{hsimage|Константин Шитиков после войны стал офицером|||} «Бабушка и тетя Мария разули немца, обработали ноги водой с мылом, чем-то смазали и забинтовали, напоили его горячим чаем из сахарной свеклы».
Сегодня я записываю рассказы моего дедушки, Константина Ивановича Шитикова, для того, чтобы его трехлетний правнук Костя в будущем, листая учебники и статьи о событиях прошлого века, обладал этой фамильной правдой.
Несколько лет я пыталась записать воспоминания моих родных о Великой Отечественной Войне. Эти рассказы я слышала с детства, сперва смягченные для детских ушек, с годами — всё более детальные, открытые. Но каждый раз, принимаясь за запись, я останавливалась. Потому что это не материал, отстраненный во времени и пространстве. Это не расследования фактов эпохи, не статьи для школьных учебников, не попытки чьего-то извращенного ума скорректировать память о Войне и не рассуждения на тему героизма. Это личная история, история семьи, судьбы. Далекая Война становится слишком близкой, и оттого рука замирает, страшась продолжать запись. Но только этим свидетельствам очевидцев я и верю.
Мои дедушка и бабушка, Шитиковы Константин Иванович и Лидия Ивановна, прожили вместе более пятидесяти счастливых лет, и их воспоминания о военном детстве переплелись. Великая Отечественная началась, когда им было 11 и 9 лет.
Красное платье в белый горошек
{hsimage|Константин Иванович с правнуком Костей||||}В 1941 и в начале 1942 наши войска в ожесточенных сражениях были вынуждены в основном отступать на различных участках огромного фронта. А мирные жители тех краев становились беженцами — приходилось оставлять свои дома и эвакуироваться. Отец 9-летней Лиды добровольцем пошёл на войну, а семья — две девочки, Лида и её 5 летняя сестра Леночка, их мама и бабушка- вынуждены были в массе беженцев уходить по Азово-Черноморскому побережью. Шли пешком, иногда их подвозили военные на конных повозках или редких тогда автомашинах, шедших в тыл за боеприпасами. Их часто накрывали бомбардировки фашистской авиации.
Однажды произошел особенно жестокий случай, врезавшийся в память навсегда. Лидия Ивановна рассказывала примерно так: «Мы остановились под Краснодаром, нас разместили в домах пустого военного городка. Ежедневно продолжались бомбардировки, от которых люди пытались спастись в блиндажах. В один из таких налетов мы побежали к блиндажу, находящемуся метрах в пятидесяти от дома. Это было сложно, ведь надо было как-то перемещать старенькую бабушку, а младшая сестренка Леночка отстала. Когда мы уже были почти у входа в блиндаж, пролетавший над нашими головами фашистский бомбардировщик дал очередь из крупнокалиберного пулемёта по нашей Леночке. Чудом её не задело, но она упала и не могла пошевелиться. Мы кричали, звали её, но едва Лена очнулась от испуга, фашист успел развернуться и дал вторую пулеметную очередь. Фонтаны земли и пыли взрывались вокруг… Фашист не мог не видеть, что стреляет по ребенку, ведь летел на малой высоте, а на девочке было красное платье в белый горошек, головка в белокурых кудряшках. Осознанная жестокая стрельба по одиночной цели, по человеку совсем не военному! Леночка, как и вся семья, все же выжила в ту бомбардировку…»
Налёты с неба
Константин Иванович рано лишился родителей. Он жил в семьях братьев мамы в городе Батайске (10 км от Ростова-на-Дону). Дяди, как и все Шитиковы, были железнодорожниками. Всю войну рядом с Костей была его бабушка, с ней они пережили ужасы эвакуации и оккупации.
