Олег Гальченко

Письма издалека

my-otmechaem.com

Век виртуального общения – это и век мимолётных виртуальных чувств, когда в понедельник знакомишься и очаровываешься, а в воскресенье уже расстались и в душе ни капли сожаления. 

 

Прошлым  летом  я  вдруг  понял,  что  мне  впервые  за  мою  жизнь  неинтересно  содержимое  моего  почтового  ящика. 

 

Бывшая  одноклассница,  с  которой  я  переписывался  больше  двадцати  лет,  приобрела  нетбук  и  в  течение месяца научилась пользоваться им так виртуозно, что теперь в случае возникновения технических проблем скорее я к ней обращусь  за  советом, чем она ко мне. Теперь  её  сообщения  раз  в  три-четыре  дня  приходят  на  мою  страничку  в  «Контакте» – как,  впрочем, и  сообщения  ещё  нескольких  десятков  друзей,  разбросанных  по  всей  необъятной  территории  страны  и  отчасти  по  ближнему  и  дальнему  зарубежью.  А  громоздкая  железная  ёмкость  в  подъезде  превратилась  в  обычную  урну  для  бумажного  спама,  который  мы  выгребаем  и  выкидываем,  даже  не  читая. 

 

Вот  так  тихо  и  незаметно  стала  прошлым  целая  эпоха  в  истории  человечества.  Умер  эпистолярный  жанр – как  искусство,  как  форма  откровения  между  людьми.  А  что  пришло  ему  на  смену я  пока  не  понял,  хорошо  это  или  плохо,  помогает  жить  или  создаёт  новые  проблемы.  Ведь  большую  часть  своей  жизни  я  прожил  в  прошлом  веке,  когда  об  Интернете  не  мечтали  даже  писатели-фантасты,  когда  жизнь  многих  людей  могла  зависеть  от  того,  скоро  ли  придёт  очередное  письмо  издалека.  Более  того – я  сам  был  одним  из  этих  людей.

 

Своё  самое  первое  письмо  я  написал  своей  бабушке  в  пять  лет,  едва  только  научился  читать.  Возможно,  это  вообще  был  первый  в  жизни  длинный  текст,  написанный  моей  рукой – на  большом  белом  листе  формата  А4,  крупными  печатными  буквами,  без  знаков  препинания  и  пробелов  между  словами,  я  радостно  сообщал  свои  новости,  главной  из  которых была одна – я  научился  читать.  Я  получал  наслаждение  от  самого  процесса  творчества,  от  вида  значков,  покрывающих  девственно белое поле и испытал чувство досады, когда лист закончился с обоих сторон.  К счастью, расстояние между строчками было немалое, поэтому, вернувшись  к  началу,  я  начал  заполнять  и  его,  затем,  как-то  исхитрившись,  почти  акростихом,  стал  что-то  вписывать  на  полях. В  результате  понять  смысл  моего  послания  не  смогли  бы  даже  лучшие  шифровщики  ЦРУ.  Однако  оно всё-таки было отправлено, и получено тогда, когда я  уже  около  недели  сам жил у бабушки в Смоленской области, а о письме давным-давно позабыл.  И  сразу  стало  понятно,  для  чего  нужны  письма,  как  они  сокращают  расстояние  и  перемешают  нас  во  времени.  Ведь  я,  писавший  письмо  две  недели  назад  и  я  же,  вынувший  его  из  ящика  сегодня, – немного  разные  люди,  у  которых  разное  настроение,  разная  окружающая  обстановка,  разные  проблемы.  Писать  письма – это,  наверное,  очень  интересно!

 

 

 

В  первом  классе  учительница  нам  читала  с  продолжением  сказку  эстонского писателя  Эно  Рауда  «Муфта,  Полботинка  и  Моховая  Борода»,  один  из  странных персонажей  которой – не  помню,  правда,  кто  именно,  страдал  от  одиночества  и  каждый  день  писал  письма  самому  себе,  бросал  их  в  почтовый  ящик,  а,  получив,  радовался  и  садился  за  сочинение  ответа.  Взрослая  жизнь  казалась  далёкой  и  до  скучного  бесцветной.  И  я  точно  знал,  что  если  мне  когда-нибудь  станет  совсем  уж  тоскливо,  я  буду  делать  точно  так  же. 

