Литература

Мариуш и пространство

Фото с сайта http://www.newacropol.ru
Мариуш Вильк

Еще один взгляд как на творчество Мариуша Вилка, так и на проблему «свой – чужой».

 

Высказывание Надежды Акимовой о книге польского писателя Мариуша Вилка «Дом над Онего» вызвало самые разноречивые мнения и высветило такую актуальную для России (и не только) проблему, как «свой – чужой». Предлагаем эссе Галины Акбулатовой «Мариуш и пространство», опубликованное в авторском сборнике Г. Акбулатовой «Анатомия любви» в 2007 году. 

 

 

На заонежском полуострове, в полузаброшенной деревне Кондобережская, живет гражданин Польши Мариуш Вилк*, единственный писатель на все Заонежье. Правда, Мариуш – не классический «инженер человеческих душ», а «со сдвигом»: он изучает то, что «около» человека – пространство. И это понятно: в Кондобережской с «душами» большой напряг, здесь всего три постоянных жителя, в том числе сам Мариуш.

Осенью 2005 года его книга «След одинокого волка» («Черный лед») стала, по выражению западных рецензентов, «самой захватывающей русской книгой» Франкфуртской книжной ярмарки. В этой книге западный читатель искал ответ на вопрос, который «упорно поднимается уже в течение столетий» – что такое Россия? Страна, где «элитарный» польский журналист становится талантливым писателем? Ведь именно в России и на русском материале были написаны все авторские книги Мариуша Вилка. И они – путеводитель не только для иностранцев, попавших в Россию, но и для русских, стремящихся на Запад.

 Человек подполья

«Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании,

в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его…»

Ф. М. Достоевский

«Только тот, кто побывал на самом дне, знает Россию»

Мариуш Вилк

 

В России это понятие – «человек подполья» – в большей степени экзистенциальное, нежели политическое, и означает уход человека в себя, в свое «я». Одни уходят окончательно (и это случай психиатрии), другие, достигнув дна и ужаснувшись собственному падению, начинают трудное восхождение наверх.

Мариуш в конце 70-х был далек от экзистенциальных писательских переживаний, находился в гуще событий польского рабочего движения «Солидарность» и если уходил в подполье, то лишь тогда, когда впрямую угрожал арест. Это был для него новый опыт, который он вспомнит уже в другой стране: «Жизнь конспиратора – это путешествие… знакомство с новыми людьми, взглядами, обычаями, даже с новой кухней…»

Уберечься, «отсидеться», занимаясь «горячей» журналистикой, было трудно: Мариуша дважды задерживали. В апреле 1986-го его арестовали в связи с «Нелегалами».

«Нелегалы»** – документальное повествование о борьбе рабочего профсоюза с правящим тоталитарным режимом. Мариуш Вилк – один из авторов**. В книге – анализ дней и ночей, ковавших грядущую победу; свидетельства лидеров движения, положившего начало распаду коммунистических режимов в Восточной Европе. В «Нелегалах» чувствуется крепкая рука профессионала и стремление честно рассказать о пути из «подполья» наверх.

«Это был период изнурительного труда, месяцы, вырванные из личной жизни» как для лидеров «Солидарности», так и для рядовых ее участников, говорится в книге. Ими двигала не только конкретика: желание перемен, стремление улучшить свое экономическое положение – но и более общее, то, о чем сказано в одной из глав «Нелегалов»:

«Вот уже примерно двести лет, как поляк, не успев еще родиться, уже должен решать: сколько себе, а сколько – отечеству».

Ради идеалов независимости, в память о восстаниях предков против «москалей» – поляк готов отказаться от многого, претерпеть лишения, разлуку с семьей, жизнь в подполье…

Но общее – те сотни людей, «плоть подполья», без которых победа «Солидарности» была бы немыслима, вдруг уходит. А на первый план в сугубо журналистское исследование вырывается экзистенциальная, «личная» тема: «люди вне общества», «подпольное общество», проблема отчужденности, одиночество… «Если двадцать четыре часа сидишь один как перст… почти перестаешь думать… становишься примитивным и однобоким…», «Одиночество развивает эгоцентризм… порождает отрицательное отношение к окружающим…», «Противоядие одиночества – «подпольная» любовь», «Главная опасность, грозящая нелегальной организации, – оторваться от действительности: группа перестает выражать общественные чаяния, цели и интересы, а начинает выражать только свои…»

