второй день войны, мама его проводила до железнодорожной станции. А на пятый день родилась я. Когда мама родила, папа сумел отпроситься, чтобы попрощаться, но им не позволили даже обнять друг друга — санитария! Хотя на следующий день Гдов уже бомбили, и роженицы с детьми на руках бежали к лесу, благо он был недалеко. Мама всю жизнь печалилась, что не смогла обнять мужа, как оказалось, в последний раз.
Жили мы на Псковщине. Деревня Ужово стоит на реке Плюссе, недалеко от Гдова, что на Чудском озере. Места очень живописные, песчаные берега, дубы… Немцы к нам пришли через две недели.
Мамина мама жила с другой стороны Гдова, в 10 километрах, в деревне Луги. В конце 1943 года, 1 декабря, мама со мной отправилась к ней. И тут облава: нас на машину и на железнодорожную станцию Добручи. Повезли нас в Германию. Санобработку мы проходили в Дахау, а потом молодых женщин, а маме тогда 25 лет было, с детьми и без отправили в дочерний рабочий лагерь в городке Гюнцбург (Günzburg).
Конечно, почти все воспоминания — мамины. Тогда мне было два с половиной года, я уже давно ходила сама и говорила. Но в лагере я перестала делать и то и другое. В этом женском отделении я была самым маленьким ребенком. Взрослым давали 200 граммов хлеба в сутки, детям — 100 граммов. Мама мне отдавала свою порцию.
Мое воспоминание: я на полу сижу на какой-то подстилке и вижу алюминиевую кружку с чем-то сладковатым, как помню, и сверху кусок хлеба лежит — мамина порция, надо полагать. Мама рассказывала, что она уходила на целый день и просила меня не есть все сразу, я кивала головой, соглашаясь. Потом дети ей говорили, что я привставала, все сразу съедала и ложилась снова.
Мама вспоминала, как они делили хлеб. Выдавали буханками, а женщины резали эти буханки, отмеряя куски спичечным коробком. Затем, как в детской игре, одна женщина поворачивалась спиной и у нее спрашивали о каждом кусочке: «Это кому? А это кому?». Если какой-то кусочек чуть больше, то это случайный выбор. И не было обид.
Я выжила только потому, что меня жалела и подкармливала немка, которая надзирала за детьми. Поскольку дед у меня эстонец, я была беленькой девочкой. А у нее не было детей, и она даже настойчиво просила у мамы отдать меня ей. Мол, войну вы все равно проиграли.
Мама работала сварщицей на заводе, где изготавливали мессершмитты, номер ее пропуска был 66558 – на всю жизнь запомнила. И когда начались бомбежки союзников, помещение, в котором находились женщины с детьми, немцы перенесли под крышу, над цехами, где изготавливали снаряды – дескать, бомбите!
Еще мама вспоминала, что в бане женщины мылись вместе с мужчинами. Ребенка надо вымыть, самой помыться, а рядом всякое, вплоть до предложений отдаться за мыло.
В апреле 1945 года нас освободили американцы. Но сначала нас спасли партизаны. Так мама говорила, а я думаю это были отряды Сопротивления. Фашисты, отступая, заминировали и завод, и бараки с людьми. Вот Сопротивление нас и спасло, разминировав. Помню, что мы дети, сидим на низком крыльце, и перед нами идут, красиво маршируя, ноги в ботинках с высокой шнуровкой – завораживающее зрелище!
Некоторое время мы находились здесь же, до июля 45-го года. Американские офицеры активно пропагандировали жизнь в Америке и уговаривали поехать туда. Мол, в России вас все равно накажут строго.
Примерно через месяц или побольше за нами приехали русские офицеры на крытых брезентом полуторках. И повезли в фильтрационный лагерь во Франкфурт-на-Одере, чтобы удостовериться, что наши матери не сотрудничали с немцами. Господи, дождались! Какая была паника, что все не уместятся, и женщины пихали в кузов детей в первую очередь. Вот тут я немножко помню: я в машине, полно народу, и я плачу громко, не видя мамы рядом. Мы попали в этой панической суматохе в разные машины. Потом все утряслось.
Мама удивлялась, что вдоль дорог в Германии и в Польше, через которую мы возвращались, были плодовые деревья, яблони в основном. И они рвали эти зеленые еще яблочки. На ночь останавливались и ставили палатки, что-то готовили. Американцы дали с собой пайки в дорогу. Помню восхитительный вкус американской тушенки.
Доставили нас с мамой до станции Гдов. До бабушки — 10 километров. И тут попутка. Помню, как радовался водитель этой машины, когда мама дала ему треть буханки хлеба!
И вот мы у бабушки — радости немеряно! Это было в середине августа. И вот что помню: я уплетаю ржаной пирог с морковью, запивая киселем из свеклы. Вкусно невероятно! И мысль в моей четырехлетней голове: «Ничего себе бабушка живет!». А бабушка с мамой рыдают, рассказывая друг другу о том, что с ней и с нами было. Я же удивляюсь: почему они плачут?! Еда-то есть! Как избирательна память детская: чувства голода я не помню, а вкус и вид еды помню!
Бабушка жила в бане, в которой увеличили оконце. Дело в том, что бабушку мою немцы, придя в село, назначили старостой, поскольку деда моего загубили в 1937 году (реабилитирован в 1989-м по моим хлопотам). Бабушка, конечно, своих функций, как староста, не исполняла, и ее дом немцы сожгли. Она говорила, что ее расстреляли бы, если бы они с невесткой не успели спрятаться. Они видели, как их дом поджигали.
Бабушку очень уважали все соседи. И когда мы ее хоронили в Гдове, как она и просила, везли гроб, останавливаясь в каждом селе: люди хотели с ней проститься.
Когда я родила своего первенца, меня пронзила мысль: а мама родила меня на пятый день войны! Вот тогда и дошел до меня весь ужас войны.
…В год 50-летия Победы группу бывших малолетних узников Германии пригласили в свою страну друзья из города-побратима Тюбингена. Возили нас по лагерям, теперь музеям. Было очень тяжело. В группе было пять мужчин и две женщины, почти все мы плакали. Немецкие друзья удивлялись и спрашивали: «Разве психологи с вами не работали?». Среди принимающих нас, бывших малолетних узников, был человек, отец которого в войну занимался освобождением и спасением узников нашего лагеря.
В мой лагерь мы не попали. Сказали, что мэр Гюнцбурга готов меня пригласить. А я испугалась: языка не знаю, денег у меня немного, хотя обещали всем обеспечить, и сопровождающим переводчиком тоже. Отказалась. Наверное, просто страшно было встретиться с прошлым…