{hsimage|Иван Крамской. Портрет философа В. Соловьева||||} Импровизация на тему Владимира Соловьева
«Шecтвиe этoгo чeлoвeкa кaзaлocь диким cpeди кyчки oбыкнoвeнныx людeй», – так написал Александр Блок, приметив однажды в Петербурге в толпе, провожающей гроб, Владимира Соловьева.
Слово-то какое подобрал: «шествие», как будто говорил о торжественном выходе некоего божества к кучке зауряднейших неприметных людей. Что этот человек делал среди них, в мрачном сыром Петербурге, сопровождаемый лакейскими сплетнями и ненавистью той самой «кучки», которая не постигала его величия? Наверняка этот же вопрос с юности задавал себе и сам Владимир Соловьев, русский философ и поэт, родившийся 28 января 1853 года в Москве, в семье историка Сергея Михайловича Соловьева.
«Что я делаю здесь?» Речь вовсе не о конкретном месте в пространстве – о месте как таковом.
В университете, с треском провалив экзамен на 2 курсе физико-математического факультета, он перевелся на историко-филологический, и в 21 год защитил магистерскую диссертацию. Начал преподавать в Московском университете, однако вскоре из-за профессорской сплетни вынужден был переселиться в Петербург, где в 1880 году защитил докторскую диссертацию. В 1881 году преподавательская деятельность Владимира Соловьёва закончилась после его публичной лекции 28 марта: оратор искренне и наивно призывал помиловать убийц Александра II, взывая к христианскому всепрощению. Его сочли безумным, и, хотя официально от преподавания его никто не отстранял, Владимир Соловьев добровольно покинул университет, находя должность преподавателя скучной и обременительной. В самом деле, что ему было делать среди четких графиков лекций, экзаменов, зачетов, учебных планов?
Текста известной речи Соловьева не сохранилось, однако пафос ее мы можем легко восстановить из самого принципа несогласия Владимира Соловьева с тем, как устроен привычный мир. Он не удовлетворял его даже на физическом плане, что уж говорить о социуме, в котором убийство каралось убийством, несмотря на заповедь, внушаемую с младых ногтей: «любите друг друга». Друг друга – это кого? Ближнего? Так есть ли в том наша заслуга? Врага своего? Соседа, который пристрастился исподтишка таскать огурцы из бочки с соленьями, выставленной во двор? А может, кляузника, который строчит доносы из чистого азарта, не имея от того прямой выгоды? Помилуйте, да велика ли милость, если мы простим этих мелких пакостников, подобных разве что шкодливым котам? О тех ли врагах говорил Христос, ежели они не враги во вселенском смысле, а в иных обстоятельствах могут стать даже соратниками?..
Нагорная проповедь – мера человечности. Заповеди ее трудновыполнимы, и все же это свидетельствует всего лишь о том, что сами мы, люди, недостойны собственной человечности. Человек – тот, кто способен простить даже собственного убийцу, поскольку корни ненависти лежат наверняка в нашем же недостойном поведении. И можно возвыситься до того, что попросить прощения у убийцы – за то, что вольно или невольно, но сами мы подтолкнули кровного врага к роковому решению… Мысль безумная с точки зрения житейского здравого смысла, но здрав ли этот житейский смысл, ежели он противоречит заповеди Христовой? Очевидно, что Владимир Соловьев, будучи человеком благородным и глубоко порядочным, невольно предполагал наличие тех же качеств в окружающем мире, в том числе и у преступников. Впрочем, в ХХ веке цареубийцы станут героями, их именами назовут улицы, а имя Владимира Соловьева на многие десятилетия будет предано забвению. Ему не найдется места и в новом мире.
Слишком высоко Владимир Соловьев поднял планку человечности, как ни странно, выбрав в союзники Фридриха Ницше. «Человеку естественно хотеть быть лучше и больше, чем он есть в действительности, ему естественно тяготеть к идеалу сверхчеловека», – писал Соловьев, понимая сверхчеловека как богочеловека, а ведь достичь этого состояния, по мысли философа, способен каждый, даже самый заурядный человечишка. Как? Об этом Владимир Соловьев рассказал в цикле статей под общим названием «Смысл любви» (1892 — 1894). Цикл был весьма популярен среди широких масс, даже среди барышень-курсисток, потому что затрагивал предмет, интересующий юное поколение, именно половую любовь, или Эрос как разновидность любви, одухотворяющей тело. Ведь дух способен преобразить самую грубую материю. Владимир Соловьев полагал, что алмаз – это просветленная, одухотворенная материя грубого угля. Подобное преображение способен пережить и человек – в любви, которая на определенном этапе жизни не минует никого, как, впрочем, и смерть. Зачем нужна любовь? Для продолжения рода? Однако бурная страсть, каковая случилась между Ромео и Джульеттой, чаще всего не приводит к появлению потомства. А если потомство и родится на свет, то вполне заурядное, меж тем как для рождения гения достаточно незатейливых семейных отношений…
Сам Владимир Соловьев так и не обрел семьи и постоянного крова. Отказавшись от преподавания, жил у друзей, влюблялся в замужних женщин, всякий раз всерьез и надолго, наверняка мучился самим собой и несостоявшейся любовью… Впрочем, что значит: несостоявшаяся любовь? Как же она не состоялась, если для человека любящего она-таки состоялась, то есть состоялось само переживание любви? «Предмет любви не сохраняет в действительности того безусловного значения, которое придается ему влюбленной мечтой», – это понимал и сам Владимир Соловьев. Иллюзия рано или поздно развеется, человеку доведется очнуться и вопросить себя: что я делаю здесь и кто эта женщина – рядом со мной? Но почему другой человек на некоторое время является нам в преображенном, просветленном виде, и, потерпев фиаско в любви, мы опять окунаемся с головой в новую иллюзию, которая в лучшем случае создает «более или менее тесное, но все-таки внешнее, поверхностное сближение двух ограниченных существ в узких рамках житейской прозы», потом рождаются и воспитываются дети для повторения того же самого обмана». Насколько этот обман – обман? А вдруг любовь ненадолго приоткрывает завесу над истинной личностью человека?