 

Впрочем,  детство  не  знает,  что  такое  одиночество,  даже  если  круг  твоего  общения  ограничен  твоими  домашними  и  одноклассниками.  У  тебя  ведь  есть  целый  мир,  о  котором  ты  ничего  не  знаешь,  и  ты  сам – со  своими  мыслями  и  мечтами.  Когда  интересно  жить,  писать  письма  куда-либо  просто  некогда – недаром  же  в  те  годы  так  остро  воспринималась  ирония  ведущих  любимой  передачи  «Радионяня»,  певших:  «Уж  так  устроено  на  свете – все  любят  письма  получать,  но  кое-кто  на  письма  эти  не  очень  любит  отвечать…»  Да и писать-то особенно было некому: на  летних  каникулах – несколько  писем  родителям,  в  остальное  время бабушке,  не  регулярные,  но полные  описаний  важных  событий – например, моего  вступления  в  ряды  пионерской  организации.  И  всё!  Иногда  по  радио  я  слушал  концерты  по  заявкам  или  программы  по  письмам  обычных  школьников,  но  точно  знал,  что  не  решусь  никогда  отправить  свою  заявку  куда  бы  то  ни  было,  даже  если  мне  очень-очень  будет  нужно  услышать  любимую  песню.

 

Но однажды, сидя на крыше заброшенного овощехранилища на заднем дворе  школы  и  оглядывая  окрестности,  мы  с  одноклассником  Игорем  Ромбачевым,  бредившим  театром и  мечтавшем  об  артистической  карьере,  заговорили о том, как хорошо бы было совершить что-нибудь  из  ряда  вон  выходящее и прославиться на  всю  страну.  План  созрел  моментально:  мы  напишем в  «Пионерскую  правду»  и  попросим  задать  несколько  вопросов  какому-нибудь знаменитому актёру или певцу, а когда он ответит – в чём  мы  почему-то  ничуть  не  сомневались,  о  нашем  существовании  узнают  все.  Оставалось только договориться, к  какой  именно  звезде  будем  приставать  с  вопросами. 

 

Находясь  под  впечатлением  от  недавно  просмотренных  по  телевизору  «Двенадцати  стульев»,  я выдвигал  кандидатуру  Андрея  Миронова,  Игорь  же  настаивал,  что  Михаил  Боярский  куда  актуальнее  и  популярнее.  Творческие   разногласия  разрешили  с  помощью  считалки:  «Е-ха-ла  ма-ши-на  ле-сом  за  ка-ким-то  ин-те-ре-сом…»  Победил  в  результате Д’Артаньян.  Письмо  было  сочинено  моментально  здесь  же,  на  крыше.  Однако пришедший через месяц ответ из редакции разочаровал: мол,  извините,  дорогие  друзья,  но  год  назад  Михаил  Сергеевич  уже  отвечал  на  вопросы  читателей  и  в  ближайшее  время  ничего  подобного  не  планирует. 

 

Пара  скучных  машинописных  строчек   надолго  убила  во  мне  всякий  интерес  к  эпистолярному  жанру,  а  в  Игоре,  напротив,  разожгла.

Мечта  дописаться  хоть  до  какой-нибудь  звезды  превратилась  у  него  в  идею  фикс.  И  он  писал  всем  подряд – Сергею  Никоненко,  Алексею  Глызину  и  даже  какому-то  трактористу, передовику  производства,  о  котором  прочитал  статью  в  журнале  «Крестьянка»,  но  ответов  не  было. 

 

Наконец,  в  1986  году  судьба  услышала  глас  вопиющего  и  улыбнулась – из  Киева  пришло  письмо  от  Игоря  Демарина.  Начинающий  певец  и  композитор,  очень  похожий  на  помолодевшего  лет  на  двадцать  Юрия  Антонова,  только  что  получил  на  конкурсе  эстрадной  песни  в  Юрмале  приз  зрительских  симпатий  из  рук  самого  Раймонда  Паулса  и  сделался  невероятно популярным, поэтому вести  переписку  с  поклонниками  не  мог  и возложил все обязанности пресс-секретаря на мать-пенсионерку. Старушка  же  рассказывала  о  сыне  много  и  охотно,  мимоходом  выбалтывая  самые  пикантные  подробности – каким  капризным  ребёнком  музыкант  был  в  детстве,  как  женился  и  как развёлся  с  певицей  Ириной  Шведовой, исполнительницей надрывного хита «Америка-разлучница». Сколько длилась  эта  переписка  неизвестно.  Однако  именно  с  подачи  моего  одноклассника,  кажется,  в  репертуаре  Демарина  появилась  песня  «Полночный  снег»  на  стихи  петрозаводского  поэта  Виктора  Потиевского,  давшая  название  и  первому  демаринскому  альбому.

 

Меня  же  вновь взяться  за  перо заставила  перестройка. В газетах,  которые  раньше  мне  приходилось  читать  только  при  подготовке  к  школьным  политинформациям,  стало  происходить  что-то  по-настоящему  интересное,  завязывались  дискуссии  по  разным  поводам – в  том  числе  и  о  проблемах молодёжи,  и  мне  тоже  хотелось поделиться  своим  мнением.  Вполне  возможно,  что  мне  просто  не  с  кем  было  поговорить  о  том,  что     волновало.  Я слушал совсем не ту музыку, что мои одноклассники,  смотрел  скучное,  по  их  мнению,  кино,  состоявшее  не  из  одних  только  драк  и перестрелок,  и  читал,  в  то  время  как  все  остальные  почти  ничего  не  читали. 

