Номинация «СЗФО+Мир»
Пьеса в одном акте
Речь Хора основана на записях настоящих голосов
солдат Первой мировой войны из книги
«Народ на войне» Софьи Федорченко
Действующие лица (трое):
Михаил
Софья
Хор
1915 год. Поезд. Где-то между Российской империей и Австро-Венгрией.
ХОР. Разбило все лицо, глаз вытек, память пропала. Перевязали, уж тогда в себя пришел. Да сразу за повязку — хвать! Как закричу: «Глаза мои, где глаза мои!»… Не пойму, кто винен, а до того ненавижу и до того темно да больно — смерти прошу…
- Представление
Михаил нарочито игнорирует Хор, делает вид, что говорит с залом, но, на самом деле, ведёт диалог именно с Хором и только Хором жив.
МИХАИЛ. Ну, чтобы полегчало. (Пьёт).
ХОР. Страху нет – отчаянности много. Просто до греха.
МИХАИЛ. Ту-дух-ту-дух-ту-дух-ту-дух. С комфортом едем. Ритмичненько так.
ХОР (с готовностью; делится). Ощиплю курицу, кишки прочь и в горшок. Туда все, что есть, положу: и перец, и лист лавровый, и картошки, и макаронов…
МИХАИЛ (перебивает). Студент тут один был.
ХОР. … и крупы…
МИХАИЛ. Раньше студент, а теперь офицер. Тоже ехал. Домой. И тоже, как вы, спрашивал: с кем это я, дескать, всё время разговариваю? Оригинал! Да с кем тут поговоришь? С этим что ли? «Я тогой, он сегой, этот как его». Темень!
ХОР. Птицы — вот по ком я здесь скучаю. Я ведь птицелов, охотник. А здесь нету птицы. От выстрела птаха охоту к местам этим теряет. Для меня птичья тишина словно гром…
МИХАИЛ. С этим не поговоришь. Этого голоса слушать-то, признаться, довольно гнусно. Ну, за то, чтоб не слышать. (Пьёт.) А студент был хороший. Со студентом я б, пожалуй, ещё бы и поговорил. Философ. С философского. Без ног. Ясное дело: ампутировали. А я ему: «философу без ног можно. Так даже пикантнее». Хорошо ехали. Барышня у него ещё, говорит, в Москве была …такая эфир-зефир-кефир. …вицмундир. Тьфу. Руки её коснуться боялся. Ну, за барышню. Она там, вероятно, до сих пор на пяльцах вышивает, нежные пальчики иголками колет. Ну, и пусть колет! От этого мелкая моторика улучшается. За барышню.
ХОР. Любил я её, Фёклу, – просто сердце себе испиявил. А она-то всё смеялась. Смеялась-смеялась, а как мне на войну уходить скоро, так сама на двор явилась, и говорит: пошли на бережок вечерять. Я так и обмер весь. Не верю счастью, думаю: вот мне война и пригодилась! Так что было у меня цельных две ночки. Есть что всю войну вспоминать.
МИХАИЛ. А я ему потом: «Ну, раз пошёл такой разговор, признайтесь — снится теперь, как вы кружева на ней рвёте? А! Молчите, молчите, значит, снится».
ХОР. Ползу, слышу разговор ихний. Смотреть — ничего не видать. Только совсем близко огонь всполохнул. Здоровый немец кофий варит… А дух, господи… Я ползу, а он сидит, ждет кофию, на огонь засмотрелся… Смотри, смотри… Сзаду навалился душить скоренько. Молча сдох, с испугу, видно… Я за кофий, пью, жгусь, тороплюсь… Да ещё каску его потом с собой унес…
МИХАИЛ. Да. Молчит. Вспыхивает только. Хороший был студент. Умер.
ХОР. Ну, за студентов чой ли?
МИХАИЛ. Но не из-за меня!
МИХАИЛ. Давайте. (Зрителям, конечно.) За упокой. За философию. В настоящей, говорит, трагедии гибнет не герой. Гибнет хор. Пусть земля ему будет пухом.
(Пьёт; ужас перерождается в крик.)
МИХАИЛ. Я не мясник! Я не мясник я не мясник!
ХОР. Из каждой овцы — вышли мудрецы… На каждой на дубине — ягода-малина…
МИХАИЛ. Не мясник я – слышите? Я офтальмолог вообще-то. Даже лекции читал, подавал надежды. Разрабатывал технологию борьбы с катарактой. Смешно сказать, смешно звучит – здесь. Катаракта – вот уж враг! Офтальмолог – это же, как ювелир, понимаете. А не мясник. Уууу, если бы вы знали, как я ненавижу ампутировать! Особенно, если солдату.
