Разговор длился два дня, словно пьеса в двух действиях, с прологом, но без эпилога. Оба разговора состоялись в Национальном музее Карелии – в первый день на экспозиции и в помещении кассы рецепции, а во второй в кабинете директора.
Пролог. Я сын библиотекаря. Поэзия всегда была рядом со мной: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, поэты серебряного века, Цветаева, Маяковский, Пастернак, Самойлов… И, конечно, Рождественский, Окуджава, Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко. К последнему пиетет был особый: в семье хранится знаменитый черный двухтомник с автографом, полученным в один из первых визитов Евгения Александровича в Петрозаводск, десятки вырезок из газет со стихами поэта. На одной газетной вырезке из «Правды» за 21 октября 1962 года тоже есть его автограф, со стихами «Наследники Сталина». «Откуда у вас эта вырезка? Вы тогда были ребенком?» – спросил поэт. «Родители сохранили», – ответил я.
По-моему, я не пропустил ни одной встречи с Е.А. Евтушенко во время его визитов в Петрозаводск. Накануне этого визита мне сообщили, что он хочет побывать в музее.
Действие первое
Евгений Евтушенко (ЕЕ) выходит из машины. Знакомимся у входа в музей: «Ваш почитатель и по совместительству директор музея», – представляюсь я (МГ).
МГ: – Евгений Александрович, вы находитесь на губернской площади. Мы войдем сейчас в музей, но это и губернаторский дом.
ЕЕ: – Державин здесь жил и работал?
МГ: – Нет. При нем здания выглядели по-другому, а жил в домике рядом с площадью.
ЕЕ: – Он у вас недолго был. Небось, перессорился со всеми? Говорят, характер у него был тяжелый?
МГ: – Конечно, правдоруб был Гаврила Романович крепкий. Он и на Екатерину II мог кричать и топать ногами. Она его побаивалась и иногда во время разговора с ним ставила рядом сержанта.
ЕЕ: – Такие люди, которые могут сказать правду в глаза, в России нужны всегда
Мы идем на музейные экспозиции. Евгений Александрович еще полностью не восстановился после операции, поэтому смотреть будем только зал петроглифов. В музейном лифте спускаемся в цокольный этаж. В лифте мы вдвоем, и он говорит мне: «Вот иногда приходится человеку учиться ходить заново».
Евгений Евтушенко оказался очень внимательным слушателем. Орлиным взглядом он пытливо вглядывался в камни и рисунки на них. Задавал множество вопросов:
– Зачем они на камнях это делали?
– Почему так много изображено небесных тел?
МГ: – Евгений Александрович, а вам не кажется, что современный человек редко смотрит в небо? Для древних оно было главным монитором. Это еще Толстой подметил – небо Аустерлица, когда Андрей Болконский только раненый понимает красоту неба.
Подходим к изображению беса.
ЕЕ: – Какая восхитительная композиция! Вот это истинный авангард давностью в 6,5 тысяч лет. Смотрите, как эта расщелина переходит в усы беса. Дали со своими усищами отдыхает.
Поверьте, в музее много бывает вип-посетителей, но так уметь восхищаться может не каждый. Евтушенко очень талантливый собеседник. Я опасался, что говорить не даст, будет ученость показывать. Нет! Просто все жадно впитывал и отвечал на вопросы, которые я люблю задавать.
МГ: – Евгений Александрович, почему у всех изображенных женщин одна рука поднята вверх, а вторая опущена вниз? Даже в эротических сценах они выглядят именно так. Причем, период нанесения рисунков длился почти тысячу лет. Это делали разные художники. Они договорились изображать женщин так? У вас есть версия?
ЕЕ: – Тут надо подумать. Загадка? А что ученые говорят?
МГ: – Я всем мужчинам этот вопрос задаю. Один высокопоставленный чиновник сказал: «Ясно. Женщина – это всегда «да» и «нет»!». Ученые говорят, что им важно было промаркировать пол. Мужчину изобразить легко. Особенно в профиль. А женщин они показывали именно так. Для них женщины были чуть ли не главной ценностью. Из них иногда, по непонятной причине для окружающих, выходили воины, охотники, рыболовы…
ЕЕ: – Женщина – это всегда тайна.
Евгений Александрович интересуется, каким образом можно попасть на петроглифы, и говорит о том, что было бы замечательно посмотреть их в природных условиях.
Поднимаемся на первый этаж, где я прошу подписать купленную вчера книгу. Удобный стол и стул нашли в кассе музея.
МГ: – Сюда посетители, конечно, не заходят.
ЕЕ: – Спасибо за доверие. А что это за книга? Этого года? Я не знал о ее выходе.
МГ: – Пиратская?
ЕЕ: – А, вот в чем дело… Она вышла только что. Разберусь.
Берет ручку, чтобы подписать книгу.