 

Одно  из  писем  в  редакцию  газеты  «Комсомолец»,  посвящённое  тогда  ещё  полузапрещённой  рок-музыке  и  написанное  только  потому,  что,   прогуливая  уроки, нечем  было  заняться,  совершенно  неожиданно  для   автора  превратилось  в  первую  публикацию.  Со  вторым  моим  письмом,   напечатанным  через  четыре  месяца,  на  страницах  газеты  заспорили  какие-то  школьницы,  возмущённые  моими  пренебрежительными  высказываниями  о  Майкле  Джексоне  и  группе  Modern  Talking.  А  после  третьей  я  получил  первое  в  жизни  письмо  от  поклонницы  моего  творчества – девушки Люды из посёлка Кривцы Пудожского района. Это было открытием – узнать, что на свете существуют девчонки, у которых  есть  глубокий  внутренний  мир,  которые  смотрят  на  многие  вещи  почти  как  ты и выросли на тех же самых книгах. Ведь  те,  которые  попадались  мне  на  глаза  в  школе,  не  могли  вызвать  симпатию  ни   у  одного  нормального  человека – капризные,  сопливые,  вечно  о  чём-то  сплетничающие  и  относящиеся  к  учёбе  как  к  чему-то  жизненно  важному.  Да  с  ними  за  одной  партой  сидеть  было  западло! 

 

Тут  же  я  впервые  понял,  что  жить  можно  не  только  от  каникул  до  каникул,  но  и  от  одного  письма  до  другого,  считая  дни,  волнуясь  и  каждый  свой  поступок,  каждое  событие  своей  однообразной  жизни  оценивая  лишь  с  одной  точки  зрения:  «Как  я  об  этом  ей  расскажу?»  Написание  писем  превратилось  в  самый  настоящий  ритуал, когда  я  на  целый  вечер  забывал  обо  всех  планах и  делах – в  том  числе  о  подготовке  к  завтрашней  контрольной  по  алгебре,  запирался  у  себя  в  комнате,  и,  включив  погромче  музыку,  углублялся  в  диалог с  человеком,  которого  ни разу  не  видел,  но  хорошо  понимал.  Мы  то  обсуждали  новые  альбомы  «Круиза»,  «Форума»  и  «Аквариума»,  то  делились  школьными  новостями,  то  мечтали  о  будущем,  о  выборе  такой  профессии,  чтобы  принести  побольше  пользы  всему  человечеству. 

 

Однажды  она  прислала  карманный  календарик-книжечку  с  фотографиями  популярных  западных  рок-групп  и  смешным  примечанием:  «Извини,  что  уголок обложки надорван – у  соседа по  парте  отбирала!»  В  другой  раз  я  показал ей свои стихи, которые никогда  прежде  никому  не  показывал.  «Ты  обязательно станешь знаменитым поэтом!» – вынесла приговор она, и  более  авторитетного мнения  в  тот  момент  для  меня  быть  не  могло.

К  сожалению,  продолжалось  это  очень  недолго.  У  Люды  уже  был  парень,  который  очень  переживал,  что  она  переписывается  непонятно  с  кем  непонятно откуда.  Когда  она  рассказала мне  об этом и объявила  о  прекращении  переписки,  я  молча  согласился,  ибо помнил  строчку  из старой  песни  о  том,  что  «таков  закон – третий  должен  уйти».  Однако хладнокровно  принимать  решение  получалось только  у  героев  советских  песен.  Я  же  впервые  ощутил  давящее  на  сердце,  разъедающее  душу  одиночество. Почему-то раньше я не знал, что одному плохо, что помимо  книг  и  музыки,  рядом  с  человеком  должна  быть  живая,  родная,  всё  понимающая  душа.

 

Два  года  спустя,  когда  по  Всесоюзному  радио  в  программе  «Встреча  с  песней»  Виктор  Татарский  зачитал  моё  письмо  со  стихами,  посвящёнными  этой  истории,  в  деканате  Петрозаводского  университета  раздался  телефонный  звонок  и  какой-то  женский  голос   потребовал  позвать к телефону меня. Но вызывать студентов во время лекций у  нас  не  принято – вот  и  меня  не  позвали,  только  сообщили  на  следующий  день,  что  такой  звонок  был. Не  берусь  утверждать  с  полной  уверенностью,  но  всё  же  это  могла  быть  Людмила,  наверняка  слышавшая  передачу.  Пусть  этот  случай  так  и  останется  для  меня  навсегда  неразрешимой  загадкой!

