«Первые восемнадцать лет моей жизни прошли в подбрюшье Сулажгоры, в Городке по улице Новосулажгорской. Наш Городок состоял из трех, расположенных один за другим, двухэтажных деревянных домов довоенной постройки и одного деревянного двухэтажного дома, возведенного заключенными в конце 52-го – начале 53 года и получившего в народе название «новый»».
Книгу воспоминаний «Из жизни отщепенца» издал Эдвард Хямяляйнен, в прошлом петрозаводчанин, сейчас проживающий в Хельсинки. С разрешения автора публикуем одну из глав, посвященную Петрозаводску 1950-х — 1960-х годов.
Первые восемнадцать лет моей жизни прошли в подбрюшье Сулажгоры, в Городке по улице Новосулажгорской. Наш Городок состоял из трех, расположенных один за другим, двухэтажных деревянных домов довоенной постройки и одного деревянного двухэтажного дома, возведенного заключенными в конце 52-го – начале 53 года и получившего в народе название «новый». Кроме того, между вторым и третьим домом примостился барак, а рядом с ним, чуть в сторонке, еще одно низкорослое жилое строение – бывшая конюшня. За третьим домом, стоявшим на горке, заканчивались склады, вдоль которых пролегала железнодорожная ветка. В тупике ее еще в середине пятидесятых стояли вагончики, в одном из них проживала семья моего одноклассника. Центром Городка был, конечно, магазин № 15.
Летом 1944 года эти дома были переданы вернувшимся из эвакуации двум дорожно-эксплуатационным участкам. И вот тогда наша семья получила во втором доме полуторакомнатную квартиру, которую занимал в годы оккупации финский офицер. От него осталась собака, принявшая с охотой говорящих по-фински новых хозяев.
Читая мемуары, всегда удивлялся, что их авторы почти детально вспоминают события чуть ли не младенческого возраста. Я же из раннего детства смутно помню лишь несколько эпизодов. Может, это объясняется тем, что дважды до пятилетнего возраста оказывался в тяжелом состоянии в больнице. Ведь говорят, наркоз стирает у ребенка память о прошлом.
Из жизни в нашей первой квартире я помню только увиденный из окна студебеккер, стоявший у соседнего подъезда, а также себя, сидящего среди домашней утвари в кузове отцовской машины в день переезда в новый дом.
С осени 1952 года с нами жили приехавшие из сибирской ссылки дедушка и дядя Семен, так что наша семья увеличилась до 11 человек. После переезда в новый восьмиквартирный дом с верандами мы несколько лет занимали две комнаты в трехкомнатной квартире, в третьей жили молодые специалисты.
Квартиры в новом доме получили, помимо нашей и еще одной шоферской семьи, начальник, а также инженеры и мастера дорожно-эксплуатационного участка. И в этом доме, в отличие от других домов Городка, туалеты, хоть и примитивные, были в каждой квартире, а не на улице. Правда, водопровод и канализация отсутствовали, поэтому примерно раз в два-три года приезжали золотари и ковшами с длинными ручками вычерпывали нечистоты из четырех туалетных ям. Можно представить, какое зловоние распространялось тогда вокруг!
Имелись и другие особенности нашего дома. Напротив лицевой его стороны, сразу за забором, возвышались огромные кучи угля – это был угольный склад под открытым небом. А с торцом дома, где была наша квартира, соседствовала битумная база – там в больших емкостях и ямах хранился битум. Рядом с другим торцом, между домом и магазином, проходила грунтовая дорога к складам. Когда по ней возили цемент в самосвалах, он толстым слоем покрывал землю. Те, кто строился тогда, приходили с ведрами его собирать.
Окна двух комнат нашей квартиры выходили на сторону дороги, которая связывала центральную часть города с Сулажгорой и Сулажгорским кладбищем. Так что в детстве мне довелось видеть даже пешие похоронные процессии с духовым оркестром. А уж какие длиннющие колонны автомашин из ближайших автобаз выстраивались на этой дороге в ожидании поднятия шлагбаума железнодорожного переезда! Сразу за дорогой тянулись три ветки железнодорожных путей, а за ними виднелось Шуйское шоссе.
С уверенностью могу сказать, что в новый дом мы переехали до 9 марта 1953 года. Так как в тот день, услышав завыванье автомобильных клаксонов и утробный вой гудка паровоза, я увидел в окно остановившийся железнодорожный состав и замершую колонну автомашин. На мой вопрос, что случилось, мама, мывшая полы, ответила: «Сталина хоронят». Вот это и осталось в моей памяти как первое воспоминание о жизни в новом доме.
