{hsimage|Александра Бабина, 1942 год||||}
Бывают женщины, что даже и в преклонном возрасте сохраняют в своем облике, в душе что-то юное, девическое. Такой увидела я в конце 80-х Александру Максимовну и по-хорошему позавидовала свежести, глубине чувств, что проскальзывали в ее улыбке, взглядах, обращенных к мужу — Юрию Евгеньевичу Бабину, с которым ее связывали более полувека совместной жизни.
Впрочем, не восхищаться Юрием Евгеньевичем было невозможно: двадцатидвухлетний выпускник Днепропетровского горного института, добровольцем попросившийся на фронт, он уже на двадцатый день войны за операцию в лесах Белоруссии получил медаль «За отвагу». Участвовал в прокладке «Дороги жизни» по Ладожскому озеру к блокадному Ленинграду; совершал диверсионные операции в тылу врага по уничтожению стратегических объектов: железнодорожных мостов, тоннелей… Неоднократно был ранен, но каждый раз возвращался в строй. Находясь в тылу врага около шести месяцев, принимал непосредственное участие в уничтожении завода по производству «тяжёлой воды» в Норвегии, за что был награждён «Орденом Ленина», а после войны отмечен Норвежским Правительством высокой наградой — «Рыцарским Крестом».
Под командованием Юрия Евгеньевича и при его непосредственном участии отряд высокопрофессиональных минеров-подрывников разминировал буквально нашпигованную минами столицу Карелии — Петрозаводск. Самому Юрию Евгеньевичу в этой сложной операции было поручено разминировать памятник Ленина и правительственные здания, с чем он блестяще и справился.
О воинском мужестве Ю.Е. Бабина говорят две медали «За отвагу», два ордена «Красной Звезды», две медали «За боевые заслуги», орден «Знак Почёта», пять орденов «Отечественной Войны»… Это не считая медалей — «За Освобождение Ленинграда», «За Освобождение Советского Заполярья», «За взятие Вены», «За Освобождение Праги», «За Взятие Берлина»…
В чине капитана Центральной группы войск, располагавшейся в Австрии и Венгрии, закончил Юрий Евгеньевич свои военные пути-дороги. Но сразу же после войны его ждало новое испытание — «Государственный центральный полигон», занимающийся испытаниями ракет дальнего действия.В литературе он более известен как Капустин Яр. Здесь работали блестящие специалисты, самые выдающиеся умы советского государства. Здесь Ю.Е. познакомился с «отцом» отечественной космонавтики Сергеем Павловичем Королевым… И все тяготы полигонной жизни делила с мужем его верная подруга Александра Максимовна, которую Юрий Евгеньевич называл «моя совесть»: «Она как человек без кожи. Ее душу даже снежинка оцарапать может…»
Обо всем этом Юрий Евгеньевич рассказал в своих великолепных очерках в журнале «Север», которые мне выпала честь редактировать.
Да, природа щедро одарила Юрия Евгеньевича. Он имел несомненный писательский дар, был великолепным знатоком поэзии, тонко чувствовал природу… Но, наверное, главный дар, живший в нем, был дар любви. Его любовь согревала, украшала, делала счастливой Александру Максимовну многие десятилетия. Вот почему она не могла пережить тяжелую утрату в 1994 году: ушла в мир иной вскоре за мужем.
Накануне ухода Александра Максимовна подарит мне самиздатовский сборник своих воспоминаний о Юрии Евгеньевиче и пожелтевшую от времени телеграмму, датированную 1970 годом, — в честь дня ее рождения: «Любимая и в этот день как и в каждый час да святится имя твое… Ю.Б.» Если помните, это строки из «Гранатового браслета» А. Куприна, быть может, самом трогательном рассказе о любви.
Время от времени я перечитываю воспоминания Александры Максимовны, чудесные письма Юрия Евгеньевича (всего более трехсот весточек с разных фронтов Великой Отечественной получила А. М. от мужа). Глубинный ток их любви согревает меня, заставляет верить в судьбоносные встречи и высокие чувства.