Не будет преувеличением сказать, что все последующие произведения Мариуша вышли из «Нелегалов». И это касается как побудительного мотива /«писал – и потому был нелегалом (подпольщиком, иностранцем, чужим… – Г.А.), был нелегалом (подпольщиком, иностранцем, чужим… – Г.А.) – и потому писал»/, так и метода: доставать информацию из любого подполья (культурологического, политического, летописного, человеческого… В последнем случае – и с применением «ненормативных» пятидесяти граммов: чтобы у интервьюируемого развязался язык и он обо всем «трепался откровенно», не думая, как будет выглядеть); анализировать, сопоставлять разные мнения, при этом не особенно раскрывая, что сам автор по этому поводу думает…

Все то, что создает Мариуш после «Нелегалов», – это прежде всего размышления над экзистенциальными темами, заявленными в первой книге: «Мы принадлежим к последнему поколению, у которого есть возможность пережить нечто подобное…»:

«…Лед становится черным как сгоревшая земля. Он покрывается трещинами и ломается… Полоса живой воды на горизонте становится шире, сверкает и переливается. Ветер приносит запахи моря, крики птиц. Возвращаются журавли, лебеди, гуси… Наконец первый весенний шторм разбивает лед. Волны размельчают льдины. Вода размалывает остатки льда. Теперь море совсем близко… Мы открываем окна. В следующий момент дом наполняется птичьим криком, запахом моря и… матом. Это выражаются мужики, чинящие свои лодки. На последней льдине, медленно плывущей в открытое море, лежат четыре толстых тюленя животами кверху…»*

Но до «Следа…», «Волок» и «Карельской тропы» еще далеко. Еще предстоит понять, что есть классика практически всякой борьбы и всякого общественного движения. Что по мере роста популярности движения (партии, профсоюзов) оно с неизбежностью начинает обрастать теми негативными чертами, против которых само и восставало. Так случилось и с «Солидарностью»: вождизм, неприятие инакомыслия, сомнительные методы, недозволенные приемы поразили его в лице руководителей движения, заслонили те идеалы, которые и толкнули их первоначально на борьбу.

Когда Мариуш увидел, что «братство – фикция, единства нет», а положение рабочих, на плечах которых лидеры «Солидарности» въехали в большой политический бизнес, практически не изменилось, что, по сути, лидеры предали рабочее движение, он оставляет «Солидарность». Более того, уезжает из Польши. Становится иностранцем – в Берлине, Париже, Америке, России… Отныне это его позиция.

Иностранец

«Итак, погрузимся в Россию… Углубимся в польское видение русских,

так как еще многое можем узнать о себе – пытающихся понять и описать

эту восхищающую нас, а временами беспокоящую нас планету».

Михал Ягелло, директор Национальной библиотеки в Варшаве.

Дни Польши в Петрозаводске, сентябрь 2005 г.

 

«Участники экспедиции, которые владеют пером, должны ежедневно делать записи,

чтобы удержать каждый день путешествия и свои впечатления по поводу новых стран и их жителях,

о приливах и отливах моря, о направления ветра, высоте солнца, движении луны и звезд…»

Из руководства для участников английской экспедиции (1553 г.) на крайний север

в книге Мариуша Вилка «Черный лед»

 

1

– Я иностранец везде, и, может быть, в Польше я еще больше чувствую себя иностранцем. Слишком много сегодня этого – хап-хап-хап… Слишком большая разница между богатыми и бедными… – говорит Мариуш.

Эту мысль он развивает и в книге «След одинокого волка»*:

«Иногда стоит в мире, о котором ты пишешь, придерживаться позиции иностранца. Благодаря этому ты можешь сохранить дистанцию, трезвое суждение и легкость пера. Эта позиция освобождает тебя от лояльности и позволяет без перехода менять перспективу повествования – с первого лица на второе или даже на третье, она облегчает использование имен, действительных или вымышленных. Ты можешь собрать в одной жизни различные судьбы или же одну жизнь разложить на несколько сюжетных линий. Конечно, это может привести к неправильному пониманию, иногда даже к жалобам и упрекам….