В раннем детстве имя Сталина не вызывало у меня отрицательных эмоций. Не мог ведь быть плохим тот, чье фото даже в школьном букваре. Это в 56-м году, слыша разговоры старших, и особенно отца, узнававшего новости из радиопередач Би-би-си на финском языке, я стал понимать, что мои родители не благоговеют перед его именем. В 1961-м же, когда вновь стали много писать и говорить о культе личности, я был уже в более сознательном возрасте и стал проявлять интерес к недавнему прошлому. В тот год коллега отца, водитель автокрана по фамилии Кривой, получил как член КПСС ответственное задание: очистить окрестности Петрозаводска от бюстов и памятников «вождю народов». Потом он приходил к нам домой делиться с моим отцом своими переживаниями и страхами. Памятники он выдергивал краном ночью, затем их топили в болоте. И ведь никто тогда и слова против не сказал. Это сегодня поклонников Сталина немерено развелось.
Хорошо помню и промчавшийся летом 1957 года мимо нашего дома пассажирский состав, везший из Мурманска в Москву иностранных делегатов международного фестиваля молодежи и студентов. Отец заранее выставил на подоконниках раскрытых окон бутылки с цветами, и мы, размахивая ими, приветствовали зарубежных гостей. А потом побежали собирать брошенные ими в ответ открытки и сувениры. Тогда, кажется, впервые я задумался о том, что есть какой-то другой, неведомый нам зарубежный мир.
Двумя годами позже мы еще раз соприкоснулись с этим миром. Мама получила письмо из Швеции от подруги по техникуму, семья которой была вывезена из оккупированной немцами территории в Финляндию. Возвращаться в СССР после войны они не захотели, предпочли перебраться в Швецию.
Многие семьи в Городке держали тогда если не коров, то коз и, конечно, кур. Была и у нас домашняя живность, в том числе коровы Манька и Дочка, которых мы встречали летними вечерами, когда они возвращались с пастбища с общим стадом домой. Вот как с полвека назад вспоминал я то время:
Я помню старый сеновал,
отца мы ждали с сенокоса.
Нас запах сена волновал
и серп луны, смотревший косо.
Мы жили в мире странных грёз.
О чем мечтали – я не помню.
Но помню я дыханье звёзд
и помню хлев, дыханья полный.
Телёнок вздрагивал внизу,
он погружался в сон здоровый.
И вдруг увидел я звезду
на небе, как на лбу коровы.
Всё было чудно и смешно –
мы с братом мир лишь познавали.
Нам сквозь чердачное окно
открылись неземные дали.
Сразу оговорюсь, к этому и прочим стихотворным опытам моих юношеских лет следует относиться не более как к рифмованным зарисовкам о прошлом.
Населял наш Городок разнообразный народ: бывшие ссыльные, вернувшиеся из плена, недавние фронтовики и прочий люд разного происхождения. Отец одного моего дворового приятеля прошел войну танкистом, имел Орден Красной Звезды. Отец другого был в финском плену. Оба они работали с моим отцом в одной организации. Бывший пленный рассказывал отцу, что в Финляндии его отправили на сельхозработы к хозяину хутора, откуда он бегал по субботам на танцы. В финскому плену был и наш сосед, карел по национальности, живший в квартире напротив. А выше нас комнату в трехкомнатной квартире занимала семья из четырех человек еще одного танкиста и орденоносца. В двух других проживал со своей многодетной семьей коллега отца, мариупольский грек, тоже, наверное, бывший ссыльный. Вместе с прошедшей войну медсестрой, подругой его жены, было их восемь человек.
Немало бывших фронтовиков работало в автобазах, расположенных сразу за Городком по левую сторону вдоль дороги, ведущей в Сулажгору. В дни получек они выпивали, расположившись компаниями за магазином у овощехранилищ. Пустые бутылки доставались, как правило, ошивавшимся неподалеку пацанам. Напившись, мужики порой дрались между собой и в кровь разбивали друг другу лица. Стоял в Городке у дороги и пивной ларек, возле которого по окончании рабочей смены толпились работяги, рассказывая анекдоты и байки военных лет. Мы, мелюзга, тоже крутились там. Помню, как один поддатый мужик, закатав для наглядности рукав по локоть, хвастливо рассказывал свои приятелям, как много помещалось на его руке трофейных часов.
Наша семья не была единственной нерусской семьей в Городке. Помимо русских и финнов жили в тех домах карелы, белорусы, украинцы, татары… Однако национальной неприязни не было. И никому из детей в голову не приходило дразнить кого-либо из-за нерусской фамилии. Конечно, если напрячь память, можно вспомнить какие-то мелкие случаи, подпадающие под определение «бытовая ксенофобия», но это были скорей исключения, выбивающиеся из общей атмосферы. Что до языковых различий, то их не было – многие из нас, нацменов, к тому времени уже не знали родного языка родителей. Языковой дискомфорт я впервые испытал примерно в пять лет, когда отец привел меня на празднование Рождества в одну сулажгорскую семью, где все собравшиеся общались между собой на финском. И мне пытались что-то говорить, но я ничего не понимал и очень хотел домой.
