Почему я больше не боюсь темноты

С детства панически боялась темноты. Я до сих пор много чего боюсь: высоты, открытых пространств, червей, колючих цыганских глаз… И все же темнота – особое дело. Это первобытный хаос, исполненный потусторонних тварей, жаждущих воплощения. Им нужно мое живое  тело – вселиться, высосать соки, а потом утащить в свое логово, как паук муху…

Это я так сейчас пытаюсь осмыслить собственный страх темноты, чего же в сущности я боюсь. Но вот в тот самый момент, когда ты оказываешься внутри плотной, непроглядной тьмы, – ты просто боишься, не пытаясь даже объяснить себе почему. Липкий страх проникает внутрь с дыханием, оседает в легких, всасывается в кровь и растекается по жилам. Чистый страх, вне всякого объяснения.

Зато вот я совершенно не боюсь собак. Однажды собаки вытянули меня из глубокого колодца отчаяния, и как бы теперь ни относиться к обстоятельствам места, предложенным жизнью, спасли меня именно собаки. А место это, место моей работы, было в охране завода «Авангард», то есть я служила там наряду с собаками – сутки через двое, что само по себе уже нарушение КЗОТа, однако таковы были предложенные обстоятельства. Собаки, конечно, с работы никуда не отлучались, дежурили на территории завода денно и нощно, а мы со сменщиками менялись  – да, сутки через двое. Иногда мне задают очень странный вопрос: а как я одевалась на службе? Вопрос не имеет никакого отношения к делу, однако отвечу, что я  надевала  фуфайку и резиновые сапоги. Носить черную форму охранников при работе с собаками бесполезно, если действительно работать с собаками, а не курить на опрокинутом ведре, боясь замараться.

Вообще, работать с собаками ничуть не страшно. Мне даже в голову не приходило, что кому-то это может в принципе представляться страшным, тем более постыдным. Хотя впоследствии, стоило мне признаться, что я работала кинологом, потенциальные работодатели все как один брезгливо морщили носы, как будто от меня воняло. Почему? Собаки ведь не воняют. Ну, тащит от некоторых псиной, так это замечательный естественный запах. И все же лучшее из возможного – мокрый собачий нос, особенно с утра,  когда он тычется в ладони, потом в лицо в знак приветствия, когда я наклоняюсь, чтобы потрепать друга за холку, а еще иногда собака из благодарности берет мою руку в клыкастую пасть и так держит, желая показать, что ей доверять можно… Однако о темноте.

Темнота случалась не только во время ночных обходов. Было на «Авангарде» еще одно местечко, куда кинологи заглядывали по крайней мере один раз в день – в полуразрушенный корпус «П», в котором на первом этаже собака охраняла пластиковые лодки, уложенные рядами на полу. Собаку нужно было кормить. И вот, чтобы попасть к ней в цех, приходилось миновать рекреацию без единого окошка, двигаясь с ведром в руках чисто на ощупь. С фонариком было страшнее: он вырывал из темноты всего лищь небольшой кружок света, вокруг которого тут же возникали зловещие тени. Темнота оживала, начинала пульсировать, шевелиться… Нет, лучше было нырнуть в абсолютную тьму с улицы, с дневного света, и немного постоять у порога, мысленно намечая дорогу: пройти десять шагов до колонны, потом еще чуть вперед и налево – там будет дверь цеха, запертая на обычную задвижку. Собака обычно уже чуяла меня и призывно поскуливала под дверью своей темницы.

Я могла отказаться от этой миссии, то есть передать ее мужичкам, которые трудились вместе со мной. Я бы, например, отнесла вместо них еду Зевсу, дежурившему на пригорке возле электрощитовой, но в том-то и дело, что я слишком хорошо знала обычай наших трудящихся сунуть ведро с едой собаке под нос и, может, еще прицыкнуть на нее, отпихнув ногой от дверей… Нет, я ходила не просто в цех, я ходила к этой собаке, ротвейлеру Максу, который томился в одиночестве целую неделю, не понимая, за что его так наказали. Собаки –  социальные существа, они в одиночестве дичают, да и какой смысл держать живого сторожа, когда достаточно поставить решетки на окна… Однако кто бы меня послушал?

