Потом завод умолк, остыл, заводской люд без работы опустился и почти вымер, сейчас в бараках ютились дети этих бывших рабочих, уже и не мечтавшие переселиться в более веселое место.
Там в самом воздухе витал дух бедности, состоящий из запахов дешевой рыбы, лука, табака и перегара… С горки, из окон большого дома, в котором располагалось рекламное бюро, казалось, что бараки — это просто груда мусора, спешно сметенная в уголок, подальше от парадных фасадов. И всякий раз, минуя эти бараки по пути к остановке и обратно, ей становилось немного неудобно, как будто она успевала невольно подглядеть подробности чужой жизни. Там по старинке топили дровами, сушили во дворе белье, и там, затертый сарайчиками со всех сторон, обитал Друг.
Они познакомились весной, когда серый ноздреватый снег набряк, просел и впервые за долгие месяцы зимы дохнуло теплом. Раннее утро чуть брезжило, обманчиво дразня оттепелью. По обыкновению пробегая мимо сарайчиков на работу, она услышала возню, поскуливание, звяканье цепи и наконец ей под ноги выкатился щенок-подросток — радостный, игривый, пока не очень страдающий от своего одиночества в простенках сараев, где была наскоро оборудована будка. Огромная тяжелая цепь накрепко приковала узника к дозорному месту, но сейчас он почти не тяготился ею, занятый новым знакомством. Припав к земле, он коротко лайнул, подпрыгнул, приглашая к игре. «Ой, ты… Друг», — только и сказала она, потрепав его по холке. Она спешила к началу летучки, продаже рекламных площадей и пр., к тому, что, собственно, и составляло ее рабочий день, который длился точно по расписанию с девяти до пяти. Ладно, Маяковский тоже работал в рекламе: «Остаются от старого мира только папиросы «Ира»…», и это ее утешало. В тот самый день, когда она оставила щенка возле будки, торопясь на летучку, ей невольно подумалось, что в игре со щенком было, возможно, гораздо больше смысла, чем в продаже рекламных площадей. Игра доставляла простую радость, в этом и состоял ее смысл, но играть было нельзя — ее поджидало рабочее место, уже сквозящее пустотой. Место — не в смысле конкретно стула, а вообще место в жизни по большому счету. Саднило, как дырка от вырванного зуба. Потому что на работе ей платили деньги, а без денег жить невозможно… Да, но ведь жить — это что-то такое простое, чему вовсе и не нужно учиться. Щенка никто не учил жить. А она училась пять лет в университете, и ей еще повезло, что она сумела найти хорошую работу в городе. Но при этом она не умела писать стихи. И рисовать плакаты тоже не умела. Поэтому ей ничего другого не оставалось, как торговать рекламными площадями.
И каждый новый день начался слоганом, вывешенным возле остановки: «Кредитные карты Путейского банка — осознанная необходимость». Она смутно догадывалась, что осознанная необходимость — это изначально что-то другое, но никак не кредитные карты, и что это сказал кто-то из великих. Однако слоган придумал начальник отдела Алексей Иванович, и задаваться вопросами по этому поводу не стоило, потому что она и так едва-едва закрепилась на этом рабочем месте после испытательного срока. Другое дело, что слогану было тесно на квадратном рекламном щите, прикрывавшем торец здания. Но Алексей Иванович, наверное, лучше знал, какой именно слоган отвечает задаче «побудить ближнего расстаться с деньгами», тем более что в новых домах возле остановки как раз жили люди с деньгами.
И каждый новый день она навещала щенка, который мгновенно, пробкой выскакивал из своей будки при ее появлении, а иногда уже ждал заранее, навострив уши возле своей миски с неизменной сероватой похлебкой. Она приносила ему угощение, но ему больше хотелось играть, и вот, натянув до предела цепь, он приветственно перебирал в воздухе передними лапами, почти задыхаясь от радости: «Ты пришла, ты пришла!» Вряд ли его вообще когда-нибудь отпускали с цепи, и вряд ли он знал кого-то еще из людей, кроме нее и хозяина, приковавшего его охранять сараи. Иногда она думала, что для дворняги и такая судьба — подарок. Щенка кормят по крайней мере, и в будке можно укрыться от непогоды. За это собака должна служить хозяину, сидеть на цепи, охраняя… что? Что могло поместиться в жалкой сарайке, прилепившейся на задворках? Мотоцикл? Бензопила?