О национальной самоидентификации я впервые задумался, когда оказался в Мордовии в многонациональной среде. Там и возникли эти строки:
Мне Ингрия в зеленой мгле
сквозь ночь столетия предстала
и тихим голосом, устало,
спросила: «Помнишь обо мне –
стране забытой и далекой,
где предок твой встречал рассвет,
где твой косноязычный дед
весною слушал птичий клёкот?»
Что мне сказать?.. Рожден в России,
но предков боль и мне дана.
Свободы ж дух во мне взрастили
поэтов русских письмена.
По-разному сложилась жизнь ребят нашего Городка. Из тех, что запечатлены на сохранившемся у меня снимке конца 50-х годов, самая печальная судьба выпала на долю Борьки Я., отсидевшего к концу 1980-х 20 лет в лагерях и, как говорили, окончившего в них свои дни. По меньшей мере еще пятеро наших пацанов, не считая меня, узнали, что такое лагерная зона.
Самой же успешной из всех нас нужно, наверное, признать девочку, что на снимке третья слева в верхнем ряду – Валю В., ныне политика федерального уровня. Что касается парней, то помимо спившихся и умерших в молодые годы, есть и сделавшие благополучную карьеру. Например, офицером КГБ стал Вовка Л. – он второй слева в первом ряду.
Если говорить обо мне, то вряд ли мою жизнь можно назвать в житейском смысле благополучной. Будучи подростком, я не сторонился «плохих парней» и не раз мог влипнуть в нехорошую историю. Помогли мне избежать больших милицейских неприятностей книги, из-за чтения которых меня все меньше влекла улица. Сказалась и другая неодолимая страсть, доставившая много переживаний родителям. В течение примерно полутора лет я несколько раз сбегал из дома: добирался до Одессы, любовался фонтанами газовых скважин Коми АССР, дважды задерживался в Мурманске, где впервые оказался на допросе в КГБ как подозреваемый в попытке нелегально покинуть СССР. Петрозаводские же гэбэшники беседовали в это время с моими родителями у нас дома. Несколькими годами позже, в 1970-м, они придут туда с ордером на обыск.
Мои побеги не могли не сказаться на учебе. Безнадежно отстав по всем предметам, я утратил интерес к школьным занятиям. Когда совсем перестал посещать уроки, маме удалось устроить меня в вечернюю школу. Работать начал не сразу, первый год только вдохновенно читал и учился. Весной 1966 года, успев до этого без малого год поработать в двух местах, я был принят на работу в РЭБ флота на должность рулевого буксирного парохода «А. Лисицина». Взяли меня без справки об окончании каких-либо курсов, так как знали, что с работой знаком, справлюсь: за год до этого я целое лето подменял штатных рулевых на буксире «Кемь» и не страдал, как многие, от морской болезни.
Когда поздней осенью вышел в межнавигационный отпуск, устроился в проектный институт, который занимался тогда топографической съемкой местности под строительство ТЭЦ. Целую зиму мы с напарником, капитаном БОПовского буксира, прорубали просеки в лесу, а потом проходили по ним с маркшейдерской рейкой. Был еще третий – инженер, наш непосредственный начальник. С собой каждый из нас брал термос с чаем и бутерброды. И когда мы усаживались где-нибудь под деревом перекусить и поговорить, то я был преимущественно слушателем. Капитан рассказывал о довоенном времени, о том, как он был в одном пионерском лагере со Светланой Аллилуевой. Инженер вспоминал жизнь в оккупированной немцами Украине, говорил, что все тогда верили, что колхозов после войны не будет.
Половину следующей навигации отработал на прежнем буксире – таскали лихтера и гонки, то есть плоты. Онежское озеро было исхожено нами вдоль и поперек! Потом была командировка в Калининград, где получили новое судно класса река-море, которое стало ходить между Калининградом и Архангельском. Когда наш сухогруз «Балтийский 67» был отправлен работать на заграничных линиях, не имевшие визы, в том числе я, остались на берегу.
После этого, отпраздновав свое совершеннолетие и оформив очередной межнавигационный отпуск, я покинул наш Городок, чтобы поработать на стройке ГЭС в Грузии, поизучать право в Ленинграде и ознакомиться с пенитенциарной системой в Мордовии. Вернулся в Петрозаводск в 1973 году, а спустя год навсегда расстался с домом по улице Новосулажгорской.
Книгу «Из жизни отщепенца» Эдварда Хямяляйнена можно заказать в петербургском издательстве «Гйоль»: www.inkeri.ru
