Май, правда, удивил. Все случилось, стряслось, помимо двух там, трех кутежей, оно бы и ладно. Но из запланированного произошло все. Даже жара в Москве стояла точно такая, какую предсказывали мудрые длинноногие девушки по телевизору. Вот уж у кого и чему поучиться нашим бабушкам. Точности прогнозов, я имею в виду.
Жарко было так, что Москва была не в радость. Она и так редко в радость мне, но тут вообще – адское пекло. Все кругом слишком активные и слишком мокрые для северной ментальности. Не радовал даже люкс в отеле «Пекин», куда меня поселили, чтобы я спокойно ожидал получения Новой Пушкинской премии. Расчеты организаторов премии не оправдались – из Петрозаводска, Нижнего Новгорода, Питера съехались алчущие разделить кратковременную минуту славы друзья. Селиться им было негде, поэтому администратор гостиницы замучилась, переписывая паспортные данные гостей. На завтрак мы ходили по очереди.
Потом настал момент премии. Я не очень люблю официальных торжеств, особенно когда нужно находиться в центре всего. Поэтому тревожно ждал, чтобы все побыстрее закончилось, комкал в кармане листки с заготовленной речью. Вот, кстати, она:
«Андрей Георгиевич Битов сильно повлиял на мою жизнь два раза. Первый был, когда я прочитал «Пушкинский дом». Второй – не слишком давно.
Пару лет назад на Варшавской книжной ярмарке мне нужно было выступать на одном из «круглых столов». Среди слушателей я заметил Битова. Стал говорить о своих целях и задачах, рассуждать о происхождении стиля. Минут через пять вдруг заметил, как Андрей Битов деликатно зевнул, прикрыв ладонью рот, поднялся и вышел из аудитории. Может быть, это была усталость. Но я тогда резко и окончательно понял – я не теоретик литературы.
Там история, там легенды, там все еще живы люди, которые видят тебя насквозь. Там кладезь русского духа. Там сила и доброта, которые в сочетании своем, наверное, рождают правду. Там не нужно размышлять о революции, потому что результаты ее налицо. Там такой русский язык, что не наслушаться его, – сладок он, как живой, живительный мед.
В такие минуты лучше притвориться суровым, грубым, жаждущим выпить и покурить серьезных папирос. Поэтому сразу делаешь вид, что проголодался, что жить не можешь без водки, что все неважно остальное. Но не клеятся разговоры, а если и вырвется фраза, то в конце обязательно прозвучит какой-нибудь сдержанный вопль сдавленного восторга.
И еще – хочется смеяться. Радоваться хочется, что живой, что все вокруг живые, что соленая кровь в жилах сродни соленой воде под тобой. И рассказать об этом тем, кого нет рядом, кто не видит вместе с тобою эту красоту, эту жизнь, не приобщается вместе с тобой к безграничной свободе и смыслу бытия».
К чести и великолепному чувству вкуса и такта жюри, спонсоров, кураторов премии все было организовано в высоком смысле стильно, грамотно, искренне и с размахом. Главный зал Пушкинского музея, именитые гости, основу и цвет которых составляли известные писатели, классическая музыка, интеллигентная атмосфера – кто занимался, знает, насколько трудно это бывает организовать. Ничуть не портили вечера милые казусы – когда главного деньгодателя премии Александра Жукова не пускала в музей охрана, видя, как пожилой человек в шортах пытается таскать в здание пачки каких-то книг. Сразу после премии он, некстати, улетел на встречу с президентом Туркмении. Это я в пример основной массе наших провинциальных коммерсантов, которые культурные события выше «Мисс Петрозаводск» не признают.
Была речь Андрея Битова, которому в этот же день исполнилось семьдесят, был роскошный банкет. И была необычная, труднодостижимая атмосфера дружеского, единомышленного общения, которую не создать искусственными методами.
Что быстро кончается в жизни – не только к печали, но и к радости тоже. Нагруженные цветами, грамотами, прочими подарками, мы с друзьями переместились в одну из писательских квартир (Илья Кочергин ее радушный хозяин) и пропраздновали до утра. А вечером я уже спасался из душной Москвы. Спасался на Север. В голове настойчиво звучало про «прощайте, скалистые горы», про «навстречу штормам» и про то, что «волны и стонут и плачут».
Я давно мечтал поехать на Кольский. Потому что служил там на Баренцевом море, много раз ездил потом в Мурманск, но на глубине природы тамошней не был никогда. А хотелось. Готовиться начал загодя. Читал маршруты, пройденные отважными москвичами на катамаране (вот ведь быстрые люди, всегда впереди всех, москвичи эти), смотрел карты, готовил снаряжение. Самое сложное было найти сопутчиков. Мурманчане крутили пальцами у виска, прочие просто боялись – на байдарке, в Заполярье, без связи, спасателей и вертолетов. Наконец нашлись двое – стосковавшийся по тундре бывший мурманчанин, ныне крупный петрозаводский бизнесмен, и писатель из Питера Дмитрий Горчев, чья субтильная внешность кричала о необходимости ввести в походе должность зам. по Горчеву. К счастью или несчастью, Горчев поехать не смог. А нам с Герой отступать уже было некуда. Иначе кто мы есть? Самоуважение нужно поддерживать постоянно.