ХОР. Слышу, один господин-офицер другому говорит….
МИХАИЛ. А есть разница? Вы спрашиваете, есть ли разница?? А есть! Потому что офицер не кричит тебе под руку: «дохтур, дохтур, отец родной, сделай что хочешь, только ногу спаси, буду за тебя всю жизнь Богу молиться». …Или там руку. Что мне от его молитвы его богу, если Бог этот всю эту кровавую баньку-то и затопил…
ХОР. Так вот: слышу, один господин-офицер другому говорит: тот, говорит, не человек, который Пушкина да еще там каких-то не читывал… Ты подумай, чего такое загнул, а?.. Да их же, почитай, никто и не читывал!
МИХАИЛ. А главное – что? Что я ему пилю эту ногу или руку, слушаю крики его, которые у меня же в черепе изнутри оседают, как на чайнике накипь… Пилю и думаю: взять бы револьвер сейчас и шмальнуть ему в голову, и всё. Жестоко? Жестоко полагаете? А по мне так в высшей степени гуманно. А потому что он без этой ноги или руки или двух? Мясо. Лишний рот, лишний желудок, лишний пищеварительный тракт. (Он и с руками и с ногами-то, скажем прямо, не венец творения). Приковыляет к себе в деревню и… вот радость семье – принимайте. Кто с ним там возиться будет? Сам же через полгодика и удавится. А крики его у меня всё равно уже в голове. Справедливо?
ХОР (чуть обиженно). Ноет тело, ровно мозоль старая.
МИХАИЛ. Я почти не сплю.
ХОР. Солнце светит, в бубен бьют…
МИХАИЛ. Но здесь, в поезде, я не оперирую. Здесь ни-ни, здесь у меня «санаторий». А до этого в госпитале… Они тогда как раз подводами шли, подводами. И двое суток, как на конвейере: следующий, следующий… И вот один у меня под скальпелем и… издох… такой… …рыжий. Ну, всё. И списали. Сюда, в «санаторий». Раненых возить. У меня ж здесь полна коробочка раненых. Иногда побомбят немного, но это считай что процедуры… Зато кромсать никого не надо. Здесь кромсать и условий-то нет. Но больше никогда не стану – слышите? – потому что я не мясник, я ювелир. …ювелир.
(Он пошатывается, пьяный, и полуобморочно засыпает.)
ХОР (спокойно, обиженно, гордо, с серьёзным вызовом). Собачонка по-за кустом скулит. Я чмокать, слышу, к ногам жмется и скулит. Я ее поймать норовлю, не дается, стерва. Слышу, что махонькая. Я ее ловлю, добра ей хочу — скулит и не дается. Я так, я эдак,— вертится, стерва… Я притаился, да как хвачу ее прикладом, да еще, да еще. И пошел дальше.
МИХАИЛ. Ну, за санатории. А вам доехать хорошо.
- II. Утро.
Утро. В вагоне закутанная в монашеское до одутловатости фигуры девушка – неловкая и неуместная. Михаил просыпается.
МИХАИЛ. Солнце, блять. (Про свет.) Который час?
ХОР. Солнце светит, в бубен бьют, на скрипке играют, а народ бесовски скачет-топочет. Пыль столбом, под ногами ребятишки змеями вьются и псы брешут-заливаются.
Михаил в жестоком похмелье. Он блюёт.
СОФЬЯ. Вы попейте вот.
МИХАИЛ. ВЫ КТО???
СОФЬЯ. А вы не помните что ли ничего? Я медсестра. Добровольная. Отбилась. Отстала… на станции… Бумага у меня. Мне приказано вашим поездом на фронт.
МИХАИЛ. Ууу…
СОФЬЯ. Попейте.
МИХАИЛ. Бесполезно. Вот если б бомбой голову оторвало, тогда – да, тогда перестала бы.
СОФЬЯ. Не шутите так… А что вы так пьяны были, так начальство в суете и не заметило.
МИХАИЛ. Срал я на ваше начальство… Это если по-дамски выразиться.
СОФЬЯ. Я завтрак приготовлю.
МИХАИЛ. Ну, приготовь, приготовь. Так куда вы едете?
СОФЬЯ. На фронт.