А встреча восемнадцатилетней вольнонаемной связистки Шуры и двадцатидвухлетнего лейтенанта Юрия произошла на поле Смерти, среди крови и грязи войны, в самые горчайшие дни 1942 года — во время тотального отступления советской армии по всему южному фронту. Десятки раз оба были на краю гибели, и, казалось, только чудо сохраняло их в живых. Чудо это — любовь, победившая войну, отстоявшая жизнь у смерти. Они «обвенчались» в том же роковом 42-м в маленьком сельсовете Новгородской области. Не было ни белого платья, ни фаты, ни праздничного застолья. И уже через несколько дней — «дан приказ ему на Запад, ей — в другую сторону…» Эти человеческие документы о том, как «смертью смерть поправ….» победила Любовь, достойны, на мой взгляд, того, чтобы войти в историю второй мировой войны, в чем, вы, уважаемый читатель, надеюсь, убедитесь сами, прочитав отрывок из воспоминаний А.М. Бабиной.
Галина Акбулатова, литсотрудник журнала «Север» в 80-90 гг.
Александра Бабина
«Звезды сблизили нас…»
…Детства у меня не было. Не было той счастливой безоблачной поры, что принято называть детством: когда мне исполнилось десять лет, а брату семь, умерла наша мама. Отец обзавелся новой семьей, в которой мы стали маленькими изгоями.
Время от времени мы уезжали к тете, которая любила нас и сколько могла заботилась, но мы не могли подолгу находиться у нее, так как она была обременена своей семьей. Так мы и жили с братом — то у тети, чем был недоволен ее муж, то у мачехи, для которой были также помехой.
Когда началась война, я была студенткой второго курса Ростовского финансово-экономического техникума. На моих глазах город стал быстро преображаться — срочно готовились к эвакуации заводы, фабрики, учреждения. Вскоре начались бомбежки. Была введена строгая светомаскировка, поползли слухи о шпионах, якобы освещающих важные объекты во время налетов вражеских бомбардировщиков. К тому времени я знала, что мой пятнадцатилетний брат сбежал из дома на фронт (позже стало известно, что он служит юнгой на флоте).
Я жила в двух кварталах от железнодорожного вокзала, где в течение нескольких дней шли ожесточенные бои. Мы с квартирной хозяйкой в страхе от грохота артиллерийской стрельбы прятались подальше от окон. Оккупация длилась всего восемь дней, но они показались вечностью, да и бед было наделано немало: разрушен и сожжен вместе с людьми железнодорожный вокзал, взорвано большое количество правительственных зданий, много погибло и было расстреляно жителей города, а еще до прихода немцев населением было разграблены не только магазины, но и склады фабрик. Молодежь была настроена патриотически — всем хотелось немедленно идти на фронт. В один из дней приняла такое решение и я.
В армию однако меня не взяли: сыграли свою роль возраст, который еще не подлежал призыву, и отсутствие военной специальности. Зато по вольному найму приняли на работу в воинскую часть Инженерной Армии, штаб которой размещался как раз в соседнем доме. Низкая зарплата меня не смущала. Жаль было только, что не выдавали военной формы. Тем более, что в отделе связи, моем новом месте службы, три другие девочки, старше меня, все вольнонаемные, были полностью экипированы.
Начальник отдела, старший воентехник, показался мне вначале очень старым человеком. На него без смущения нельзя было смотреть: одной половиной лица он улыбался, а другая, с полуприкрытым глазом, напоминала угрюмую маску: все это были следы финской войны. На самом деле это был добрейшей души человек, заботливо, по-отечески опекавший нас, и мы, как и все в штабе, называли его Кузьмичем.
Освоить профессию — работу на коммутаторе — было для меня легко, труднее оказалось запомнить позывные, быстро и четко соединять абонентов. Но и с этой задачей я вскоре стала справляться весьма успешно.
К зиме у меня уже была военная форма: я выменяла ее на дорогие моему сердцу вещи — мамины пальто и несколько платьев. С обувью было труднее, и нам разрешили подобрать на складе ботинки с обмотками, что мы и сделали дружно, всем коллективом. Ботинки были лишь 42-43 размера, жесткие, негнущиеся, и нам оставалось только делать вид, что нас это не смущает. Словом, к зиме мы все были экипированы. Правда, шапки нам достались страшные, какого-то мышиного цвета, с искусственным мехом, но у нас в отделе была самая настоящая генеральская папаха (неизвестного происхождения) из красивого серого каракуля с красным суконным верхом, которую мы носили по очереди. Вот эта папаха и сыграла главную роль в моей судьбе.
ххх
Штаб нашей армии располагался в большом, многоэтажном здании школы. В один из дней, когда все ушли в столовую, я, несколько замешкавшись, отправилась вслед в той самой генеральской папахе.