ЕЕ: – Михаил Леонидович, а как ваша фамилия?
МГ: – Гольденберг… Я родился в Петрозаводске и всю жизнь живу в Карелии. Здесь родились мои дети, в карельскую землю легли мои родители.
ЕЕ: – А откуда родом были они?
МГ: – Отец из Киева, мама из Винницы. Отец приехал с мамой в Карелию лейтенантом после Киевского танкового училища в 1947 году. Им обоим было по 20 лет.
ЕЕ: – С такой фамилией уехать на Запад – сделать один росчерк пера. Не жалеете?
МГ: – Я себе уже ответил на эти вопросы. Тут я дома и люблю свой дом. Долго в гостях жить не умею.
ЕЕ: – И я всегда возвращаюсь домой в Россию. На Западе просто работаю. Вчера в Питере я был в музее Ахматовой. Два дня подряд, получается, нахожусь в интересных музеях. В питерском музее попался очень интересный экскурсовод. Она сообщила мне фразу мужа Ахматовой Пунина, которую он сказал ей в момент прощания при аресте: «Не теряйте отчаянья!». Вот это фраза. Всю ночь в поезде писал стихи об этой фразе.
МГ: – Я только что из Грузии. В Тбилиси часто Пастернака вспоминал.
ЕЕ: – Я был у Бориса Леонидовича в октябре 1959 года. Он рассказал мне, что накануне у него были два студента литинститута и просили разрешения подписать петицию о требовании лишить Пастернака гражданства СССР. Иначе их выгонят из комсомола и института. «Подписывайте, ребята», – сказал им Пастернак. И они радостные, вприпрыжку убежали. «Но ведь я убил их души. Они никогда не будут поэтами…» – промолвил Борис Леонидович. А мне он сказал, чтобы я не писал о самоубийстве, как это делали Есенин, Маяковский, Цветаева. Я обещал. Вот и живу долго.
ЕЕ: – Кстати, вам, как вы сказали, моему почитателю, что нравится у меня больше всего?
МГ: – «Братская ГЭС», про которую в школе сочинения писал, и моя учительница литературы Лидия Ивановна Ананьева хвалила меня. Уважаю ваш «Бабий Яр». Очень люблю «Любимая, спи». Нравятся песни на ваши стихи. Да многое люблю…
ЕЕ: – Перечитайте поэму «Голубь в Сантьяго». Это лучшее, что я написал.
Пришла моя семья, чтобы сфотографироваться с поэтом.
МГ: – Вот сын – окончил университет и уходит в армию.
ЕЕ: – Я желаю, чтобы в вас не летели пули…
Прощаемся. На следующий день была встреча с Евгением Александровичем Евтушенко в зале консерватории. Кивнули друг другу издалека. А завтра встретились у меня в кабинете в чайно-кофейном формате. За столом министр культуры Карелии Елена Богданова, поэт Марат Тарасов и писатель Дмитрий Новиков.
Действие второе
Евгений Александрович много говорил о частной коллекции Юрия Линника. Он в курсе проблемы и верит в то, что ее можно решить. На мою мысль о необходимости музея частных коллекций он заметил, что коллекция Юрия Линника не должна раствориться в каком-то музее.
Много говорил о необходимости создания у нас бюро по пропаганде писателей и поэтов – они должны приезжать в Карелию систематически и кто-то должен этим заниматься предметно.
Говорил о своем домашнем музее, который посещают люди. «Да вы, оказывается, музейщик! – воскликнул я. «Приходится им быть. У меня много выставок организовано по всему миру», – ответил поэт. Он с большой теплотой говорил о рыцарях культуры – работниках музеев, театров, особенно о библиотекарях. Власть сама должна быть культурной, считает Евгений Александрович. Конечно, вышли на воспоминания о его идейных «боданиях» с Никитой Хрущевым. Припомнил, как Хрущев, нападая на деятелей культуры и искусства, кричал: «Горбатого и могила не исправит!». «С каких это пор у нас другое мнение опять будут исправлять могилами?» – ответил главе партии и государства Евтушенко. А хороший (по мнению ЕЕ) министр культуры Екатерина Фурцева дергала в этот момент поэта за локоть: «Я вас умоляю, Евгений Александрович, молчите, молчите…»
ЕЕ: – Люди у вас в Карелии замечательные. Особые. Верю в Карелию.
Уже по дороге к машине поговорили о футболе. Евтушенко заядлый болельщик и у него много стихов о футболистах.
Поэт полон планов и надежд. Он лучше всех сказал о себе сам:
Я разный –
я натруженный и праздный.
Я целе-
и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
неудобный,
застенчивый и наглый,
злой и добрый…
…Пою и пью,
не думая о смерти,
раскинув руки,
падаю в траву,
и если я умру
на белом свете,
то я умру от счастья,
что живу.
Фото Владимира Ларионова и Виталия Голубева