Пошли дожди, съели последний снег. Робкая травка проклюнулась по периметру сараев… К тому времени любимец ее превратился в почти настоящего пса с густой холкой и пушистым хвостом, задиристо закрученным в два оборота. Только на шее его под грубым ошейником шерсть была стерта подчистую, причем ошейник стал явно тесен, давил. Его следовало ослабить, но ведь это был не ее щенок. Да и знал ли хозяин, что она наведывается к его собаке? Двор обычно бывал пустынен и рано утром, и вечером. Вполне вероятно, что по вечерам, когда она миновала эти дворы, трудящиеся еще просто не успевали вернуться с работы. А пенсионеры предпочитали посиживать по домам: окошки бараков смотрели на мир равнодушно и даже несколько враждебно. Когда люди успевали повесить и снять с веревок белье, наколоть дров? Или это было одно и то же белье, его не снимали с веревок с самой зимы? И те же дрова россыпью лежали у костра, примыкавшего к сараю с торца? Впрочем, ей вовсе не стоило углубляться в устройство этого обособленного мирка и мира вообще. Иначе рано или поздно возник бы вопрос: а кому она сама столь исправно служит с девяти до пяти?
После ночного дождя каблуки глубоко уходили в землю, идти приходилось почти на цыпочках. По правилам следовало носить резиновые сапоги, но ведь не будешь же надевать на службу резину всю долгую весну, к тому же худенькие ее ножки смешно болтались бы в широких голенищах… Утро случилось яркое, веселое, с легким оттенком непонятного праздника, хотя до майских было еще далеко. Двор весь был пропитан робким солнцем и даже отдавал странной деревенской идиллией, отчеркнутой картинкой свежеколотых дров у сараев, как будто здесь работали гномы, но предпочли скрыться при появлении человека. Друг, как всегда, поджидал на своем посту, в нетерпении позвякивая тяжелой цепью. «Ой, ты… Друг», — в знак приветствия она потрепала его по холке, и он из благодарности осторожно взял ее ладонь в зубатую пасть. Она подумала, что сама, пожалуй, не смогла бы облечь в слова и выразить вслух то, что сейчас выразил пес. Но она не успела и додумать до конца, что же именно хотел передать ей Друг, как из-за сарая выдернулcя огромный детина с топором и, запустив ей под ноги длинный плевок, процедил сквозь зубы:
— С-с-сука!
Друг, поджав хвост, мгновенно скукожился в стремлении слиться с землей и отполз к будке.
— Руслан, место! — цыкнув на собаку, детина, не дав ей опомниться, одной лапой сгреб ее в охапку и прижал к сараю. Между лопаток сквозь пальто ей в спину ткнулся острый гвоздь.
— Так это ты Руслана моего прикормила? — жарко зашептал детина, брызгая слюной. Беззубый его рот напоминал выгребную яму. — По сараям шаришь? К игрушке моей присмотрелась?
— К к-какой игрушке? — только пискнула она.
— А то не знаешь! Я, бля, за нее еще кредит не выплатил, — его хваткая лапища чуть сдавила ей горло. — Вали отсюдова, прошмандовка! — Он погрозил ей топором. — И если еще раз увижу…
— А что будет? — она наконец совладала с собой. — Зарубишь?
— Я таких, как ты, шмакодявок одним пальцем давлю, — детина наконец отпустил ее воротник и на шаг отступил. —У меня кореш в ментовке, могу познакомить. Пшла!