{hsimage|Юрий Бабин, 1942 год ||||}
Спускаюсь по лестнице, а навстречу мне быстро взбегает настоящий богатырь — высокий, широкоплечий, в сдвинутой на затылок фуражке из-за огромного белокурого чуба. Когда между нами остался один пролет, он вдруг остановился, поднял глаза, на мгновение замер, а затем широко и весело улыбнулся. Я улыбнулась ему в ответ, но тотчас спохватилась и нахмурила брови. А он в два прыжка очутился около меня и засыпал вопросами: как меня зовут, в каком отделе работаю — а сам все время при этом все время улыбался (много лет спустя Юрий Евгеньевич сказал, что тогда он обратил внимание на папаху). Не помню, что я ему отвечала, растерявшись от смущения, а он все не выпускал моих рук из своих.
Мы расстались, на сердце было тревожно и радостно одновременно. Девочки сразу заметили мое необычное состояние и после всех расспросов сделали заключение — влюбилась — и безоговорочно определили в кого — конечно же, в Юру «маленького» (такое «наоборотное» прозвище он получил за свое богатырское телосложение и рост). Еще мне сказали, что он из 25-й саперной бригады, к тому же известный серцеед. Мне захотелось плакать, я даже возненавидела его и дала себе слово, что при встрече сделаю вид, будто мы не знакомы.
Юра «маленький» часто появлялся в штабе и всегда по какому-то делу заходил к нашему начальнику. При звуке его мужественного рокочущего голоса я замирала и делала вид, что целиком погружена в свою работу. Он поглядывал в мою сторону (девочки наблюдали за каждым его движением), но ничего не говорил, а я молча страдала.
Вскоре произошла встреча в столовой, после которой я почувствовала себя самым несчастным человеком на свете.
Как обычно мы пришли в столовую втроем (одна из нас оставалась на дежурстве), заняли стол, и в это время подошел знакомый парень из штаба, попросил разрешения присоединиться к нам. Почти одновременно подошел и Юра «маленький» и, взявшись за спинку стула, наклонился близко к нашему знакомому и что-то отрывисто и резко сказал ему, затем быстро удалился, даже не поздоровавшись с нами. Парень как-то смутился и неуверенно сел, глядя вслед уходящему Юре. Всем нам было неловко.
После этого я старалась не вспоминать о Юре и убеждала себя, что наше знакомство для Юры «маленького» ничего не значит, и его поведение — это поведение обычного «серцееда». А на душе было горько, горько и все время хотелось плакать.
ххх
Положение на фронтах было тяжелое — наши войска продолжали отступать. Уже пали Киев, Одесса, блокадным кольцом был охвачен Ленинград, ожесточенные бои шли под Москвой. Нашу 8-ю Инженерную перебросили в Донбасс.
Все время, пока мы ехали, железную дорогу бомбили непрерывно, и эшелон больше стоял, чем двигался. Так было и на этот раз. Не доехав до станции, эшелон остановился и последовала команда покинуть вагоны вплоть до особого распоряжения. И тут совершенно неожиданно появляется Юра «маленький» и сообщает, что стоянка будет длительной, так как впереди разбомбили железнодорожное полотно, и можно пройти в здание вокзала. Дальше началось самое удивительное: улыбаясь, он приблизился ко мне и сказал, что договорился о ночлеге, здесь, поблизости, если я, конечно, захочу. Глядя на него, я тотчас забыла о своих клятвах не думать о нем и даже не успела нахмуриться. Хотя, признаюсь, предложение его меня очень насторожило, если не испугало. Видя мою нерешительность, Юра продолжал настаивать: пойдем, там такие милые старики… И я пошла…
Тревога моя еще более усилилась, когда двое пожилых людей радушно нас встретили и проводили в большую комнату, где стояла только одна кровать. Я так растерялась, что села на нее, не зная, что мне делать. А Юра, словно не замечая моего смущения, снял сапоги, шинель, расстелил ее поодаль от кровати, положил под голову подушку, и как ни в чем ни бывало, улегся, накрывшись полой шинели, и нарочито громко захрапел. Я продолжала сидеть, не шевелясь. Вдруг храп прекратился и раздался смех. «Ты чего сидишь? — спросил Юра. — Спать пора…»
Я сняла ботинки, ремень и прямо в шинели улеглась на кровать. Однако тревога не покидала меня. Не знаю, спал ли Юра, а я так и пролежала до самого рассвета, не сомкнув глаз.