Читатель, если хоть однажды случится тебе потерять голову и забыть самого себя – радуйся! Радуйся даже неразделенной любви, радуйся самому чувству, которое посетило тебя. Почему? Потому что «задача любви (…) не только не заключает в себе никакого внутреннего противоречия и никакого несоответствия со всемирным смыслом, но она прямо дана нашей духовной природой, особенность которой состоит именно в том, что человек может, оставаясь самим собой, в своей собственной форме вместить абсолютное содержание, стать абсолютной личностью», богочеловеком! Поскольку Бог – бесполый, а человек, созданный по Его образу и подобию, достигает божественного подобия, только соединившись со своим дополнением в лице возлюбленной половины. Любовь – восстановление подлинно человеческой формы, альтернатива разорванному бытию, разорванному – не только на горний и дольний мир, но и на мужскую и женскую индивидуальность. Любовное томление, которое переживаем мы, начиная с ранней юности, – есть вариация тоски по потерянному единству, потому что «истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих».
Любовь ненадолго приоткрывает дверь в утраченный рай, поэтому только в ней и возможно истинное счастье. В любви просветляется и одухотворяется плоть, обретая отблеск облика Божьего. Увы, наше внутреннее зрение несовершенно, и далеко не каждому удается разглядеть в другом человеке блики божественного величия. Но если это все же произошло, – радуйся, читатель! Тебе удалось взглянуть на мир глазами Господа нашего и ненадолго преобразить его.
Бывает же, что человек действительно преображается в любви, становится чище, честнее, благороднее, красивее и будто бы выше ростом. Физиологи скажут, что это работают гормоны, а мы скажем, что это божественный лик проступает под обыденной личиной, как старая иконопись просвечивает порой под краской новодела. Бывает иначе, что люди, терзаемые бесами, от нежданной любви грубеют, злятся на предмет своей страсти, нередко обижают его, силясь втоптать в грязь робкий росток чувства. Злятся, собственно, не сами люди, а бесы, которых изгоняет из души и тела любовь, пробившаяся на свет из-под грубой житейской коры.
Владимир Соловьев, безусловно верящий в мистическое, божественное происхождение любви, считал противоестественными и те семейные союзы, которые «поддерживаются только на основании гражданского закона, исключительно для целей морально-общественных, с устранением или при бездействии собственно духовного, мистического начала в человеке», именно потому, что муж и жена в отсутствии любви – равно несовершенные потенции, не достигающие взаимодействия. А это уже явная ересь.
Находя изъяны в Православии, Владимир Соловьев мистически интерпретировал его. Трижды в жизни у него случались мистические встречи с Софией, Премудростью Божией, или Душой Мира, которая являлась ему в облике прекрасной женщины:
И в пурпуре небесного блистанья
Очами, полными лазурного огня,
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
Образ Софии оказался столь поэтичен, что у Александра Блока он превратился в Прекрасную даму. Поэтому, когда советские школьницы, ничего не зная о религиозной философии Владимира Соловьева, нараспев повторяли: «И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу, и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу..», они невольно все же поминали его. Отец Александр Мень интрепретировал образ Души Мира как одухотворенность всего мироздания. На современном языке Божественную премудрость можно также назвать информацией, которую Бог изначально заложил в природу, тогда развитие мира – есть самореализация этой информации, сопровождаемая увеличением беспорядка, энтропией, то есть распадом. Подобным же образом, самореализуясь в процессе продвижения к старости и смерти, распадается, смазывается облик человека.
Владимир Соловьев прожил всего 47 лет. Причем в этом зрелом, собственно, возрасте, он выглядел как глубокий старец. Стремительное его старение обычно объясняется неприкаянным образом жизни, хроническими болезнями, которые сто лет назад еще не умели лечить… Однако мы можем смело предположить, что философ выпадал не только из «места», но и из времени. Переживая мистические встречи, он оказывался в пространстве Инобытия, где в одну земную минуту вмещались часы или даже дни. Там, в запредельности, тлела его параллельная жизнь, а по сю сторону зазеркалья казалось, что он стремительно сгорает, мучительно пытаясь найти вразумительный ответ, а что же он делает здесь, «среди кучки обыкновенных людей».
