Отца я увидел сразу. Еще когда по вагону на выход шел, через окна заметил знакомый полушубок.
В глаза будто соринка попала, но и подосадовал слегка. Я же с Вовчиком Чирковым договорился у него переночевать. И вообще не маленький уже – пятнадцать лет как-никак. Перед ребятами неловко – их-то никто не встречает, а меня как маленького… Мог бы и на вокзале до первой электрички потусоваться. Легко.
Хорошо, папка себя правильно повел: едва я на перрон спустился, сумку у меня выхватил и, ни слова не говоря, к уазику, у торгового ларька припаркованному, двинулся. Мотор прогревать, пока я с одноклассниками прощаться буду.
Попрощались. Повздыхали, что питерская экскурсия закончилась, что послезавтра снова в школу, но чувствовалось: всем домой не терпится – к маминым пирожкам и впечатлениями от поездки поделиться.
Напоследок с Вовчиком друг друга по плечам похлопали, и я пошел к машине. Дверцу уазика открыл – и чуть не матюгнулся. Во включенном радио как раз песня Розенбаума про «Черный тюльпан» заканчивалась.
На отца эта песня сильно действует. Скулами каменеет, отключается и начинает в одну точку невидящими глазами смотреть. Если вовремя не дать нужную таблетку, приступ случиться может.
Вроде обошлось.
Из города выехали уже в начале первого. Снег крупными хлопьями пошел, в воздухе безветренном закружился. Как ни странно, на улице Васнецова фонари горели, к тому же – полнолуние, и небо, кое-где белесыми тучами запятнанное, в целом бархатно-фиолетовое, звездное.
Почти не разговаривали. Батя вообще немногословный, но уж если чего скажет – так скажет. Поэтому наши с ним разговоры, начиная с возраста, когда я еще соску-пустышку мусолил, в памяти держу. Важнее этих бесед у меня в жизни мало чего было, поэтому и запомнились. Как и все моменты, когда мы с папкой на двоих работу делали. Молча. Так быстрее учишься, когда по взглядам угадываешь, что от тебя требуется. А не угадаешь – либо конец бревна по ноге сыграет, либо охапку сена, когда батька снизу подает, а ты сверху принимаешь, на всю морду лица огребешь. Поэтому у меня лет с пяти получалось по одному шевелению папкиных бровей ключ на семнадцать, а не на двадцать подать и за нужными гвоздями в столярку сбегать – скажем, за дюймовкой, а не за сороковкой. А после двенадцати лет все, что отец, то и я умел. Ну, если честно, то почти все.
За переездом после поста ДПС отец меня за руль пустил. Мне в кайф: машину водить я умею, но насчет прав – по возрасту рано. Только ворохнулось предчувствие нехорошее. Я за руль не просился, папка сам инициативу проявил и, скорее всего, оттого что заплохело ему. Не иначе, «афганский сюрприз» зашевелился.
Погнал я уазик на предельно возможной на зимней дороге скорости, но у Костенниковского пасева вижу: не успеть, хотя до дома меньше двух километров.
– Останови, Степан, – батька не сказал даже, просипел. – Воздуха мне…
Я – по тормозам и машину юзом, бампером в сугроб. Отец дверцу распахнул и сразу вываливаться начал. Я со своей стороны пулей выскочил, успел батю подхватить. Тяжелый, неподвижный, лицо серое, губы плотно сжатые, фиолетовые…
– Папа, папка, не умирай!!! – с криком слезы фонтаном брызнули.
Оттащил батьку на обочину, опрокинул спиной на скат сугроба, куртку на нем рывком надвое по молнии распластал. У самого сердце словно кто-то ледяными пальцами в горсти сжал, ревмя реву… Потом задержал дыхание, размахнулся и со всей силы тыльной стороной ладони по груди папке – нна!
Ни о чем не думал – некогда, да и неоткуда осознанию правильности того, что делаю, взяться. Будто не я намеренно отца родного вдарил, а на мне закоротили два контакта вольт на пятьсот и такая вот моя по отношению к родителю моторика рефлекторно взбрыкнулась. Но вовремя. Еще бы секунд десять…
Ткнулся в сугроб с папкой рядом, руками снегу поднаскреб и – к лицу. Сразу в глазах жечь перестало и голове легче. Отец рядом зашевелился, сел. А я пошевелиться не могу.
– Откормили бугая, – слышу, – как кобыла копытом под ложечку звезданула!
С трудом сдержался, чтобы в голос не всхлипнуть, плотнее лицом в снег вдавился, но губы, чувствую, сами в широкую улыбку разъехались.
С минуту думал, как в ответ отшутиться:
– В другой раз придуриваться станешь – точно копытом, а не ладошкой звездану! И вообще, а почему кобыла, не конь?
Поднялись, отряхнулись. А снег как шел, так и идет огромными пушистыми хлопьями; свет от фар уазика обыкновенные елки под серебристые маскирует; луна плывет масленичным блином, изредка, как балерина пачкой, в облака снизу укутываясь.
– Красиво, – даже батьку на патетику пробило. Руками меня за шею обхватил, к себе прижал и – прерывистым шепотом: – Спасибо, сын…
За руль папка сел спокойный, я бы сказал: какой-то весь из себя умиротворенный. Когда во двор усадьбы завернули и перед тем, как из машины выйти, даже прикололся:
– Надеюсь, у тебя в привычку не войдет отца родного чеглыздить? Дожили, мля…– добавил: – Матери ни слова! – и пошел ворота закрывать.
Я его на крылечке подождал, чтобы в избу вместе войти.