Позиция иностранца в мире, о котором ты пишешь, гарантирует одиночество. Особенно если действие развивается в России, где маниакальный страх перед шпионами не ослабевает со времен приезда первых англичан, хотя здесь, на границах империи, он принимает особенно яркие формы. Здесь пишущий иностранец одинок вдвойне: во-первых, в своем видении действительности он абсолютно один, а во-вторых, в этой действительности он полностью изолирован. В какой-то мере его позиция напоминает ситуацию пришельца, которого играет Дэвид Боуи (известный английский певец и актер – Г. А.) в фильме «Человек, упавший с неба»…

Иногда мне кажется, что я сам себе противоречу. То я советую тебе в мире, о котором ты пишешь, занять позицию иностранца, чтобы сразу же после этого отказаться от своих слов и сказать, что ты не должен быть наблюдателем…» (выделено мною. – Г. А.)

На последней фразе я споткнулась и прервала чтение. Мне вдруг показалось, что впереводе допущена ошибка: вместо «тебе», «ты» нужно – «себе», я». Но нет: в немецком переводе именно так и было – «dir», «du». Сбой в восприятии чужого текста произошел, видимо, потому, что я не могла в первый момент понять, что «я» Мариуша включало в себя еще и «ты», то есть другого. «Я» в тексте Мариуша доказывало «Ты», что «нужно принимать творческое (созидательное) участие в жизни, не в «роли писателя», который постоянно стоит несколько в стороне (все равно «над» или «сбоку»), а как субъект «прозы, которую переживаешь как документ…».

Да, занятно… И главное – моя тема. Дойдя до своего «черного квадрата», объявив самой себе – «конец искусства» (поскольку Слово, которому я отдавала так много сил, перестало быть «предметом» не только первой, но даже десятой необходимости), я пришла к тому же, что и культовый Малевич: когда «не идет» искусство, материалом творца становится сама жизнь. И разве не ради этого взвалила я на себя дополнительное бремя – Дом,  требующий сумасшедшей заботы. А еще не менее сумасшедшие проекты – как создать коммунизм в одной отдельно взятой деревне… Но ведь, кажется, получилось. Кажется, Деревня сегодня накануне неслыханного туристского бума… И что? Довольна ли я? Хочу ли теперь этого бума? Еще не успев насладиться своим деревянным раем, своим кабинетом (памятуя Пушкина: «деревня – мой кабинет…»), где вдали от шума городского я могла бы писать свой вечный роман о вечном – я уже теряю его. И аборигены (ну те, что с самого утра стучатся в мой «кабинет»: «дай десять рублей… дай двадцать …дай на бутылку…») – тоже. Ведь «бутылка» – не просто бутылка, а целая философия. Образ жизни. К примеру, ты, «созидательница», вкалываешь, а он, абориген, где-нибудь на живописном бережку посасывает свою уже наполовину пустую бутылочку, наслаждаясь райской музыкой тихого ветерка, запахом сиреневого куста, кувырканьем в голубом воздухе какой-нибудь резвой пичуги. Чем не рай?

Философия созерцательности заразительна. Хочется просто жить, то есть принадлежать себе – через ощущение, осязание, обоняние… Помнится, привезла с собой кучу разных хозяйственных перчаток: для кухни – одни, для огорода – другие… Удивлялась, что местные все делают исключительно голыми руками. Даже фельдшерица, а уж ей-то, казалось, нужно особенно беречь руки. Она-то мне и сказала: «Я люблю все чувствовать руками…» И я вспомнила текст на заборе:  «Хочу любить тебя руками…»

Увы, рай этот в мгновение ока исчезнет, стоит «творцу» придать ему форму. Вдруг откуда ни возьмись – предприимчивый, с острым взглядом и стальными нервами джентльмен, который только и норовит прибрать к рукам чей-то, пусть и порядком запущенный рай.

Кажется, Мариуш это понял. Или знал априори (все-таки, опыт «Солидарности»). Как бы там ни было, но в России, где буквально все вопит о необходимости созидателя, он  остался в «роли писателя», за своим рабочим столом: он наблюдает за тем, как живу и что делаю я (разумеется, «я» не как конкретное лицо, а как представитель определенной «флоры и фауны»).

Но противопоставление позиций «наблюдатель» – «участник» существует только для вида, в действительности же они дополняют друг друга, и наблюдающий (пишущий) «всегда будет оставаться чужим, даже на собственной родине, и в то же время будет везде дома – в поисках самого себя». И в этом поиске Мариуш, как и заонежская фельдшерица, любит чувствовать руками, и, конечно, глазами, ушами, головой – всем телом.

Возможно, здесь следует напомнить слова Мариуша, что все вышесказанное относится к «прозе, которую переживаешь как “документ”, а не к документальной литературе или к фикшн (вымыслу)…».