 

Чтобы  хоть  как-то  спастись  от  навалившихся  на  меня  «ломок»,  я  не  придумал  ничего  лучше,  как  достать  из  ящика  письменного  стола  все  тетрадки  со  стихами  и  начать  рассылать  по  разным  журнальным  редакциям  то,  за  что,  по  моему  мнению,  не  должно  быть  стыдно.  На  самом  деле  стыдно  должно  было  быть,  наверное,  за  каждую  строчку,  но  все  начинающие  авторы,  ни  разу  не  слышавшие  критики  в  свой  адрес,  думают,  будто  в  два  счёта    произведут сенсацию  всесоюзного  масштаба.  Особенно  если  перед  глазами  мельтешат  подобные  примеры,  когда  по  телевизору ровесница Ника Турбина манерно  читает  абсолютно  никакие  тексты, слушая которые, думаешь: «А я умею и покруче!».

 

Сенсации  почему-то не получалось. Из столичных редакций приходили ленивые отписки о том, что «не подходит для  публикации»,  «написано  на  низком  художественном  уровне»,  «спорно  и  вторично»,  причём  среди  отвечавших  мне  литконсультантов  попадались  и  весьма  известные  личности – например,  поэт  Виктор  Коркия.  Сжав  зубы,  мысленно матеря  «коммунистическую  писательскую  мафию»,  я  впадал  в депрессию примерно на полгода  и  терял  способность  писать  даже  школьные  сочинения,  но  через  полгода  бросался  на  ту  же  амбразуру  с  ещё  большей  ожесточенностью.  Своего  я  в  результате  добился: в  ноябре  1988  года  поэт  Александр  Веденеев  пригласил  меня  на  собрание  литературного  объединения  при  газете  «Комсомолец».  Там  подборку  моих  свежайших  текстов  разгромили  вдребезги на первом же обсуждении, но это уже не было так больно и обидно.  Я  попал  в  родную  стихию.  Уже через полгода  два  моих  стихотворения  появились  в  газете,  а  тон  ответов  из  Москвы   стал  постепенно  смягчаться.  Правда,  писать  туда большой охоты уже  не  было – ведь я теперь  знал,  где  моё  место!

 

Однажды  мне  позвонил  Игорь, который  когда-то  подбивал  меня  написать  Боярскому и сообщил, что  показал  несколько  моих  старых  стихотворений  каким-то  своим  друзьям  из  Алма-Аты,  выпускающим  самиздатовский  журнал  и  желающим  со  мной  посотрудничать.

 

– Что  за  журнал?  Мусульманские  фундаменталисты  какие-нибудь? – недовольно  спросил  я.  При  этом,  зная,  с  кем  он  способен затусоваться  хоть здесь, хоть в Питере, хоть в патриархальном Казахстане,  подумал,  что  угодить в  компанию  к  фундаменталистам для  меня  было  бы  наименьшим  злом. К  счастью,  самиздатчики  оказались  вполне приличными людьми,  студентами-филологами,  сочинявшими  экспериментальную  прозу  и  декадентскую  поэзию,  в  которой  упоминание  о  Боге  могло  соседствовать  с  рифмой  «порошок – хорошо». 

 

Так  я  нырнул  в  мир  литературного  андерграунда,  с  которым  тоже  общался  исключительно  через  письма. Печатные  издания  рождались  и  умирали  на  моих  глазах,  группировавшиеся  вокруг  них  авторы  теряли  друг  друга  из  виду  и  снова  встречались  на  страницах других  журналов  и  газет,  редакторы  плели  интриги,  борясь  за  сферы  влияния – и  всё  это  чаще  всего  было  лишь  фоном, приложением  к  приятному  общению  с  незаурядными  людьми  с  разных  концов  страны.  И  чем  более  однообразной  и  вялой  казалась  культурная  жизнь  родного города,  тем  отраднее  было  узнать,  что  где-то  в  далёком  Челябинске  или  Омске  появился  тусовщик  с  труднопроизносимым  иноземным  ником,  выдающий  такие  тексты,  что  даже  у  самых  придирчивых читателей  мурашки  по  коже  бегут. 

 

Почти  у  каждого  уважающего  себя  издания,  будь  то  мелкотусовочный одноразовый листок из-за Урала  или  респектабельный  питерский  Fuzz,  существовали  разделы  рекламных  объявлений,  в  которых  только  что  возникшие  самиздаты  призывали  под  своё  крыло  потенциальных авторов.  Я  читал  их  особенно  внимательно  и  старался  не  пропускать  ни  одного  хоть  сколько-то  заманчивого  предложения,  понимая,  что  если  сам  себя  не  раскрутишь –   никто  тебя  не  раскрутит.  Помимо  этого  меня  очень  интересовали  объявления  такого  рода:  «Коллекционер  записей  русского  рока  и  авторской  песни  ищет  единомышленников  и  готов  к  обмену  своей  продукцией  со  всеми,  кому  это  интересно».  Пополнить  свою  и  без  того  обширную  коллекцию  альбомами,  которых  не  купишь  ни  в  одном магазине  или  ларьке  мне  хотелось  давно,  и  я  реагировал  немедленно.  Для  начала  пишешь  коротенькое  письмо  для  знакомства,  затем  следует  обмен  самодельными  каталогами,  наспех  отпечатанными  на  машинке – и  вот  уже  почта  разносит  повсюду  твои  бандероли  с  кассетами. 