Утром мы поблагодарили хозяев и направились к своему эшелону. Как только мы приблизились, один из военных, видимо, близко знавший Юру, широко ухмыльнулся и что-то сказал. Не успел он закончить фразу, как Юра выбросил вперед руку и тот очутился на земле. Больше шуток не последовало. Смущенная, но благодарная, я восхищенно смотрела на Юру, и он, наверное, прочел в моих глазах все то, что переполняло мое сердце.
Много было после этого встреч, но они стали очень доверительными, я больше не подозревала его в нехороших намерениях.
Юра был человеком незаурядным: умным, разносторонне образованным, любил поэзию, читал мне наизусть стихи Блока, Есенина… До войны он увлекался спортом, был чемпионом Украины по боксу, занимался альпинизмом, греблей, был тонким ценителем природы — понимал язык леса, знал повадки зверей и птиц. Он мог найти дорогу по звездам, даже если была видна всего одна Полярная звезда.
Однажды Юра сказал мне: «Я дарю тебе созвездие Большой Медведицы. Когда мы будем далеко друг от друга, смотри на него и думай, что я тоже смотрю, и тогда звезды сблизят нас…»
ххх
«…В июле 1942 года, когда немцы прорвали Южный фронт и начали стремительное наступление, штаб 8-й Инженерно-Саперной Армии, где мы оба с Юрой служили, находился в маленьком шахтерском городке. Был получен приказ о немедленной передислокации. Накануне этих событий в штаб Армии доставили огромную трофейную машину — гусеничный танк «Нордбау». Машина имела открытую платформу, по трем сторонам ее были расположены сиденья с бортами, и служила она для переброски пехоты. С машиной долго возились, она все время «глохла», но в конце концов, так и не разобравшись в причине неисправности, ее завели и стали загружать. На платформу погрузили сейфы секретного отдела и связи, а на сиденьях расположилась сопровождающая команда: начальник секретного отдела старший военный техник Мокряк, его жена — машинистка, пять вооруженных бойцов, я — связистка и санинструктор Дуся, очень смелая и решительная девушка, которой я во всем старалась подражать. «Нордбау» тронулся в путь, когда были уже слышны залпы тяжелой Артиллерии.
Как и следовало ожидать, через несколько часов пути двигатель заглох, и все усилия водителя ни к чему не приводили. Поток бегущих и едущих по дороге стремительно нарастал, усиливал чувство обреченности. Тогда старший воентехник принял мудрое решение: послал нас с Дусей останавливать едущих танкистов с просьбой помочь завести злополучный «Нордбау».
План сработал, и вскоре мы были у Северского Донца, в районе Белой Калитвы. С трудом поставили «Нордбау» у высокого берега реки: все прибрежное пространство было забито техникой и людьми — ждали переправы, которую саперы наводили лишь с наступлением темноты, чтобы избежать прямого попадания.
Старший воентехник отправился к переправе и вернулся совершенно растерянным: от военного коменданта он узнал, что тяжелые танки не переправляют и что единственная возможность для них оказаться на другом берегу — из подручных плавсредств соорудить плот, с помощью которого и перевезти имущество. У Мокряка выбора не было: или браться за дело или идти под трибунал. И он принял героическое решение — попробовать соорудить плот из бортовых частей и сидений «Нордбау». А нас с Дусей отправил в распоряжение коменданта, по приказу которого мы включились в бригаду по транспортировке раненых ближе к берегу для первоочередной эвакуации при наведении понтонной переправы.
С наступлением темноты, когда стали появляться самолеты-разведчики, мы поспешили к своей машине. К тому времени вид у нее был как после бомбежки, а на воде покачивался готовый плот, на который бойцы, стоя по грудь в воде, грузили и закрепляли на нем сейфы и ящики. Под их грузом плот казался очень хлипким и ненадежным.
Воентехник распорядился: всем свободным от работ на берегу найти надежное укрытие подальше от переправы, переждать ночную бомбежку, а утром с общим потоком преодолеть переправу и искать плот на противоположном берегу.
Мы не нашли ничего лучшего, как спрятаться в ямах, которые мы заметили еще утром, подъезжая к переправе. Вероятно, местные жители таким образом добывали себе глину. Уже спрыгивая вниз при свете огромной луны, освещавшей все вокруг, услышали гул летящих самолетов. А еще через мгновение началась невиданная по своей силе бомбежка.