2

 

Потребность новой, на грани хаоса, неструктурированной России в «новой» прозе, «которую переживаешь, как документ», очевидна: именно нон фикшн пользуется сегодня повышенным спросом читателей, жаждущих свежей крови – и непременно – авторской, то есть личных переживаний, личных впечатлений, личной жизни – без всяких посредников. «Новая проза» пишется по «следам» – события, человека… И только очевидцем (участником или свидетелем). Как русские летописи. Но значит ли это конец «искусственному», сочиненному, что презиралось в Средневековье как «ложь» и что было объявлено во всеуслышание поляком, родоначальником «нового реализма» «Казимиром Малевичем девяносто лет назад (и тоже в революционную эпоху) в своем «Черном квадрате», картине, которую он называл «голой иконой без рамы»: «Сейчас все можно самим преобразить. Самих себя, наши жилища и города и уйти в новое, с новой формой…»

В разговоре Мариуш обмолвился, что в «Карельской тропе» он отчасти полемизирует со мной, точнее, с тем положением моего очерка «Сквозь призму черного квадрата», в котором я воспринимаю «икону» Малевича как гимн «квадрату-иконе» плодороднейшего шунгитового чернозема Заонежья:

«Под микроскопом на «квадрате» видны трещинки, характерные для растрескавшейся либо от засухи, либо, напротив, после дождя – земли, где нижний слой еще сырой, а верхний уже высох. Вполне вероятно, что писал свой «квадрат» Малевич земляной краской. И, может быть, даже шунгитовой черной – из заонежского шунгита, минерала, которым богата почва Заонежья…» («Север», № 3–4, 2003).

Видимо, находясь под обаянием новой теории «природных фуллеренов»*, Мариуш высказал предположение, что в основе «заонежской иконы», согласно структуре молекулы фуллерена, – пустота. И именно пустота, насколько я поняла из разговора с Мариушем, интересует западного читателя в России (точнее, на Севере. Поскольку для Мариуша Север – это вечность, а Россия – всего лишь эпизод в его древней летописи). Пустота и пространство.

Как тут не вспомнить Ньютона и его определение пространства как «беспредельной пустоты», «абсолютного вакуума». Или Паскаля с его: «Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств…»

Пустота по Мариушу – категория вовсе не со знаком минус. Пустота – это то, что нуждается в заполнении. Сам Мариуш, переполненный текстами цивилизации, не прочь сбросить их в гигантский компьютер-пространство. Он словно хочет найти это место до-цитации, чтобы начать с чистого листа, то есть заполнить самим собой:

«Окна нашего дома выходят в бухту, так что море представляется продолжением стола, на котором я пишу. Зимой лист бумаги сливается с белым цветом льда перед окном и чернильные знаки переходят в тропы, в следы от лыж, так что я зачастую не знаю – сижу ли я еще за столом или иду по морю. Зимой ветра каждый день создают новые формы снега и заметают следы. Летом же вода доходит до края зеленой полосы и можно часами наблюдать прилив и отлив, изменчивые рисунки волн на песке и соли на камнях. Летом также возможно нырять в глубину моря, не поднимаясь с кресла.

Может быть, здесь, на границе между морем и столом – стихией и вещью – можно лучше понять мое намерение: попытку осознать действительность, придать ей форму, запечатлеть словами…»

Российские невероятные пространства, к тому же таящие под спудом фантастические запасы энергии (нефть, газ) – злободневнейшая тема не только России, но и мира, нуждающегося в этой энергии. Вопрос в том – как и кому освоить эти пространства? Русскому философу Чаадаеву вся отечественная история представлялась как опыт борьбы с пространством («пространственным телом»). Наш современник доктор философских наук Андрей Сергеев в книге «Философия Чаадаева» (Петрозаводск, 2000) продолжает «русский спор»:

«Вопрос о том, как нам пережить свое пространственное тело, остается открытым до сих пор. Но вот ведь какая у нас, русских, особенность, и мир не может с ней не считаться: представители других этносов и государств, любят ли они свою страну или нет, могут относиться к ней как не к своему телу, как к телу, от них обособленному. Они – это они, а она – это она. У нас ничего подобного не происходит. Каждый из нас, если он ощущает себя русским, знает, что он и есть Россия: границы его тела оказываются границами Родины. Поэтому пространство России – это и личное пространство каждого русского, ради сохранения которого он готов пожертвовать собой…»

А все-таки, что происходит с пустотой, когда она наполнена? То же, что с фуллереном, чья «пустотка», получившая доппитание (щелочной металл), приобретает новое уникальное качества – сверхпроводимости? Или – наполнение пустоты не имеет смысла, поскольку пустоту* наполнить невозможно?