«В 1941 фашистские войска рвались к захвату Ростова-на-Дону и Батайска — крупных железнодорожных узлов, открывающих им пути, в том числе, к Грозненской нефти. Началась эвакуация, прошедшая у железнодорожников организованно. Мы с бабушкой оказались с семьей Шитикова Ивана Михайловича в сборном эвако-эшелоне. В составе были пассажирские и товарные вагоны. Поезд удачно проскочил прифронтовые полосы за станцией Тихорецкой и вплоть до станции Минеральные Воды. Там все пути были заняты эвако и воинскими эшелонами с боеприпасами. Мы долго стояли и вдруг услышали характерные угрюмо-зловещие завывания фашистских авиамоторов, которые ни с чем нельзя было спутать. Однако никаких сигналов воздушной тревоги слышно не было. Привыкшие к бомбежкам люди знали, что паровозы обязаны давать короткие гудки — сигнал воздушной тревоги. Наш эшелон стоял на первом пути, я в это время находился на перроне с другими ребятами. Вскоре показалась эскадрилья немецких самолетов. На подлете к станции два из них отделились от строя и сбросили бомбы на гражданский аэропорт. Остальные бомбили станцию, привокзальную площадь и улочки. Налет произошел очень быстро, а взрывы продолжались долгое время — это взрывались боеприпасы военных эшелонов. На путях станции эти эшелоны стояли вперемешку с гражданскими, с беженцами, а также с груженными крупногабаритным оборудованием заводов. Когда наконец замолкли взрывы боеприпасов, мы увидели страшную картину: сотни убитых и раненых. Навек врезалось в память: ребята постарше складывают на повозки обезображенные, искалеченные тела и отвозят их за пределы перрона…»
Отсыпались во время бомбежки
«Летом 42-го мы жили в микрорайоне Батайска, который назывался по местному «Красный хутор». Это был рабочий поселок, состоящий из одноэтажных домов, построенных работниками железнодорожного депо по государственной ссуде. Рядом с каждым домом жильцами были вырыты и обустроены блиндажи, в которые семьи прятались во время бомбежек. В один блиндаж прятались семьи из двух-трех соседних домов, сидели в них тихо, только малыши плакали. В одну из бомбежек я оказался в соседском блиндаже, уже заполненном людьми, на верхних ступеньках. Не подумайте, что я опаздывал в укрытие: просто пропускал вперед женщин с малышами. Так поступали и другие мальчики. Это было проявлением взрослости, презрения к бомбежкам, после которых мы собирали осколки снарядов как трофеи. В следующий раз, когда мне не хватило места в «общем» блиндаже, я спрятался в другом и всю бомбежку находился там один. Как назло, это была долгая и сильная бомбежка, бомбы рвались где-то рядом, стены и потолок блиндажа качались, грозя обвалиться. С тех пор больше не прятался в блиндаже, а ложился на землю у стены дома. Но и там после другой бомбежки я увидел впившийся в стену осколок от разорвавшейся бомбы.
В соседних домах жили семьи машинистов паровозов, и мой дядя был дружен с их сообществом. Машинист, как капитан корабля, но команда у него — помощник машиниста да кочегар (в те времена горючим материалом для паровозов был уголь). И водил машинист составы-эшелоны товарных вагонов и платформы с войсками, боеприпасами, боевой техникой и прочим военным имуществом, водил не куда-нибудь, а на фронт, и обратно — с ранеными и эвакуированными, и часто без огневого прикрытия. Бомбили их в этих поездках неоднократно и прицельно, паровозы и вагоны были изрешечены. Вот и были машинисты в свои двадцать, тридцать, сорок лет седыми. Конечно, были и потери. Дома машинистов видели мало, так как поездки длились по 2-3 дня и более. Приедет он из адской поездки домой, отоспится сутки и снова в путь, в смертельное пекло. Мы знали, что сосед-машинист дядя Миша Строев, когда после поездки был дома, то даже во время бомбежек в блиндаж не уходил — отсыпался. Для него эти тыловые бомбежки, как говорил он шутя, как слону дробина. Я попросился оставаться с ним во время одной из бомбежек и увидел, что дядя Миша совсем не спит, а просто лежит на полу с открытыми глазами…»
Мы всюду шли пешком
{hsimage|К.И. Шитиков в 2012 г.|||}«Однажды во время ускоренной эвакуации, нас разместили в эшелоне товарных вагонов. Все железнодорожные пути станции Батайск были заняты эвакуационными воинскими эшелонами, стоявшими без движения. В ходе вражеского штурма Ростова на Батайск обрушился шквал артиллеристского обстрела, небо закрывали десятки бомбардировщиков, шедших волна за волной, бомбы и снаряды взрывались между эшелонами. Люди в панике выскакивали из эшелона. Кто-то крикнул: «Прячьтесь под вагонами!», но бежали кто куда. Бабушка выпрыгнула из вагона, я за ней, гонимые неуправляемым страхом, мы бежали, куда глаза глядят, не замечая ничего вокруг… Очнулись далеко за Батайском, в степной местности, на доге, полого поднимающейся на невысокую холмистую местность. Перед нами стоял пожилой красноармеец с винтовкой «на ремень». Он отвел нас к командиру, который сказал, что фрицы заняли здесь оборону, дорога ведет через г. Сальск в сторону Сталинграда, а ближайший населенный пункт — ст. Мокрый Батай. Бабушка рассказала командиру, что мы должны были эвакуироваться эшелоном в другом направлении, в сторону станции Тихорецкая, но, наверное, пойдем по Сальскому направлению, так как в 60 км от Батайска на станции Верблюд живет ее дочка, а моя тетя — Настенька. Оглядевшись, мы увидели внизу в долине Батайск, а вдалеке на возвышенностях — Ростов, оба в дыму и пожарах. Командир все понял, обещал помочь посадить нас в какую-нибудь попутную машину или подводу. Но бабушка с ужасом отказалась. Впоследствии всю войну и долго после войны она отказывалась от любого транспорта, и мы всюду передвигались пешком…
Мы решили добраться до станции Тихорецкая и разыскать своих. Пошли пешком по равнинной местности, мне было 12 лет, а бабушке за 60, и мы проходили в среднем 40-50 км за сутки, от станицы до станицы (так на Дону и на Кубани в прошлом назывались казачьи станы). Передвигались по-кавалеристски: с обозами, семьями. Нередко оказывались близ боевых действий. Первой нашей остановкой был хутор Церковный, где нас пустила на ночлег хозяйка крайней хаты. У нее было трое детей, муж — на фронте. Рано утром мы пошли дальше, хозяйка сварила и дала нам в дорогу вареников с вишней. Так шли мы несколько дней, на станциях в большинстве хат дома были женщины и дети, мужчины воевали. Постепенно приближаясь к Северо-Кавказской железной дороге, мы слышали днем и ночью звуки взрывов авиабомб.