 

Несколько  раз  таким  образом  я  нарвался  на  мелких  жуликов,  пытавшихся  делать  деньги  на  кассетном  самиздате – но,  к  счастью,  материально  от  них  не  пострадал, разве  что  немного  попортил  нервы,  пытаясь  отвязаться  от  назойливых  ненужных  адресатов.  Но  чаще  всего  мне  попадались  искренние – пусть иногда  и  чудаковатые,  люди,  влюблённые  в  музыку.  Конечно,  то,  чем  мы  занимались,   являлось     настоящим  аудиопиратством.  Мы  копировали  друг  другу  официальные  диски,  на  обложках  которых чёрным по белому  писалось, что копирование  запрещено  законом  об  авторских  правах,  а  ещё  чаще  распространяли неофициальные  концертные  записи.  Причём  на  некоторых  концертах     рок-легенды    вели  себя  так,  что,  протрезвев  на  следующий  день,  пришли  бы  в  ужас,   если  бы  им  дали  послушать  себя  со  стороны.  Однако  этот  «круговорот  кассет  в  природе»  сохранил  для  истории  и  немало  настоящих  шедевров,  которые  позднее  издавались  уже  официально.  А  самое  главное – мы  постоянно  напоминали  стране,  что  существует  много  талантливой  музыки,  не  вписывающейся  ни  в  какие  радиоформаты.  Был  момент,  когда  я  вёл  переписку  одновременно  с  полутора  десятками  таких  же,  как  я,  собирателей  и  несколькими провинциальными  группами,  находившимися  в  глубоком  андерграунде. 

 

Тогда  каждый  мой  день  начинался  с  прикидок:  сегодня  я  получу  из  Питера  от  Екатерины  Борисовой раритетные  квартирники  Юрия  Наумова,  со  дня  на  день  Олег  Гончаренко  из  Хабаровска  «Гражданскую  оборону»  подгонит,  а  там,  глядишь,  дождусь  из  Елабуги  от  Сергея  Донцова  давно  обещанный  «Комитет  охраны  тепла»…  Причём  нужные  мне  записи  иногда  обнаруживались  в  самых  неожиданных  местах.  Например,  два  альбома  популярной  в  80-х  костомукшской  команды  «Неоретро»  я  выменял  в  Череповце,  ещё  один в  Ангарске,  а  за  самым  ранним  и  редким  пришлось  тянуться  аж  до  Дальнего  Востока.

 

Понятное  дело,  что  вести   такую  переписку  в  смутные  90-е  было  весьма  накладно.  Поэтому  пишущие  прибегали  к  разным  хитростям,  рецепты  которых  иногда  печатались  в  самиздате.  Самым  популярным,  кажется,  была   склейка  самодельных  конвертов  и  натирание  почтовых  марок  воском – для  того,  чтобы  отклеив  с  конверта,  адресат  мог  как  ни  в  чём  не  бывало  использовать  их  вторично.  Однако  письма  и  бандероли  всё  равно  периодически исчезали  бесследно,  а  почтовые  чиновники  в  ответ  на  жалобы  лишь  советовали  разборчиво  писать  адреса.  «Такое  ощущение,  что  на  почте  сплошные  воры  работают!» – жаловалась  в  письме  одна  знакомая  поэтесса, бывшая  почтальонша,  кстати,  по  неведомой  причине  оставшаяся  без  работы. 

 

Самиздатовские  тусовщики  тех лет  рассказывали  друг  другу  легенды о  свирепом  чудовище  Почтозавре,  который  пожирает  нашу  корреспонденцию.  Я  же  пытался  представить  себе  то  заколдованное  место,  где  скапливаются  все  мои  пропавшие  послания – десятками,  сотнями,  тысячами.  Должно  же  это  место  где-то  находиться!  Зря  нас  что  ли  в  школе  на  физике  учили,  что  если  в  одном  месте  чего-то  убавится – то  в  другом  обязательно  должно  прибавиться?

 

Смех  смехом,  а  в  жизни  моей  начинался  период  полной  безнадёги.  Остались  позади  пять  лет  учёбы  на  филфаке,  были  сданы  почти  все  экзамены  и  ближайшее  будущее  виделось  в  далеко  не  радужных  тонах.  Где  искать  работу – непонятно.  Печататься  становилось  всё  труднее  даже  в  самиздате,  ибо  под  давлением  инфляции  многие  издания  прекращали  существование.  Плюс  к  тому  первая  большая  и  безнадёжная  школьная  любовь,  которой  я  надоедал  своими  письмами  в  течение  четырёх  лет  уже  после  школы,  прекрасно  понимая,  что  рано  или  поздно  потеряю  из  виду  навсегда,  больше  года  была  замужем,  молчала  и  мерещилась  на  каждом  шагу  в  городской  толпе,  так  что  ходить  приходилось,  не  поднимая  глаз  от  грязного  асфальта. 