МИХАИЛ. Ах, на фронт…
ХОР. Что здесь плохо — многие из нашего брата, нижнего чина, сон теряют. Только глаза заведешь, ровно лавку из-под тебя выдернут, летишь куда-то. Так в ночь-то раз десять кричишь да прокидываешься. Разве ж такой сон в отдых? — мука одна. Это от войны поделалось, с испугов разных…
МИХАИЛ. Не польёте мне?
СОФЬЯ. Минуту.
МИХАИЛ. Ох, хорошо. Что бы я без вас делал… Что это???
СОФЬЯ. Где?
МИХАИЛ. Ну-ка, дайте-ка, дайте-ка взглянуть… Ой-ой-ой, ой-ой-ой.
СОФЬЯ. Что там?
МИХАИЛ. Ц-цц… Ц-ц-ц… Знаете, я не рекомендую вам здесь оставаться.
СОФЬЯ. В чём дело?
МИХАИЛ. Здесь у всех зрачки – что? Правильно! сузившиеся, как зернышки мака. А у вас расплылись они во весь глаз; это зря. Слиш-ком-обшир-ное-мо-ре-огня вы через них увидите. Значит, завтрак?
СОФЬЯ. На здоровье.
МИХАИЛ. О, даже хлебушек. И свежайший. Это блестяще. А то, право слово, как мы тут до сих пор без завтраков. Без завтраков – это ж прям не жизнь!
ХОР. Вон той годков девять, не больше… А он: «А ну, подь-ка, подь, не бойся…». И схватил. И оприходовал. Знать, ты, девка, мало ангелу своему молилась, вот тебя и обидели… Иди себе, милая…
МИХАИЛ (с карикатурной светскостью). Превосходно. М-м… А не знаете ли вы каких-нибудь новых стихов?
СОФЬЯ. Стихов??
МИХАИЛ. Стихов. У меня жена всегда знает какие-то новые стихи. Такая уж у неё особенность. «Если я превращу человечество в часы и покажу, как стрелка столетия движется, неужели из нашей времен полосы не вылетит война, как ненужная ижица». В таком роде. Так не знаете? Эх, вы. Я как чувствовал, что всё-таки мало от вас проку.
ХОР. Что я детей порченых здесь перевидел. Одного — так забыть не могу. Почитай, в час один его солдатня кругом осиротила. И матку забили, отца повесили, сестру замучили, надругались. И остался этот, не больше как восьми годков, и с им братишка грудной. Я его было поласковее, хлеба даю и по головенке норовлю погладить. А он взвизгнул, ровно упырь какой, и с тем голосом драла, бежать через что попало. Уж и с глаз сгинул, а долго еще слыхать было, как верезжал по-зверьи, с горя да сиротства…
МИХАИЛ. Тут недавно был философ один – вот с ним бы ещё поговорить. Умер, блядь. Он мне знаете, что сказал? В настоящей, говорит, трагедии гибнет не герой – гибнет хор. Красиво? Точно! Улавливаете мысль? Не один, а все гибнут. Широко – миллионами. Такой вот прогноз. А вы говорите – театр.
СОФЬЯ. Я говорю?
МИХАИЛ. Ну, вы же сюда, как на театр приехали? Полюбоваться.
А вы, небось, думаете, что на войне люди больше всего скучают по женщинам. Ха! Заблуждение. Разве что юноши, ещё не знавшие… ничего ещё не знавшие, студенты с фотокарточками в нагрудных карманах, женихи, которых выдернули почти из-под венца… Эти – да. Но приличные люди на войне – поверьте – скучает по тёплым ваннам и чистым простыням. Я люблю жену, но, ей богу, чаще, чем её я вспоминаю солнечное пятно от окна на моём столе в кабинете. И тени листьев колы-шутся этак по-эти-чески. И я за столом читаю… например, «Историю глаза». Не доводилось? О, это я вам доложу…
Простите. Не из любопытства, а так – для полноты картины. Могу я спросить, как врач? Вы девственны? Э-э-эй! …Как врач! Исключительно. Вы что же не доверяете врачу?
СОФЬЯ. Да. Девственна.
МИХАИЛ. Превосходно! Другого я и не ждал.
СОФЬЯ. Я не понимаю, по какому праву вы со мной себя так держите.
МИХАИЛ. О, не обижайтесь. Это я для целостности образа – я рад. Потерять девственность на войне – это, наверно, нынче в моде. Угадываю? Да, в этом что-то есть, конечно. Юные девушки везут войне свою кровь – ведь всю без остатка? – и то дело: пусть пьёт, пусть хлещет во всю глотку. Отчего б не разбавить свежим девичьим крюшоном ядрёный мужской настой? А немного первой крови – как прикормка. Как на рыбалке, знаете? В народе. Да, красиво! «Девственность – в жертву войне».