И вот, кажется, ответ:

«Российские просторы впечатляют и захватывают, но ты понимаешь, что освоить такие пространства почти невозможно. Любой труд, вложенный в обустройство этой земли, не имеет смысла, потому, что ее все равно по-настоящему не освоить. А если заранее известно, что работа выше твоих сил, то перестаешь бороться…» (Мариуш Вилк).

Выходит, что перед пространством по имени «Россия» человек безответствен и в том не виновен: слишком велико пространство – не обустроить, не связать концы с концами. Но ведь и перед малым, совсем маленьким пространством, величиной с деревеньку или собственный домик – мужик, которого описывает Мариуш, таков же, т.е. находится в состоянии или полной безответственности или такой уж малой, что хватает только на самое необходимое – чтобы не замерзнуть и не умереть с голоду:

«Уходя, заглядываю под навес сарая. Там, в тени, разложен брезент в пятнах солярки, на нем огурец, чеснок и соль на газетном обрывке, и черный хлеб, и сало. Уже распили по стакану и блаженствуют. А работа? – Наплевать…» (Отрывок из «Карельской тропы». Новая Польша, №3, 2001).

А.М. Сергеев в своей книге объясняет это «следование онтологии мгновения» почти так же, как и Мариуш Вилк, то есть необходимостью «постоянно быть готовыми к стрессовой ситуации, к тому, что жизнь во всякое время может измениться. Поэтому для нас есть только то, что есть – и сразу».

Не знаю, насколько сам Мариуш следует «онтологии мгновения», пожив в России. А кажется, и не следует. Говорю об этом, исходя из чрезвычайно ответственного отношения писателя к пространству своего текста. Он вгрызается в русскою тему так, что нашим сегодняшним «мэтрам», растрачивающим свои силы в цеховых схватках, и не снилось. И в слово – также. Он катает его во рту, пробует на зуб, на вкус, на звук… Он вышагивает его и вымеривает – до тех пор, пока не обнажится суть. Пока не прорежется ритм. И как только ритм пошел – Мариуш начинает писать.

Мариуш ответствен и перед своим швейцарским издательством – он уже на много лет вперед знает, о чем будут его следующие книги-тропы: они продолжат «северную» серию и пройдут по землям саамов, эвенков… чтобы вернуться на круги своя – к Польше, а именно – к ссыльным полякам в Сибири (где живут, кстати, и мои родственники – потомки тех самых ссыльных). Из этого можно предположить, что Мариушу далеко не безразлично и пространство его родины – Польши.

3

«Согласно моему паспорту я был для этих людей чужим, но так как я жил рядом с ними какое-то время, я стал одним из них…»

Нет, Мариуш, по-моему, ты не стал одним из них (мое «ты» не пани-братство. Это естественный фон нашего общения в 2005 году). Ты все-таки остался иностранцем. Потому что на самом деле иностранец – это тот, кто живет «между»: между пространством моря (Соловки, Беломорско-Балтийский, Заонежье, Россия…) и пространством письменного стола (Варшава, Париж, Берлин… ). Между дикими русскими сюжетами – и цивилизованными швейцарскими издательствами… Между собой – и проводником в другую жизнь (без местного проводника, проводника-аборигена иностранец в России заблудится). Для Мариуша таким проводником стала петрозаводчанка Наташа Кузьмина. Женщина, преобразующая пространство Заонежья, создающая здесь социум*.

…А я? Стала ли я одной из них? Ведь я так по ним скучаю. По Ване, Але, Нине, Коле, Юре, Сергею… И по своему дому тоже. Потому что я вложилась – и в людей, и в дом, и в этот кусок земли… – я проросла в них. Могла бы я бросить все это? Только вырвав себя с корнем. Но больно. Кровит. Тогда остаться? Навсегда? И как только я это себе представила, рай померк для меня. И я поняла: рай остается раем только тогда, когда есть запасной vыхod (именно так, на кириллице и латинице, написано название одной из городских галерей). Вроде моего письменного стола в теплой, со всеми благами цивилизации городской квартире. И это значит, что я тоже – «иностранец», поскольку «между» двух стульев, то есть пространств… И где же в таком случае мое швейцарское издательство, куда я могу отдать свою рукопись? И вот это отсутствие в моей жизни «Швейцарии» яснее ясного говорит, что я одна из… Из тех, кто чужой среди своих. И это тоже – позиция. Такая же, как для Мариуша, – «иностранец». Впрочем, в России позиция «иностранец» предпочтительнее, нежели «чужой». Иностранца у нас исстари уважают. Он – одних корней со странником, странным, хранитель заповедного знания: как разумно устроить свою жизнь. Кроме того, он носитель чудесного языка, манер, моды… Принц в воображении российских невест. Стать женой иностранца для российской женщины считается большой удачей.