 

Надо  было  срочно  что-то  делать,  что-то менять. Однажды,  в  минуту глубочайшей  депрессии,  я  услышал  на  «Радио  России»  передачу  «Твоя  победа»,  посвящённую  литературному  творчеству  инвалидов  и  решил  отправить  туда  несколько  своих  стихотворений,  а  в  сопроводительном  письме  излить  душу,  выговориться  на  всю  катушку,  совершенно  не  надеясь,  что  это  кто-то  когда-то  прочтёт  в  эфире.

 

Выпуск  «Твоей  победы»,  в  котором  прозвучали мои  стихи,  слышала  вся  страна. Вся, кроме родной Карелии, почему-то именно в это время решившей  перекрыть трансляцию из Москвы местными передачами  на  национальных  языках.  Примерно  через  неделю  начали  приходить  письма-отклики – из  Москвы,  с  Украины,  из  Белоруссии,  с  Поволжья,  с  Урала  и  даже  с  Сахалина.  В  иные  дни  их   бывало  до  пяти  штук  сразу,  и  всем  хотелось  уделить  внимание,  всем  ответить – ну  за  исключением  десятка  совсем  уже шизофренических случаев, когда  смысл  послания  был не  вполне  ясен  скорее всего даже самому автору.

 

Поначалу быть в центре внимания казалось  очень  приятным.  Однако  писали  мне  не  только  для  того, чтобы  восхититься   литературными  произведениями,  а  и  для  того,  чтобы  поделиться своими тревогами и  сомнениями,  спросить  совета.  И  что  делать  с  таким  количеством  человеческого горя, оставалось непонятным. Мне было всего двадцать три года, я ничего не знал о жизни и терялся  перед  собственными  проблемами,  казавшимися  глобальными  и  неразрешимыми.  И  всё  же  разве  не  прав  был  абсолютно  не  любимый  мною  французский  классик,  утверждавший,  что  мы  в  ответе  за  тех,  кого  приручили?

 

Девушка,  поссорившаяся  со  своим  парнем, будучи  на  втором месяце, сделавшая аборт и не знавшая, как жить  дальше. Девушка – дочь  большого  начальника,  мечтавшая  о  большой  и  чистой  любви,  а  превратившаяся,  по  её  же  собственному  определению,  «в постельную принадлежность» для любителей  лёгкой  и  красивой  жизни.  Девушка,  попавшая  в  лапы  сектанта  и  садиста,  легко  манипулировавшего  ею  и  не  отпускавшего  от  себя  ни  на  шаг…  Сколько  подобных  судеб,  подобных историй  прошло  перед  моими  глазами!  Я  не  знаю,  что  чувствуют  священники,  принимающие  исповеди – учат  их  в  духовных  семинариях  что  ли  держать  себя  в  руках?  А  психологам,  вынужденным  копаться  в  чужих  душах  по  долгу  службы, интересно,  каково? Кошмары  по  ночам  им  часто  ли  снятся? 

 

Увы,  но  тех,  кому  тогда  удалось  помочь  по-настоящему,  в  конечном  счёте  оказалось  немного.  Ну  пенсионерке  одной,  сочинявшей  до  ужаса  безграмотные  стихи,  в  течение многих  лет  устраивал  такие  разгромные  построчные  разборы  полётов,  что  она  начала  печататься  в  разных  журналах  и  даже  выпустила  несколько  книжек  за  свой  счёт.  Ну  в  школьнице  одной,  плохо  представлявшей своё место в жизни, пробудил интерес  к  истории.  Ну  непутёвой  провинциальной  светской  львице  слёзы  утёр.  Неудачи  всё  равно  воспринимаются  острее  и  болезненнее  даже  годы  спустя.  Когда  после  долгого  молчания  сталкиваешься  с  одной  своей  корреспонденткой – юной  художницей,  восторженно  когда-то  рассуждавшей  о  том,  как  прекрасен  этот  мир, и видишь, во что  человека  способен  превратить  алкоголь,  ты  понимаешь,  что  проиграл  войну  и  на  этом  фронте. 

 

Одно  воспоминание  не  даёт  мне  покоя  особенно настойчиво. Писала мне  одна  пэтэушница  из  Воронежа,  еле  связывая  слова  в  нужных  падежах,  жаловалась  на  подруг,  нагло  уводивших  у  неё  парней  из-под  носа  и  однажды  сообщила,  что  собирается  покончить  с  собой,  более  того –  даже  уже  выбрала  способ.  Как  назло,  в  момент,  когда  пришло   страшное  письмо,  я  болел  гриппом,  да  так,  что  смог подняться с дивана лишь  недели  полторы  спустя.  Всё,  что  мне  оставалось, –  связаться  со  своими  воронежскими  знакомыми  самиздатчиками  и  попросить  найти  дурёху  и  убедительно  побеседовать  о философских проблемах жизни и  смерти.  Но  мы,  конечно  же,  опоздали. 