Макс кидался ко мне в отчаянной радости: ты пришла, наконец ты пришла! – как встречает мать надолго покинутый ребенок, чуть не плача, не веря тому, что ожидание его все-таки разрешилось. Я усаживалась на доски, сложенные вдоль стены, и, пока Макс, повизгивая, хлебал из ведра похлебку, постепенно отходила от темноты и легкого страха, который успевал поселиться во мне. В высокие окна цеха било густое осеннее солнце, даже немного припекало, и под этим небесным светом недавний страх казался даже смешным. Что страшного может быть в помещении, в котором давно уже никого нет? Вряд ли цех посещали тени бывших рабочих или мастеров в оранжевых касках – призраки социализма. Да если и посещали, что плохого они могли сделать мне – пролетарию, выкинутому на дно жизни?

Макс вынимал морду из ведра, дохлебав до самого донца. Потом приближался и опускал свою тяжелую суровую морду мне на колени. Что в обыденной жизни могло представляться действительно страшным, так это его клыкастая пасть, но со мной Макс бывал смиренным, и более того – для нас в этом заброшенном пустынном цехе случались короткие моменты, похожие на счастье. Мгновенья тишины, когда мы оба некоторое время пребывали в безмолвии, слушая открытый эфир, космос, пробивающийся внутрь цеха сквозь пыльные окна. Иногда казалось, что сквозь это всеобщее безмолвие прорывается гул огненного солнца, что слышно, как, ухая, бьется его огромное истерзанное сердце… Мы были во вселенной  абсолютно одни – я и огромный охранник-пес, благодарный мне за нарушенное заточение. Ему было хуже, чем мне: он не понимал, за что люди так поступили с ним.  В такие мгновения подкатывало странное чувство, что единственное ценное в моей работе на «Авангарде» – это единение с несчастной собакой и что в этом есть какой-то глубокий непроявленный смысл.

У меня с собой обычно бывала пластиковая бутылка для игры с Максом. Я закидывала бутылку в дальний конец цеха, и Макс радостно кидался за ней, приносил в зубах снова и снова. Подпрыгивал, повиливая обрубком хвоста. И в этой игре была чистая неприкрытая радость, сладость, которая для Макса в итоге оборачивалась  горечью. В очередной раз метнув бутылку в самый конец цеха, я спешила прочь, подхватив пустое ведро, и успевала выскользнуть за дверь прежде, чем Макс догонял меня. Иначе бы он просто не позволил  мне уйти, перекрыв дверь своим мощным торсом. И ведь пес наверняка выучил, чем кончается эта его игра, но все равно каждый новый день вступал в нее с радостью, может быть, сознательно предпочитая веселое «здесь и «сейчас» горькому «потом». А сколько раз я сама покупалась на такую «бутылку», сколько раз оставалась в итоге почти ни с чем!.. Но я не отыгрывала на собаке свои поражения, мне просто нельзя было поступить иначе. И вот, воровато выскользнув из цеха и плотно прикрыв за собой дверь, я вновь оказывалась в кромешной тьме, а там, в цехе, надрывно скулил преданный мною Макс. И плач его был равновелик детскому отчаянному реву. Поэтому на обратном пути я почти не замечала завесы кромешной тьмы. Стремглав выскочив на свет, я вешала на дверь корпуса «П» амбарный замок  – только чтобы не слышать этого собачьего плача.

Однажды, в очередной раз собираясь накормить, а потом предать беднягу Макса, я вдруг с удивлением поняла, что мне больше ничуть не страшно в беспросветной глухой темноте рекреации корпуса «П». Что я уверенно ступаю вперед, зная заранее, когда нужно повернуть налево к цеховым дверям. Но главное – что за этой кромешной тьмой больше действительно не таится ничего особенного. Да там просто ничего не таится! И дело вовсе не в том, что я ногами выучила дорогу наизусть, нет! Я – вот именно! – так долго вглядывалась в бездну, в ночь, что ночь вошла в меня и стала как будто бы мной. И теперь я ношу в себе эту глухую вязкую темноту –  ничто, порождающее все, и одновременно –  всеобщий коллапс бытия, всепоглощающую черную дыру. И когда я поняла, что тьма укоренилась во мне, опять стало немного страшно –  уже за себя.

Но с тех пор я больше не боюсь темноты.