Самолеты шли сплошным строем. Земля дрожала словно в ознобе. Непрерывный гул, вой приближающихся бомб лишал сознания, исчезало ощущение действительности, животный страх сковывал тело, парализовал волю. Казалось, время остановилось…
Внезапно все стихло… Над головами забрезжил рассвет. Но мы все еще не могли придти в себя, осознать происшедшее. Не верилось, что бомбежка прекратилась.
С трудом выбравшись из своего укрытия, мы направились к переправе. Местность стала неузнаваемой: подъезд к реке расширился, уже не было того холма, у которого стоял «Нордбау», вообще не осталось никаких ориентиров — сплошные воронки, заполненные искореженными машинами, повозками, трупами. Прибрежная полоса воды была коричневой от крови… Сам собой возникал вопрос: зачем накануне нужно было переносить такое количество раненых к переправе, если не было уверенности эвакуировать хотя бы третью часть тех, чьи разорванные бомбовыми ударами тела были сейчас смешаны с землей. В какой-то мере и мы с Дусей были участниками этого преступления…
У только что установленной переправы увидели вооруженных бойцов, которые сдерживали обезумевших людей, рвущихся к переправе. На мосту стояла девушка — стройненькая, красивая, невозмутимая. Она манипулировала красным флажком, и, казалось, не ощущала никакой опасности. Это было удивительное зрелище — ее спокойная фигурка разительно контрастировала с царящим вокруг хаосом и словно призывала всех нас опомниться.
Пропустив определенное количество людей, девушка предупредительно поднимала красный флажок, и тогда у въезда на понтон разгорались страсти, которые на короткое время усмиряли автоматные очереди в воздух бойцов, стоящих в оцеплении.
Мы также двигались в общем потоке. На мосту ноги то и дело словно проваливались, и тогда нас подхватывала и несла толпа, жаждущая оказаться побыстрее на «берегу спасения».
Наконец, преодолев переправу, мы отправились на поиски своих, но нигде, в пределах видимости, не было признаков нашего плота или хотя бы его частей. О плохом исходе мы не думали — плот во время ночной бомбежки находился на большом расстоянии от переправы. Возможно, его просто отнесло течением. Как бы там ни было, мы всячески подбадривали себя: остаться без товарищей было тяжело, да и документов у нас при себе никаких не было. Единственным выходом для себя мы считали продолжение пути с отступающей армией.
Увы, «берег спасения» отнюдь не принес нам избавления, тяжелые испытания бегства продолжались. Люди, повозки с лошадьми, орудия, танки занимали необъятное пространство по обеим сторонам дороги. Густые облака пыли заслоняли солнце, толстым слоем покрывали одежду, лица людей — белели только глаза и зубы.
Немецкие самолеты неотступно преследовали отступающих. При возникновении еле слышного гула самолетов раздавался крик — «Воздух!» — и люди бежали прочь от дороги, в степь. Немцы на бреющем полете расстреливали их из пулеметов. Я помню до сих пор округлившиеся белесые от ужаса глаза и открытые в диком крике рты панически бегущих людей. А многие бросались наземь, лицом вниз, здесь же, у обочины, закрыв голову руками. Бомбы приближались к земле с леденящим душу воем, затем следовал взрыв, земля фонтаном взметалась вверх, заслоняя свет.
Мы с Дусей брели пешком: машины ведь у нас больше не было. Ботинки на два-три номера больше в жару причиняли нестерпимую боль и скоро с ними пришлось расстаться. К тому же очень хотелось есть и пить. В перерывах между бомбежками мы, отойдя в поле, выискивали колоски, набирали полный рот и долго жевали, утоляя голод. Если на пути отступающих встречались станицы, все бросались к дворам и колодцам. Местные жители вели себя по-разному. Одни стояли на коленях перед своими домами и просили, взывали — не заходить во двор — показывая листовки, в которых немцы угрожали стереть их с лица земли за оказание помощи войскам. Другие, выставив у домов малых детей, размахивая палками и ругаясь, не разрешали даже приблизиться к их дому. Но были и такие, что, стоя у колодца, черпали воду и разливали в котелки просящих.
В один из очередных налетов, когда мы снова бросились в степь, меня на бегу схватил за рукав санитар и почти силой, молча потащил к раненому, сидящему в небольшом земляном углублении. Он был без сапог, брюки разорваны, а из раны, ниже колена лилась кровь. Раненый громко стонал, лицо у него было бледное, покрытое крупными каплями пота. Дрожащими руками он пытался стащить с себя гимнастерку и все время повторял слово — «жгут». Я помогла ему, но толком-то я ничего не умела, а он, наверное, уже бывал в подобных переделках и просил сделать то, что было не под силу ему самому. Очень быстро, изготовив жгут из нательной рубахи, мы остановили кровотечение. И когда кровь потекла тоненькой струйкой, раненый жалко улыбнулся и попытался что-то сказать, а я, отрешенная от всего мира, пошла к дороге.