ХОР. Видел, как казаки девчонку лет семи чисто как стерву разодрали. Один… а трое ногами топочут, ржут. Хотел помешать, да где там?.. Думаю, уж под вторым она мертвенька была, а свое все четверо доказали.
МИХАИЛ. Да не отшатывайтесь вы так! Я не претендую. Во-первых, у меня жена. Красавица-жена в Петербурге. Из артистических кругов. Да-с. А во-вторых… я ещё всё-таки человек. Честь имею. Это я вам просто, как врач, — прогноз на скорое будущее. На ближайшую ночь, если хотите. Думаете, вас сторожить что ли кто-то будет? Я бы не стал. У меня других дел хватает: а). пытаться заснуть, b). пытаться заснуть, с). пытаться заснуть. Видеть во сне жену и крахмальные простыни. Так что готовьтесь. А они, знаете, как? Вот один мне рассказывал… Говорит видел, как девочку лет семи. Вчетвером. Говорит, он пытался оттащить, да где там… А может, и врёт. Может, и сам он среди них был.
СОФЬЯ. Это жестоко.
МИХАИЛ. «Жестоко»! Вот когда тебя заставляют двое суток подряд кости пилить без наркоза, вот это жестоко… милая девушка. Вам чего дома-то не сиделось? Вам острых чувств не доставало (пакость). Да что же я с вами церемонюсь-то, а? Вы же сами ко мне в руки пришли. В мои чистые руки. Может, вы мне от Бога утешение. Что же я буду вас этим, диким-то отдавать? Они ж изорвут вас. Лучше уж сам. Вы религиозны?
СОФЬЯ. Да. Меньше, чем хотелось бы.
ХОР. Он и охнуть не успел, как на него медведь насел.
МИХАИЛ. Значит, до одури религиозны. Ну, так помолитесь о моей заблудшей душе.
Он бросается на неё. Крики и борьба, в которую включается Хор. Хор стаскивает Михаила с Софьи.
МИХАИЛ (крича Хору – впервые). Я не тронул бы её. Я не тронул бы её. Я для неё. Для неё же. Чтобы она, дурёха, почувствовала, слышишь? Слышишь ты? Отвечай.
Тишина.
МИХАИЛ. Можешь не верить! Я бы её не обидел. Я ещё человек! Я ещё человек – да-с, да-с. Я бы её не обидел.
Тишина. Тишина
МИХАИЛ. Что вы понимаете? Зачем я вообще… Вам ещё отчёт давать что ли? Я ещё человек!
СОФЬЯ. С КЕМ ВЫ ГОВОРИТЕ?
МИХАИЛ. Ты не должна кормить войну, ты не должна кормить войну. Слышишь?.. Своим телом… понимаешь? Мы же ей корм, дрова, поленья. Если бы все перестали воевать, она бы без корма и издохла. Это я тебе, как врач, говорю.
СОФЬЯ. С КЕМ ВЫ ТАМ ГОВОРИЛИ?
МИХАИЛ. С Чортом!
СОФЬЯ. С Чортом???… Врёте!!!
МИХАИЛ. Считаю разговор оконченным. Ты уедешь? Ты уедешь теперь?
СОФЬЯ. Нет.
МИХАИЛ. Тогда делай, что хочешь, только не в моём поезде. Приедем на место и распределяйся куда знаешь. Что я, собственно, разволновался? Мне-то что.
СОФЬЯ. Я Вам хочу объявить: я никуда не распределюсь. Я здесь останусь. Вы сумасшедший – вам нельзя одному с ранеными. Вы им навредите.
МИХАИЛ. Имей в виду: в следующий раз не слезу – так и знай.
СОФЬЯ. В следующий раз Вы не залезете.
ХОР. Письмо-то длиннющее было, а я-то всё по складам. Читал я, читал да и дочитался только на третьи сутки, что Мишутка мой долго жить приказал… Аж на втором листе, стерва, только и написала.
III. Ночь
Поезд скрежещет, останавливается. Затем едет обратно. Огни и тени плывут в другую сторону.
ХОР (несколько былинно). Пшеница что ни колос — то богу слава. Словно трубы архангельские. А по пшенице солдатики убитые лежат, и наши и ихние. Свежие, еще духу нету, больше полем на тебя тянет. А промеж убитых дети бродят потерянные. Все двухлетки да трехлетки. Красивые ребятки у них… А уж до того напугавшись, что и плакать давно забыли, голос пропал… Рожа-то в грязи да слезах присохла. Мыть их да кормить сестры стали. Молчат, ровно куклы какие…
МИХАИЛ. Да врёшь ты всё.