 

К сожалению, это  не  единственный  человек  из  моего  окружения,  ушедший  на  тот  свет  добровольно,  и  теперь  я  точно  знаю,  что  склонность  к  суициду – болезнь  скорее  всего  неизлечимая.  Как  ты  висельника  из  петли  ни  вытаскивай,  он  всё  равно  продолжит  себя  убивать – не  сразу,  так  постепенно,  не  физически – так  морально.  Но  замедлить,  обезболить  этот  процесс  сползания  в  могилу  всё-таки  можно,  и  совестно  мне,  что  не  справился  я  со  своей  задачей.

 

А  по  радио  всё  крутили  и  крутили,  увеличивая  мою  тоску,  Алексея  Глызина,  который  в  каждой  песне  производил  акты  почтового  вандализма:  «Письма  я  не  храню – я  их  дарю  огню…».  «Я  сожгу,  я  сожгу  письма  от  тебя – пускай  жизнь  рассудит  нас…»  Наверное,  обряд  ритуального сожжения писем со стороны  выглядит  и  впрямь  романтично.  Но  я  лично  все  свои  эпистолярные  архивы  бережно  храню  в  ящиках  шкафа.  Ведь  это – кладезь  сюжетов,  которых  не  выдумает  никакой  писатель,  а  ещё моя  тяжёлая,  беспокойная  совесть,  мой  упрёк  в  том,  что  многое  не  сделано  и  моя  память  о  временах  в  чём-то  трудных,  а  в  чём-то и  светлых.

 

Я  почти  сразу  выделил  среди  писавших  мне  сибирячку  Таню – то  ли  из-за  больших  внимательных  глаз  и  тонкой  полуулыбки  на  скромной  чёрно-белой  фотографии,  то  ли  из-за  аккуратного  крупного  почерка.  Многолетний  эпистолярный опыт научил  меня различать  характеры  людей  по почеркам – мелкие буквы обычно получались у скрытных натур,  ломаные  линии  отличали  нервных  и  темпераментных,  пристрастие  к  сложным декоративным  завитушкам  говорило об  амбициозности,  а  открытые,  добродушные,  как  правило,  писали  крупно,  аккуратно,  округло. 

 

С  Таней  же  можно  было  говорить  обо  всём  на  свете,  не  боясь  встретить  непонимание. Довольно быстро мы не  только  перешли  на  ты,  но  и  стали  доверять  друг  другу даже  больше,  чем  себе.  Она  вселяла  в  меня  уверенность,  когда,  пропустив  через себя  чью-то  экстремальную историю,  я  оказывался  на  грани  нервного  срыва.  Я  тоже  пытался,  как  мог,  поддерживать  словом – когда  её  обманул  и  сбежал  в  неизвестном  направлении  несостоявшийся  жених,  когда  она  не  могла  вырваться  из  тоталитарной  секты,  в  которую  и  попала-то  то  ли  из  любопытства,  то  ли  из  солидарности  с  подругой,  когда  в  студенческой  общаге  её  изнасиловало  какое-то  уголовное  быдло… Звонить  было  некуда,  о  существовании  Интернета  мы  только  начинали  узнавать  из  прессы,  письма  до  Новосибирска  шли  десять  дней, плюс  ещё  десять  дней  ожидания  ответа…Это  значит – снова  двадцать  бессонных  ночей  подряд  со  сжатыми  кулаками  глядеть  в  потолок  и  гадать,  успею  или  снова  опоздаю!..  Когда  мы  поняли,  что  нужны  друг  другу  больше,  чем  друзья,  казалось,  что  крепче  этого  союза,  скреплённого  кровью  сердца,  быть  не  может.  Встретившись в  реальном  времени  и  пространстве,  мы гуляли по городу, взявшись  за  руки  и  не  замечая  ни  наступления  новой осени,  ни  охватившего  страну  катастрофического  финансового  кризиса.  Как  будто  всё  было  решено – она  доучивается  последний  год  в  своём  институте  и  перебирается ко мне навсегда. В ожидании счастья писались  самые  лучшие,  самые откровенные  стихи: «Я  мог  променять  бы  вечность  на  миг  нашей  новой встречи. А если и в нём не слиться,  мы  будем  друг  другу  сниться…» Но  не  сложилось,  не   сбылось,  не  поучилось  новой  декабристки,  не  боящейся  начать  жизнь  на  новом  месте  с  чистого  листа…

 

В следующую осень меня  уже  ломало,  что  называется,  не  по-детски.  Достаточно  сказать,  что  мне  тогда  приходилось  часто  выступать  на  литературных  вечерах,  но,  выходя  к  микрофону,  невозможно  было  выдавить  из  себя  ни  слова.  С  треском  чуть  было  не  завалилась  диссертация,  я  поссорился  с  огромным  количеством  людей,  с  которыми  можно было бы  и  не  ссориться, но  мне  было  уже  всё  равно.  Думая,  что  клин  вышибается  только  клином,  я  даже  сочинил  какое-то  сумбурное  послание  на  радиостанцию  «Молодёжный  канал»  в  передачу  «Заходите  ко  мне,  девочки!»,  которую  вёл  известный  композитор  Андрей  Зубков.  Однако  чудеса  дважды  не  случаются  в  одной  и  той  же  жизни.