Он ткнул ее в плечо обухом топора и еще поддал лапищей по затылку. Ей было не очень больно и даже не хотелось плакать: обида пока не просочилась ей в самую суть, а только обожгла снаружи, и вот она поспешила прочь, зачем-то крепко прижав к себе сумку, даже не оглядываясь, только чтоб поскорей скрыться от этого детины с топором, который решил, что она хотела у него что-то украсть. И она будто бы начала внутренне оправдываться, что ничего подобного, она же просто играла с собакой… Уже на пороге рекламного бюро она наконец остановилась, и вот тогда подступили слезы. Утерев глаза, она несколько раз глубоко вздохнула: плакать было нельзя, потому что разве объяснишь кому причину этих слез? И кому интересна эта собака, привязанная у сараев? Собака — такая же собственность хозяина, как и та «игрушка», которую она приставлена охранять. Что там может быть за игрушка? Лодка? Скорее всего. На рыбалку хозяин нацелился. Ну а ей-то зачем нужна эта лодка?.. Но вдвойне обидно стало за Друга, за то, что у него оказался такой хозяин — гораздо злее любой собаки, беззубый, а так бы наверняка покусал. В туалете, напудрив покрасневший нос и напоследок всхлипнув, она пристально посмотрела на себя в зеркало: ну разве так выглядит вор, нацелившийся умыкнуть целую лодку? Да и как ее стащить у всех на глазах? Может, глубокой ночью? Теперь темнело довольно поздно, и двор освещал большой старомодный фонарь, подвешенный на проволоке между коньками двух бараков. Зимними вечерами по крайней мере там бывало светло… Только бы хозяин не наказал ее Друга. Собака-то не виновата. Но разве она сама в чем-нибудь виновата? А вдруг хозяин подумал, что она — наводчица, которая будет отвлекать собаку, когда в сарай проникнут настоящие воры, то есть что она еще с кем-то заодно?
После полудня в рекреацию на первом этаже спустили новый баннер, изготовленный по заказу страховой компании «Щит», она помнила, как долго ведущий менеджер убеждал заказчика, что им нужен именно такой слоган: «Что бы ни случилось» — да, неоконченная фраза, но ведь продолжение понятно каждому: что бы ни случилось, обращайтесь в страховую компанию «Щит». И ей было немного приятно оттого, что текст этого баннера предложила она, но второй ее мыслью было, что вот же с ней самой, например, только что приключилась большая несправедливость. Ну, и как ей поможет эта страховая компания? Пока грузчики открывали ворота, чтобы вынести щит во двор и погрузить в машину, она стояла в нерешительности, верней в какой-то растерянности, не в силах собраться с мыслями, пока наконец не поняла, что растерянность ее проистекает вовсе не из утреннего происшествия, а от того, что слоган на баннере был написан как-то не так, хотя она и не была уверена. Она мимоходом, случайно прочла надпись, и буквы запечатлелись у нее в сознании, тогда она внутренне еще одернула себя: «Нет. Не может быть»… Но грузчики, переругиваясь, уже погружали во дворе этот баннер в грузовик. Она торопливо выбежала во двор и, неловко выгнув шею, заглянула в кузов: «Чтобы не случилось» — на баннере, написанная аршинными буквами, красовалась абсолютно бессмысленная надпись. Чтобы не случилось наводнения, землетрясения, обвала рубля, бандитского налета, прилета и НЛО и т.д. Ну, и дальше? Что следовало предпринять, чтобы абсолютно ничего такого ни с кем не приключилось?
Как птичка несет червяка в клюве, так бережно она взяла губами свою искалеченную фразу: «Что бы ни случилось… Что бы ни случилось…» и с ней, торопясь и запинаясь, поднялась по лестнице не второй этаж, даже чуть приподняв подбородок, чтобы фраза не выскользнула ненароком.
— Алексей Иванович… — она влетела в кабинет начальника, даже не постучавшись, хотя обычно входила робко, боком затекая в дверь. — Алексей Иванович, там этот баннер… Что бы ни случилось…
— Что не случилось? — начальник медленно, почти со скрипом, поднял голову от бумаг на столе и посмотрел на нее как на насекомое, влетевшее в форточку.
— Они все перепутали. «Что бы ни случилось», я это имела в виду. А они написали «Чтобы не случилось»… — она осеклась, когда поняла, что говорит сбивчиво и абсолютно непонятно.
— Ничего не понимаю, — именно так и ответил Алексей Иванович. — А ну садись, — он кивком указал на стул. — Что там у вас не случилось.
— Да вот случилось как раз. Помните тот слоган для страховой компании «Щит»? Что бы ни случилось — ну, незаконченная фраза, которая понятна без объяснений: что бы ни случилось, обращайтесь в «Щит»…
— И что? — выжидательно спросил начальник.
— А они написали в три слова, понимаете? И через «е». Чтобы не случилось. То есть, чтобы не случилось несчастья, болезни, смерти… А я совсем другое имела в виду.
Алексей Иванович кашлянул, и в этом кашле его проскользнули нервные нотки.