На последней станции перед станицей Тихорецкой мы остановились ночевать тоже в семье фронтовика. Но отдохнуть не получилось, так как Тихорецкую всю ночь бомбили, а где-то над нами вражеские самолеты выходили из боевого захода и сброса бомб, разворачивались и улетали. Страх сидел в нас, от пережитых ранее бомбардировок нервы, психика не выдерживали. Мы в спешке ушли из гостеприимной хаты в темную степь. Прекрасное звездное небо южной ночи кошмарно переплеталось с вражескими самолетами, пролетавшими довольно низко. С набором высоты их моторы ревели уничтожающе, громоподобно. Если до этого мы боялись, что они будут бомбить станицу, то теперь — что нас обязательно заметят на фоне белого поля спелой пшеницы. Мы залегли и укрылись пшеничными колосьями. Трудно понять даже сейчас, когда было страшнее: в Батайске, когда смертельная угроза металась среди безумно-напуганных людей, или в условиях нашей унизительной беззащитности поле в ту ночь.
Назвался Фрицем, русского не знал
«О периоде почти полугодовой оккупации есть много чего рассказать: комендантский час, униженное положение, постоянный страх быть наказанным ни за что ни про что, поборы немецкой солдатни…
Мы с бабушкой перебрались на станцию Выселки, где в станционном жилом доме жили бабушкины старинные знакомые, которые приняли нас. Дед Михаил, его невестка тетя Мария, и дети — Вера 14 лет и Толя 6 лет. Глава семьи, дядя Борис, как все мобилизованные железнодорожники, передислоцировался в тыл страны. Жили все мы в однокомнатной квартире и питались, чем бог послал. Я некоторое время работал — пас коров станционным жителям, за литр молока и краюху хлеба в день. Потом мы насобирали на неубранных колхозных полях колосков злаков и накопали сахарной свеклы, кое-что досталось от сгоревшего зерна с элеватора.
Вдруг уже осенью к нам поселили солдата — кучера из прибывшей немецкой военной части. Ему поставили у стенки топчан с постельными принадлежностями. Здоровенный толстый немец, русского не знал, назвался Фрицем. Утром Фриц уходил в часть, где он был кучером лошадиной грузовой повозки, вечером приходил. Загибая пальцы, рассказывал, что воевал по всей Европе, что во Франции, Бельгии и других странах был ранен и контужен. Когда этот Фриц уходил на службу, то оставлял свою винтовку в углу за топчаном. Однажды, уже в 1943 году, он пришел со службы позже обычного, сильно пьяный, сразу взял из угла винтовку и, клацнув затвором, направил ее на нас. Сказал угрожающе «Vera und Kostja sind kommunist!» (Вера и Костя коммунисты!) Бабушка, я и Вера, уже готовые ко сну, лежали в постелях, разостланных на полу. Все оцепенели и онемели. Винтовка отверстием ствола была направлена на наши лица! Только стоявшая рядом тётя Мария закричала «Какие они коммунисты, они дети, киндер!» А Фриц опять орал: «Vera und Kostja sind kommunist!». Тетя Мария заслонила нас собой, расставила руки и кричала: «Киндер! Киндер!». Фриц покачнулся, упал… и задрых до утра. Придя в себя, мы уложили его, мертвецки пьяного, на топчан, а винтовку под топчан. Утром Фриц все время что-то бормотал, потом взял винтовку, ранец и ушел. Больше он не возвращался.
Зима 1943 года была суровая, снежная. Потянулись отступающие немецкие колонны. Сначала на автомашинах, затем (когда закончился бензин) на повозках. Потом у них происходили перестрелки с удиравшими полицаями за конную тягу. В один из вьюжных дней мы услышали, что в дверь кто-то царапается. Тетя Мария открыла дверь и ввела в комнату замерзшего, без оружия, совсем молодого немца. Блондин, голубые глаза. На голове его, поверх пилотки, был намотан женский платок, а на ногах поверх сапог были огромные плетеные из соломы бахилы. Он протягивал замерзшими руками два квадратика замерзшего немецкого «эрзацмыла» и еле-еле говорил: «Матка, Bitte! Brot!». У него оказались обморожены ноги. Бабушка и тетя Мария разули немца, обработали ноги водой с мылом, чем-то смазали и забинтовали, напоили его горячим чаем из сахарной свеклы. Немец ушел со словами «Матка! Матка! Danke! Danke!».