Маршрут складывался такой – на машине до Мурманска, там заброс на реку Териберка, по ней несколько дней до другой маленькой речушки, дальше по ней и по озерам до самого Баренцева моря. Окончание маршрута казалось туманным – то ли вверх по течению обратно до пересечения с автодорогой, то ли кто-нибудь должен будет придти морем за нами из поселка Териберка. Крайний случай – поход по морю на байдарке, вдоль берега. Но даже для моей бестолковой головы шаг этот казался отчаянным, Гера же, умудренный опытом, был резок и отрицателен. В неясности финала была большая доля общей нашей тревоги. Предшествующих нам москвичей чуть не унесло в море по направлению к северному полюсу. Байдарка же катамарану уступает в безудержной борьбе за живучесть.
Я не буду описывать подробно всех прелестей и неудач похода – это тема отдельной повести, материала хватит. Чувства, которые я получил, добыл отважным нашим трудом, описаны в первом абзаце. До Баренцева моря мы не дошли – не хватило сил, времени, мужества и клея для байдарки – отдельные пороги на реках оказались трудными. Знаю одно – из тундры мы вышли другими. Лица были обожжены полуночным солнцем. Пальцы рук не сгибались до конца и были похожи на клешни, готовые вцепиться во что угодно, чтобы выжить – будь то горло врага или грудь любимой. В душах, а соответственно в глазах была ясность. Тундра четко разделила все на черное и белое.
Кажется, о Белом море я смогу писать в любом состоянии, в любое время дня и ночи. Потому что теперь уже навсегда и навечно оно – огромная часть души. Каждый раз, собираясь к нему, ждешь чуда. И чудо это обязательно случается. Не сразу, исподволь, когда уже кажется, что все будет просто и обыденно.
Этим летом компания собралась пестрая, но спаянная в предыдущих боях. Брат мой, непременный участник всех предыдущих походов, жена, решившая наконец прикоснуться к Северу. Чудесный писатель Илья Кочергин со своей женой Любой. Их сын Васька, трех с половиной лет от роду. Внедорожная машина, за проходимость и отвагу свою названная громким именем «Mother Mitsu Fucker Покоритель Севера». Две байдарки. Мою зовут «Чавыча», Илюхину – «Не знаю как». Маршрут тоже был необычным для нас. Как правило, мы доезжаем до моря, и там идем на байдарке вдоль берега до какого-нибудь чудесного места, где и стоим лагерем. Теперь же решили прорваться по старой лесной дороге до озера Кювиканда, дальше пройти по нему на байдарке и выйти непосредственно на море, на «Прямой» берег.
Все получилось. Другой вопрос – какой ценой. Дорога проходила через леса, болота с огромными лужами, скалы. Маршрут разрабатывал Илья, известный теперь уже географический фантазер. Вот и теперь много раз проклинаемый при очередном, непроходимом, казалось, препятствии, он оправдывался лишь слухами о какой-то московской бабушке, которая каждый год самостоятельно пробивается на маленькой машинке «Ока» в эти места и собирает тут ягоды. С именем этой бабушки на устах и в сердце пробивались мы дальше. Отважная старушка на своем пути вырубала лес, ворочала камни. Это же приходилось делать и нам, дабы не посрамить. Насекомили нас по-взрослому разные виды летающих тварей, которые сменяли друг друга, а чаще вонзались все вместе. Пятьдесят километров отняли двое суток. Женщины начали впадать в тяжелую панику, когда вдруг показалась красавица Кювиканда. Мы дошли. Дальше было легче.
Когда байдарка-девочка несет тебя по водной глади – забываешь все предыдущие трудности. Когда быстро, ласково и тихо скользит она – то частью ее существа являешься ты. Ты – глаза, уши, жадные ноздри и руки гребущие. Все остальное делает она. И вокруг простирается такая сказка, что лишь глядеть, дышать и душу чистить от повседневной плесени.
А потом было море. И там было все. Жаркие дни и грозы. Штиль голубой и шторм, примчавшийся с северо-востока, когда пригодились все лыжные комбинезоны и телогрейки, взятые с собой. Рыба разная на завтрак, обед и ужин. Треска, горбуша, камбала, зубатка, щуки и окуни из ближних озер. Через несколько дней мы фосфорно светились в темноте. Лагерь наш стоял рядом с рыбацкой избушкой-«тоней», и мужики-поморы часто с удивлением смотрели на нас. Ловим камбалу на отмели, они – «червей, что ли, ловят?» У поморов другая страда – красная рыба. Угощали – вкусно. С таким же удивлением смотрели и мы на ярко раскрашенных москвичей, толпами проплывающих мимо, шумных.
А потом была гроза. И было чудо после нее. Первый раз в жизни увидел радугу, лежащую на воде. На темно-синей поверхности открытого моря, под светлым уже небом лежала невероятно яркая, будто неистовыми детьми нарисованная радуга. Не лежала – пылала, плыла. А я все думал, откуда в голове перед походом взялись слова – голомяное пламя (Голомя – открытое море, поморск.) Что это было, предчувствие чуда?!
Обратный путь всегда легче и печальнее. «Крылья сложили палатки…» и прочие горести. Но когда выезжали на мурманскую трассу, мимо вдруг на огромной скорости промчалась маленькая машинка «Ока» с тонированными стеклами. Набравши ягод, неслась к себе в Москву отважная бабушка. Стало радостно за нее.