— Давайте я вам лучше напишу на бумаге, — она в запале выдернула из-под пальцев Алексея Ивановича пустой листок и вывела две фразы рядом, одну под другой. — Теперь вы наконец понимаете?
Алексей Иванович поднес листок к самым глазам — все знали, что он близорук, но очков не носит, сосредоточенно вгляделся в текст… За эти несколько секунд для нее родилась и потухла смутная надежда. Потом он, беззвучно пожевав губами, спросил:
— А какая разница?
— Принципиальная, — сказала она упавшим голосом, потому что больше ничего, ну совершенно ничего не могла объяснить. — Это просто ошибка. Грубая ошибка. И даже целых две.
— Кто утверждал текст? — сухо спросил Алексей Иванович.
— В-вы…
— Ты мне в письменном виде его подавала?
— Нет. В у… устном.
— Менеджер подает текст на утверждение в письменном виде! — казенно ответил Алексей Иванович. — Это твоя недоработка. И если заказчик вернет нам этот баннер… — он многозначительно покачал головой, и в этот момент в облике его прорезалось что-то от ящерицы. Шея покраснела и будто даже раздулась даже.
— Неустойку вычту с тебя. Иди уже! — он мотнул головой, и последние слова прозвучало как короткое «Пшла!»
До конца рабочего дня оставалось целых четыре часа. Но она, вернувшись в свой кабинет, собрала стопкой бумаги на столе, сунула в сумку ручку и блокнот — больше здесь у нее не было ничего из личных вещей. Потом закрыла дверь на ключ. Где-то в сердцевине слегка задергалась нервная ниточка, что ведь она осознанно совершает преступление, однако она заставила себя спуститься по лестнице и сдать ключ на вахту.
Она среди дня покинула свое рабочее место. Именно так, наверное, сухим языком, обозначат ей это преступление в трудовой книжке. Ну и пусть.
Во дворе в глаза хлынул яркий свет, и воздух резанул ноздри запахом свежих огурцов. Потом, когда ноги понесли ее вперед-вниз с пригорка, в воздухе прорезались запахи дешевой рыбы, лука, табака и перегара — той бедности, которая плескалась вокруг островка бараков и гаражей, слепленных на скорую руку. Там, затертый сарайчиками со всех сторон, обитал ее Друг, которого она почти предала, испугавшись мужика с топором. Друг не знал свободы. Возможно, он полагал, что миска похлебки, тяжелая цепь и редкая грубоватая ласка хозяина — это и называется «жизнь». Она позвала: «Друг!», больше никого не опасаясь. Друг ответил радостным поскуливанием, почти на визге восторга. «Друг, ты мой хороший Друг!» — присев на корточки, она по-собачьи терлась лицом о его морду, а друг в ответ лизал ей нос, губы и щеки. Она нащупала карабин тяжелой цепи, казалось, намертво припаянной к ошейнику. Застежка не поддавалась, пока она не поняла, что карабин на резьбе. «Сейчас, подожди немного, я сейчас!» — наконец ей удалось стронуть с места тугой замок, за зиму зарозший грязью и ржавчиной. Потом пошло легче. Цепь упала на землю, и Друг, внезапно ощутив легкость, недоверчиво помотал головой, сделал вперед два неверных шага, и, не ощущая больше натяжения цепи, двинулся вперед как пьяный, даже слегка пошатываясь. Подпрыгнул, весело лайнул и вильнул хвостом, приглашая к игре.
— Пойдем, Друг, — сказала она, и пес будто бы понял.
Он радостно потрусил рядом с ней к остановке, и она ничуть не сомневалась, что он пойдет за ней куда угодно. Друг шел на кончиках лап, наверное, ему казалось даже, что он летит. А ей захотелось пройтись чуть дальше, еще немного подышать пьяным воздухом весны и свободы… На перекрестке у светофора она обернулась напоследок, скорчила рожу в сторону своего рекламного бюро и линялых бараков, сметенных в жалкую кучку метлой времени. «А во тебе! — мысленно ответила она тому мужику с топором. — Собаку завел, чтобы лодку твою не украли? Уплыть отсюда решил куда подальше? А я взяла да украла у тебя собаку!» И на этом вздорно смелом мотивчике они перешли дорогу. И она невзначай подумала, что может быть, тот дядька наконец поймет, что самое ценное, что состоялось для него в жизни — это была именно собака. Друг.
Май 2012