 

Откликов  снова   пришло  много,  но  за  прошедшие  годы  в  сознании  слушающих  радио  девочек,  видимо,  произошли  какие-то  необратимые  изменения,  да  и  вообще  людей,  имеющих  свою  голову  на  плечах  в  комплекте  с  чутким  сердцем,  в  мире  заметно  поубавилось.  Новая  эпистолярная  волна  схлынула  примерно  через  полгода,  оставив  в  памяти  лишь  цитату  из  письма  малолетки,  спрашивавшей  мудрого  совета:  «Скажите  пожалуйста,  можно  ли  мне  гулять  с  парнем,  если  он  белорус?  Я,  конечно,  не  националистка,  но  всё  равно  что-то  не  так…»  (Уж  сколько  времени  прошло,  а  тревожно  мне  за  белорусов – что  там  у  них  «не  так»  и  как  это  может  отразиться  на  дальнейшей  судьбе  их  древнего  народа?…)

 

Интерес  к  написанию  писем  куда  бы  то  ни  было  с  этого  момента  стал  постепенно улетучиваться. Тем более что старые связи с началом нового века  начали распадаться сами собой. Самиздаты прекращали своё  существование  вообще  или  превращались  в  литературные  сайты, коллекционеры  подключались к Интернету  и  вместо  пиратских  кассет,  вымениваемых  годами,  получали  доступ  сразу  ко  всей  музыке  в  формате  МР3,  которая  только  есть.  Созрев  однажды  для  мировой  паутины,  и  я  оценил  по  достоинству оперативность электронной почты.  Несомненно, будь у меня  это техническое чудо пятнадцать лет назад, многое бы удалось исправить  и  разрулить  в  тогдашних  проблемах.  И  всё-таки  электронное  письмо  занимает  в  моей  жизни  совсем  не  то  место,  какое  занимали письма  традиционные.  Буквы  на  экране – это  не  бумага,  помнящая  тепло  чьих-то,  может  быть, очень  дорогих  мне,  рук,  а  почерк  всех  электронных  адресатов похож  как  у  роботов,  сконструированных  в  одном  и  том  же  цеху.  И  общаешься  с  ними  невольно  на  телеграфном  языке  роботов.  Вместо  целого  вечера  за  письменным  столом – максимум  полчаса  на  то,  чтобы отстучать нескольким собеседникам  необязательные  строчки  о  том,  что погода у нас хорошая, а больше новостей нет.

 

Век виртуального общения к тому же – это  и  век  мимолётных  виртуальных  чувств, когда в понедельник знакомишься и очаровываешься, в среду  начинаешь разочаровываться и раздражаться, а в воскресенье уже  поругались,  расстались и в душе ни капли сожаления.  Письма роботов я почти никогда не храню и перечитываю лишь в случае крайней необходимости – например,  когда это нужно для работы. И даже  перекидываясь  с  кем-то  сообщениями  в  онлайне  я  не  чувствую  живого  присутствия  человека  рядом  со  мной.

 

Впрочем,  может  быть  я  напрасно  хороню  раньше  времени  эпистолярный  жанр?  Может  быть,  я  похож  сейчас  на  средневекового  дикаря,  считающего,  что  верх  научно-технического прогресса – это  грамота,  нацарапанная  деревянной  палочкой  на  бересте?  Честное  слово,  очень  хочется  ошибиться  и  оказаться  дремучим ретроградом.  Вот  только  Почтозавра мне почему-то очень  жалко.  Он  ведь  хоть  и  чудище, а  тоже  живая  душа  и  хочет  кушать.  Но  когда  люди  научатся  телепортировать  по  Интернету  мелкие  и  крупные  предметы,  из  рациона  бедняги  исчезнут  не  только  письма, но и посылки. Представляете, как ему сейчас  тяжело?

 

Грустит  мой  старый  почтовый  ящик.  Хранитель  всех  моих  тайн,  спаситель  от  одиночества,  он  сам  сейчас  безнадёжно,  непоправимо  одинок.  И  не  случайно,  наверное,  Глызин  в  эфире  по-прежнему  плачет  навзрыд:

 

Письма  издалека!  Боже,  как  странно,  как  нелепо

держит  моя  рука  вместо   письма  пригоршню  пепла!

Письма  издалека!..  Помню  я  твой  знакомый  почерк.

Сердце  забыть  никак  не  хочет

письма  издалека…