Налет еще не кончился, но сострадание и желание помочь раненому отключили меня от происходящего вокруг — я только сейчас услышала пулеметные очереди удаляющихся самолетов. А Дуся уже искала меня и, увидев, замерла на месте — «Ранена?» — и только тут я заметила, что у меня окровавленные руки.
Нет, я не была ранена, но я уже была ДРУГАЯ. И было мне не восемнадцать, а по меньшей мере двадцать пять.
Почему-то после случая с этим раненым мысли о Юре ни на минуту не оставляли меня, страх за него неотступно сжимал сердце.
…Идти становилось все труднее и труднее. К ночи, на исходе вторых суток, мы с Дусей отошли подальше в степь и прямо-таки свалились на жесткую кочковатую землю. Скоро послышалось сонное посапывание Дуси, а я, несмотря на предельную усталость, никак не могла заснуть. Было очень тяжело на сердце, перед глазами вставали ужасные картины последних дней. Почему это стало возможным? Какие потери… Скольких близких моих товарищей уже нет в живых… Давно не было никаких известий от брата… А Юра? Где он, что с ним?! Я стала всматриваться в просветы туч, пытаясь отыскать созвездие Большой Медведицы…
ххх
… Большую Медведицу я тогда так и не разглядела — все время набегали тучи, но на сердце стало как-то легче, словно звезды и вправду на мгновения соединили нас. Незаметно я уснула.
После нескольких часов отдыха подниматься и идти было еще труднее — на ногах появились отеки. Силы придавал только страх преследования и возможного плена. Но их уже не хватало на то, чтобы при приближении самолетов покидать дорогу, мы падали здесь же в каком-то полубессознательном состоянии.
На наше счастье, после очередного вынужденного «привала» проезжавшая мимо нас легковая машина слегка притормозила и сидящий рядом с водителем военный, обернувшись, жестом позвал Дусю. Он о чем-то ее спросил, и она радостно позвала меня. Узнав, что мы из 8-й Инженерной Армии, он пригласил нас сесть в машину и продолжил расспросы: где мы потеряли своих товарищей, сколько дней идем, когда и что мы ели, почему идем босиком…
Довольно скоро мы свернули с основной дороги и подъехали к огромной поляне с высоким кустарником, которая была заполнена войсками. Притормозив, военный кого-то окликнул, дал команду одеть нас и накормить.
Вечером мы предстали перед членами военного Совета. Они снова нас подробно расспрашивали, внимательно слушали, иногда переглядываясь между собой. Позже мы узнали, что повышенный интерес к нашему рассказу был вызван тем, что командование Армии уже располагало неподтвержденными данными о гибели секретного отдела на переправе «Северский Донец». А мы были единственными свидетелями попытки воентехника Мокряка на сооруженном плоту переправить секретный отдел через Донец. Добрым словом вспомнили мы про себя Кузьмича, отославшего нас в ту ночь подальше от переправы…
На следующее утро мы с Дусей нашли укромное место в тени небольшого дерева, где и расположились, наслаждаясь мгновениями покоя и тишины среди общего гама. И вдруг в этом гаме мне послышался голос Юры. Я вся превратилась в слух: сомнений не оставалось, это был точно голос Юры. Дуся побежала в одну сторону, я хотела бежать в другую, но, видимо, от волнения силы окончательно оставили меня: в густом колючем кустарнике я упала на землю, закрыла лицо руками — рыдания сотрясали меня.
Вся моя тревога за жизнь Юры, вся боль от недавно увиденного и пережитого вылились в этот плач. А Юра уже громко звал меня и кто-то ему отвечал, что вот только что я была здесь, вот сейчас… Он кричал — «Шура! Шура!» — и вдруг увидел меня. Он бросился ко мне, но никак не мог оторвать меня от земли. Тогда он повернул меня к себе и, увидев мое черное, изрезанное розовыми бороздами лицо с шелушащимся носом, стал гладить меня как ребенка по голове, целовать глаза, лицо, все время повторяя: «Ты жив, жив, мой любимый Шурик!» Тогда первый раз он назвал меня любимой и ласковым смешным именем «Шурик». До глубокой старости другого имени у меня не было…