Жизнь «чужого» в отличие от жизни «иностранца» – не сахар. Он – чужой в значении – изгой, никому не нужный. Вопрос: почему «свой» становится «чужим»? Обычно это случается тогда, когда человек «вызрел», ощутил ответственность не только за себя и свое личное благополучие. Когда он понял, что не хочет жить «как все» –  «одним днем» только потому, что большие пространства и их все равно не обустроить. А раз не хочешь жить по законам, «как все», стало быть, и «чужой» (примеры: Лермонтов, Чаадаев, Печерин***…).

Да, иностранец вроде бы говорит о том же, что и «чужой», но, во-первых, он говорит на чужом материале, во-вторых, он – вне. И то, что простится «иностранцу», никогда не простится «чужому»: ведь в отличие от иностранца, «чужой» – внутри, и уже по одному по этому – опасен.

Это на цивилизованном западе бродят неопасные никому неестественно одинокие волки-wilki, а здесь, в стране Похьелы, волки, как и полагается им, существуют только естественно – в стае, и если что не по ним – загрызут: ни рожек, ни ножек не оставят. Для тех, кто не в стае, борьба на суровом севере – бесперспективна. Даже борьба за общее благоустройство, против конкретной русской грязи, которую иностранец Мариуш (а до него – другие иностранцы) называет «пятой стихией Руси» – потому что ее много, слишком много – даже для такого огромного пространств, как Россия.

Борьба за общее в северной земле – это всего лишь «твоя борьба», где тебя не поддержит не только государство (требующее вместо русского дела – западной бумажной волокиты, называемой «проектная деятельность»), но и общественная организация, которая якобы за гражданскую инициативу, но которая поддерживает исключительно саму себя, то есть главу имитирующей гражданское общество организации, где «мы» – это на самом деле – «я». А как иначе: ведь это «я» и само отчаянно борется за «кусок хлеба с маслом», пусть и только для себя. «Пусть…» Да не «пусть»! А это и есть самое главное – собственное существование… Так было, есть и будет! Неужели нам, русским, никак это не вдолбить. Но… «Все лучшие песни на земле пели всегда голодные и умирающие, этим они и отвлекали себя от хлеба». Это наш русский гений Платонов. И другой гений, уже упоминаемый ранее философ В.В. Бибихин: «Человек – существо комфортное. Он любит привычность и надежность, любит устраиваться. Правда, с этим устроением теряется напряжение вызванности его в мир, утрачивается связь с бытием…».

Они угадали – потому что и сами такие. И эту их  мысль подтверждает тот факт, что голодный и умирающий у нас может быть даже при хлебе, если его песня – хлеб. Такова плата за связь с бытием, за сверхмерность. Ею мы, русские, одарены изначально, и именно она позволяет нам выжить даже тогда, когда кажется, выжить нельзя, когда нет возможности выйти за пределы пространства своего письменного стола, а все только в стол, в стол и в стол…

И может ли протестовать маленький человек в холодной северной стране, где закон – тайга, где жизнь каждый день берет тебя за горло: в схватке с холодом («до кости пробирает… Суставы крутит…»), с мраком («В ноябре тяжело… Когда ветер день, другой, третий… И все время темно… Такая тоска… »), в противостоянии гаду, который везде – в баенке*, под крыльцом дома, во дворе… Он явно хочет выжить тебя, потому что кругом нежить: лишь над двумя-тремя крестьянскими домами вьется дымок; остальное –  пустое пространство. Вот гад и осмелел: зайдешь в байну, он шипит, словно горячая вода на раскаленной каменке. На крыльце встанешь – кто-то трется о ногу. Думаешь – котенок. Хочешь нагнуться, взять в руки – и замираешь: гад. Обвился вокруг ноги кольцами… Но отчего-то жмет не ногу – сердце… Так жмет… И топор рядом – стоит протянуть руку… Но ты не можешь убить гада, даже если он на тебе… Ты ждешь, почти на грани: уползет – или… Какая-то недопустимая мягкотелость, слабоволие, доходящее до прямого самоуничтожения. А может, напротив: инстинктивное знание, что одно лишнее, неточное движение – и уже никаких шансов…

И все-таки мы не уходим отсюда, несмотря на весь этот экстрим, несмотря на то, что мы почти все здесь – ч у ж и е. Что же держит нас?