СОФЬЯ. Я?
МИХАИЛ. Да, нет, не вы.
СОФЬЯ (осторожно). Чорт..?
МИХАИЛ. Да, какой чорт, Господи? Софи, ну, что вы меня всё в умалишённого-то рядите? Это я тогда просто так сказал. А вообще он никакой не чорт.
СОФЬЯ. А кто..?
МИХАИЛ. Мужик. Не мужик даже, мужичонка. Парень. Он у меня на столе умер. Он не безнадёжный был – я устал тогда просто. Я же не хирург. Вот на разные голоса теперь в уши и жужжит. И со мной катается.
СОФЬЯ. Вы с ними говорите?
МИХАИЛ. Я? Что я сумасшедший? О чём мне с ним говорить. У него, знаете, какие истории? «Я повылез, слышу — дышит, как на бабе… (Видите: всё как наизусть уже помню.) Я боюсь — кричу, а он боится — хрипит. Я рукою его за шею — хвать…». Вот так-то, Сонечка, вот так-то. Это что разговор что ли?
СОФЬЯ. Вы помолились бы … За упокой…
МИХАИЛ. Я молиться не могу. Я, Софи, милостью Божей, убийца, так как мне прикажешь его же умолять, чтобы он мне им организованный грех прощал? И душу мою успокаивал. Я в такие махинации не верю. Я лучше вон – спирту.
СОФЬЯ. Михаил Валерьянович!…
- IV. На поезд падают бомбы
На поезд падают бомбы.
МИХАИЛ. Под лавку, быстро.
ХОР. Стой, помолчи, огненного слова послушай. Небо теперь говорит да преисподняя. Человечья речь притаилася. Чья дума выдумала пушки да еропланы — не ведаю. Одно ведаю: большой покос смертушке уготовали. Придет конец войне, не быть смерти на земле. Отвалится смерть ровно пиявица сытая…
СОФЬЯ. Слышен крик ещё одного человека. Раненый! Раненого ранило. Он кричит, вы не слышите, как он кричит? У него осколок в животе. Надо извлекать. Софья говорит и готовит всё, что здесь можно, для операции.
МИХАИЛ. Я не стану оперировать. Я не стану оперировать. Я поклялся. Здесь никаких условий. Это убийство!
СОФЬЯ. Он иначе умрёт.
МИХАИЛ. Он и так умрёт.
СОФЬЯ. Нет!! Вы спасёте.
МИХАИЛ. Да его только господь бог спасёт: смотрите – весь живот разорван.
СОФЬЯ. Вы врач. Вы врач. Вы врач. Вы врач.
МИХАИЛ. Софья! Ну, перестань ты, пожалуйста, сжалься.
СОФЬЯ. Вы врач. Вы врач. Вы врач…
МИХАИЛ. Да я соврал тебе тогда!! Рыжий этот – не от операции умер. Я ему в голову выстрелил, потому что он двадцатый был за двое суток; и он кричал, так кричал, а у меня глаза как будто песком засыпаны; и голова. А ноги надо было по сю пору резать. А он кричал «не режь!». Я выстрелил. Потом заснул. Потом думал расстреляют – и хорошо. Не расстреляли. Какой я врач???
СОФЬЯ. С ещё большей решимостью. Я помогу вам. Вы спасёте. Вы должны спасти. Я помогу – клянусь.
МИХАИЛ. Ты? Он вдруг говорит с надеждой. Как будто речь идёт не о помощи медсестры, а о какой-то божественной помощи. …И твой ангел?
СОФЬЯ. Да! Она говорит в каком-то экстазе, счастливая. Вы его спасёте, и Вам Господь грехи отпустит! Вы спасёте, я верую! Верьте мне.
МИХАИЛ. Верить?
СОФЬЯ. Верьте.
МИХАИЛ. Кипяти воду.
СОФЬЯ. Он оперирует. Она помогает. Какой-то как будто свет. Ясно, что чудо обязательно будет. Раненый умирает.
