Сидел он рано поутру у изголовья матери, умирающей, уходящей по вечному пути — вниз по реке жизни. Свеча её жизни еле колебалась на ветру.
А ветра не было в глухой больничной палате. А были вдохи и выдохи ее — хриплые и безнадёжные. Натруженные пальцы рук старой женщины судорожно теребили конец простыни на груди, будто бы отщипывали шерсть с веретена.
Может, ей хотелось и дольше прясть свою жизненную нить. А может, просто закончить начатое дело.
А нить судьбы её уже обрывалась, хоть не такой уж длинной она и была.
… – А домовину мне сколотите сами. Обратись к Ондыръяну-плотнику. Руки у него золотые. Сделает гроб мне, как лодочку. Лёгкую и сухую. Без сучков. А за труды отдай ему пенжак отцовский… Царствие ему небесное – Поликарпушке … Путевому. Умнее его, дурака, и не было у нас в деревне. И на работе, и на пирушке – везде был первый.
Он слушал материнскую речь сгорбившись. Будто брёвна падали на его спину, слова матери – тяжёлые и неподъёмные.
Слёзы застилали глаза. Но сухи были его щёки, обветренные на полях и на реках. Сквозь марево он будто видел свою мать на лугу. Вжич! Вжич! Пела острая коса в ее руках. Тонких, но сильных. Твердых и теплых.
Цветы луговые со вздохом падают к её расставленным ногам, каждыми пальцами своими вбирающими силу земную.
А солнце почему-то зелёное, небо – розовое. Лишь река голубела вдали вороненой сталью.
И слышал он сейчас на голове своей седоватой все пять пальцев ладони материнской шершавой – большой, указательный, средний, безымянный, мизинец. Слышал, а понять о чем говорят – не мог.
– В землю положите с бабушкой твоей рядышком. Авось, и встретимся там с маманей. И настелите хороших полатев, чтобы земля не сразу осела. Боязно ведь… Копать позови мужиков: Микола, Очея и Юбера. Хваткие они. И роду нашего ж – Шудзя. Сразу им не наливай. Это уж потом угости, одари и даром памятным. Не-то и как-то… Рушничок там аль платочик носовый…
Большая муха покружила и лениво села на его руку. Откуда она здесь взялась?
Но руку свою он не отдёрнул. Хотелось, чтобы эта муха была пчелой и ужалила его.
И тогда он побежал бы к матери. Пожаловаться на боль. И подула бы она нежно на ужаленную руку, намазала бы настоем клея того же пчелиного, разведя его в капле мутного первача. И стало бы легче.
– А саван пусть сошьет мне Дыдык апай – раскроем нашим, удмуртским… Имя и руки ее – голубиные, легкие и добрые. За работу же отдай ей платок оренбургский, что ты мне с армии привез. Не жалей. Не повязать уж мне его на голову. А Дыдык апай долго ещё будет носить … Хоть она и старше меня, но жилка в ней крепче. Сердце у неё сильное, не в пример моему – корявому…
Теперь он видел платок тот оренбургский. Тёплый и добрый. На сэкономленные его солдатские деньги им и купленный. Давно, в золотые его времена. И потому – неимоверно дорогой.
– А на сороковины всех собери. Никого не обдели, слышь? Каждому что-то в памятку отдай, мелочь какую. А то не по-людски будет. Сам не пей. Коль не умеешь… Это уж как поминальщики уйдут – тогда можно. Денег возьми у кума Микты. Я ему оставляла на похороны. Должно хватить. Скромно. И на церкву тоже. Сынок, связала я тебе носок один, второй вот не успела. А куда же я заготовку вторую девала? Первый носок в сундуке. А где же недовязанный?
И снова теребила пальцами по простыне. Будто пряла нить шерстяную.
Но уж с громом захлопнулись крышки древних сундуков – упали веки умирающей. И замерли руки её.
Как у Матери Божьей, образ чей лежал на груди материнской, считай, уж с неделю. Крохотный такой, с детскую ладошку.
Он встал и посмотрел на неё – построжавшую. Хотелось залпом заплеснуть в себя стакан белой и тут же занюхать её хлебной коркой.
Но матушка ведь не разрешила… И тут он услышал шёпот. Откуда?
– Семью свою береги. А обо мне не тужи, бедный ты мой. Сирота ты теперь круглая… Обо мне не убивайся шибко, от этого тяжело мне будет уходить… Отпусти меня хорошо…Не я первая, не ты будешь последним… А нить останется….Святый Боже….
А за окном, как усталый мерин, понуро стоял ранний октябрьский день. В больнице пахло палыми яблоками. Как ладаном.
Приторная сладость разливалась по казенным углам и обволакивала их и его, как матушка в детстве – в пелёнки. Из ткани белой. Вытканной из нити шерстяной.
И не разорвать уж объятий той ткани вовек.
Яблоки падали где-то в прелые листья. Яблоки падали в прелые листья и рядом. Тук! Тук! Тук! Так…так…так…