ХОР. Что я детей порченых здесь перевидел… Пью, жгусь, тороплюсь… Я еще тепленький, свежий… «Глаза мои, где глаза мои!»… Ощиплю курицу, кишки прочь и в горшок… Сердце себе испиявил… Знать, ты, девка, мало ангелу своему молилась… Тот не человек, который Пушкина не читывал. «Глаза мои, где глаза мои!»…
СОФЬЯ. Михаил продолжает зашивать, самозабвенно, вдохновенно, ещё не чувствуя смерти. Софья видит смерть. Меряет пульс. Подносит к губам зеркало. Доктор… Михаил Валерьянович… Послушайте. Перестаньте. Он умер.
МИХАИЛ. Послушайте. Перестаньте. Он не может уметь. Вы мне обещали!
СОФЬЯ. Простите меня. Михаил Валерьянович… Михаил. Он умер. Михаил кричит зверино, сбрасывает со стола инструменты, воет. Вспышка. Стекло. Осколки стекла попадают Михаилу в глаза.
- V. Время потерялось – непонятно, сколько это длится
Михаил слеп.
Пьеса может быть доиграна в темноте.
СОФЬЯ. Постойте, я вас доведу.
МИХАИЛ. Ну, веди, веди. Тихо ты, тихо! Совсем разгалделся. (Машет в сторону Хора. Хор теперь молчит.)
СОФЬЯ. Вот так, аккуратненько. Ложитесь. Доедем до госпиталя, там доктор вас посмотрит.
МИХАИЛ. Помолчи, пожалуйста. Про доктора-то. Слишком уж как-то иронично. Этот диагноз я себе могу поставить и сам. Лучше, знаешь что? Там в книжке у меня… письмо. От жены. Почитаешь мне?
СОФЬЯ. Почитаю, Михаил Валерьянович.
МИХАИЛ. Ну, вот и славно.
СОФЬЯ. «Светлый мой, лучезарный Мишенька! Где ты теперь? Каждый мой день завёрнут между двумя газетами: утренней и вечерней. Каждая газета прибавляет сотни, а некоторые – тысячи трупов. Недели собираются в стопки дней и ночей, переложенных газетами. Газеты набрякают от крови, а писем от тебя нет. Но я уверена, что ты жив, что ты вернёшься, и мы вновь пойдём с тобой вниз, вниз от Мариинки, пиная листья, заслоняя солнце ресницами, жмурясь от солнечных бликов и северной нашей перламутровой любви…».
МИХАИЛ. Как изыскано. (С брезгливостью.) Не правда ли, как изыскано. А мой-то этот, попутчик, рассказывал: жена попросила грамотного какого-то за корзинку яиц письмо написать. А муж сам-то тоже букв не знает; и за махорку чуть ли не всю свою попросил товарища прочитать. А товарищ тоже неграмотный – просто курить хотелось чрезвычайно. И он письмо её взял да и выдумал. И там было что-то, сейчас-сейчас, что-то «…родненький мой, Богу за тебя молюсь кажный день, ночами не сплю, всё твоя ласка горячая мерещится…. Курицы наши в порядке…». Я бы, может, тоже такое письмо хотел бы хоть раз получить. Ну, да что там.
СОФЬЯ. Вы бы помолились.
МИХАИЛ. О смерти что ли?
СОФЬЯ. Господи!.. …Если хотите – вы продиктуйте – я напишу письмо вашей жене.
МИХАИЛ. Не надо больше писем. Ничего не надо. Голоса у вас с ней похожи. Эх, Ольга-Ольга. Ну, почитай ещё. Там же ещё у неё дальше… стихи там эти… Бальмонт что ли. Новые стихи.
СОФЬЯ. Да, стихи есть.
(Очень чужие ей эти слова. И вообще здесь они чужие.)
…О, гроздья жадных орхидей,
Я видел, как ваш стебель вьется.
В переплетенности стволов…
МИХАИЛ. Мне кажется, я вижу, как ты краснеешь. Прямо вижу твоё лицо… …Ольга.
СОФЬЯ (справляется).
…Среди пьянящих испарений,
Я рвал любовный цвет грехов…
Она откладывает письмо. И отважно, сквозь стыд, обретя какой-то бабий голос, продолжает.
СОФЬЯ. Родненький мой, Богу за тебя молюсь кажный день, ночами не сплю, всё мерещится твоя горячая ласка… …Закрою глаза, и вижу, как обнимаю тебя, и прижимаюсь к тебе всем своим жарким телом, так что и тремя кобылами тяни – не оторвёшь…
МИХАИЛ. Спасибо… Спасибо тебе. Оля… Оля моя. «Кобылами». Такие слова смешные, хорошие…
Выстрел. Михаил стреляет себе в голову.
2014 г.