Одни говорят – простор. Другие – любовь. Третьи – вообще молчат, только улыбаются. Да, словами это объяснить трудно. Скажешь – и фальшь. Неужто и вправду – «умом Россию не понять»? Известные строки Тютчева («… В Россию можно только верить») поляк Мариуш переиначивает так: «Россию нужно пережить…») Пере… Перемочь… Перестрадать… Аэто уже связано с душой.

Из рассказа Мариуша:

– У меня в Америке был друг, с которым я познакомился в Польше. Приезжая в Гданьск, он всегда останавливался у меня. И вот я еду в Америку. Звоню ему: «Привет, я в Бостоне». Думал, он обрадуется, мол, давай приезжай. И вдруг пауза, а потом: «Сегодня вторник, в пятницу у меня будет время ланча свободное». Назвал ресторанчик. Мы встретились, поговорили час, потом каждый за себя заплатил, и расстались…

После этого я приезжаю в Россию. 1991 год, в магазинах очереди за хлебом. У меня лишь адрес одной москвички, у которой я могу остановиться. Приезжаю, хозяйка варит картошку, достает из холодильника все, что есть: бутылку водки, квашеную капусту, соленые огурцы. Мы сидим до утра и разговариваем…

Мариуш полагает: «Обустроенность жизни делает людей более эгоистичными».

Кажется, это так. И когда у нас построят хорошие дороги и появится весь тот максимум западного комфорта… Но это футурология. Не появятся. Разве что в отдельных местах. Слишком велики пространства. Слишком они холодны. А энергия, чтобы их обустроить и обогреть, слишком дорога. Разве что человеческий ресурс? Он у нас дешев, очень дешев. Можно бросить его в фундамент чаемого комфорта. Правда, это уже было, с той лишь разницей, что тогда речь шла не о комфорте, а о более глобальном – переделке человечества…

Поэтому неважно, какой сегодня …изм, если человека все равно «закатывают в асфальт». Мои знакомые геологи, поскитавшись по свету, не сегодня заметили, что чем ближе асфальт, тем холоднее человек к человеку. Так что же все-таки выбрать: дорогу или человека? И мы ли это будем решать?

4

Текст другого – увлекательнейшее путешествие. Не менее интересен, конечно, и сам автор. И закономерно, что в современном литературоведении при реконструкции «я» писателя его поведение и творчество рассматриваются как единый текст («поведенческий тип отражается на стилистике произведений, и, наоборот, работа в определенной художественной манере влияет на образ жизни автора». Д. С. Лихачев). Кажется, такая «реконструкция» по душе и самому Мариушу:

«Настоящий писатель тот, у которого есть биография», – так сказал мой любимый Шаламов. Сейчас, наоборот, жизнь – всего лишь примечание в книге. Я так никогда не хотел…»

Но в жизни… В жизни Мариуш не хочет, чтоб касались его личного (хотя сам в своих книгах пишет о чужом личном, и надо признать, это здорово оживляет пейзаж его текста). Стоило лишь заикнуться, что меня интересуют не только его тексты, но и сам Мариуш, как тон его голоса изменился, стал жестче, что ли. И этим более жестким голосом он сказал: «Лучше бери тексты. Личного не надо. Все равно ты меня никогда не узнаешь…»

Ну что ж. Уважаю! Такая закрытость мне, сегодняшней, больше по душе, чем собственная вчерашняя открытость – без-граничье: в стертости, размытости границ трудно выявить свое авторское начало. Сегодня нужно как Мариуш: стоя на страже своих границ, нарушать иные – легально или не легально, как позволяют обстоятельства. И я продолжаю вторгаться в «личное», о нем же пытаюсь узнать из интервью в газетах и журналах. И… не узнаю ничего… Нового. В очередном интервью Мариуш по сути цитирует самого себя. Так же, как мы, журналисты, не сговариваясь, повторяем друг друга в своих вопросах. И поэтому – ничего не поделаешь – я снова возвращаюсь – тексту, тем более, от текстов Мариуша (даже не в оригинале, а в переводе на третий язык) я получаю наслаждение; тем более, у русскоязычного читателя пока нет иной возможности познакомиться с творчеством Мариуша:

«…Дни то полны солнечным светом, то утопают в дожде. Море волнуется и бурчит, белое от пены волн. В лесу оргия красок: березы мерцают как желтые свечи на фоне темно-зеленых сосен, осины краснеют, кусты черной рябины приобретают темно-красный цвет, а болотистая почва покрывается оранжевыми тонами. Земля медленно охлаждается. Изморозь сжигает цветы в саду. В доме царит аромат сушеных грибов; ягод, из которых варят варенье, везде висят пучки трав, петрушки и укропа. Мы приносим в бурт картошку, свеклу, морковь и редьку. Засаливаем селедку и грузди. Ночи на островах становятся длинными, как тени дней, и темными – так что не видно руки перед глазами. Только изредка случайно видны полоски света на небе, занесенные как будто из другого мира. Это полярный свет, Северное сияние…»

И еще:

«Русская действительность… (говоря языком Достоевского) напоминает «гороховый пудинг», из которого выпирают различные вещи: вот православный крест, рядом кусок колючей проволоки, там курган – захоронение саамов и фрагмент человеческого черепа; дальше – часть ракеты или подводной лодки. Одним словом, пейзаж севера напоминает доску, на которой различные поколения «богомазов», плохих иконописцов, наскоро увековечивали своего Бога, нанося толстые слои краски, чтобы замазать картины своих предшественников, а потом все это было смыто кислотным, ядовитым дождем, но не полностью, так как остались следы рисунков и красок. Возможно, это поддается реставрации?»

Если вспомнить, что Путь Мариуша в Россию начинался из подполья, то становится ясно, что, приехав на Соловки, он попал на самое дно. Наверно, в первый момент, после западно-американской упорядоченности и структурированности, он был потрясен таким  «пейзажем». Однако сравнительно быстро освоился и даже – сроднился. Так может быть, прав оказался профессор Мандельбаум, переводчик с древних языков, посоветовавший Мариушу еще в Америке делать свою писательскую карьеру на материале России?

Я уточняю:

– Говоря о пространстве, ты имел в виду пространство как территорию или пространство как простор?

– Простор – это что?

– Это воля, свобода…

– Тогда простор…

Да, кто отведал русского простора-воли, уже отравлен тоской по этому простору навсегда. Вот и Мариуш:

– …Они (русские мужики. – Г.А.) не думают о завтрашнем дне. Это передалось и мне. Теперь, путешествуя по глубинке, я никогда не задумываюсь, где буду ночевать, что есть. Я могу путешествовать без денег. В Америке – мнимая свобода, там без денег и положения ты – никто…

На это позволю себе заметить, что пределы нынешней свободы Мариуша в России относительны и возможны именно в переходный период, до тех пор, пока жизнь здесь соответствующим образом не оформлена. И, кто знает, не будут ли брать с иностранцев деньги через энное количество лет даже за воздух, хотя бы потому, что на Севере он необыкновенно чистый?

Что касается «путешествия по глубинке»… Я все-таки сомневаюсь, что книга о Заонежье привлечет внимание кого-то на западе. Там ведь понятия не имеют, что это такое. Мариуш не согласен:

– Заонежье как раз очень интересно. Здесь произошла знаковая встреча: с одной стороны, культура охотников, шаманов, характерная для угро-финских племен, с другой – крестьянская земледельческая культура. Кроме того, здесь был центр раскола. Солженицын не зря говорит, что раскол имел больше последствий, чем большевистская революция. Меня вообще интересует стык разных культур. Как пишет известный карельский ученый Орфинский, когда встречаются две культуры, то представители каждой пытаются подчеркнуть свои глубинные черты, чтобы не размыться… Ну а с другой стороны, моим читателям все равно, о чем я пишу – об Африке или о Заонежье. Их интересую прежде всего я, Мариуш Вилк, мой взгляд на жизнь, географические пространства, ситуации…

Мне тоже интересен взгляд Мариуша, и именно потому, что это взгляд другого. Иностранца:

«Некоторые русские слова имеют польское соответствие, но передают совсем другой опыт, опыт другого мира. Чем дольше я живу в России, тем сильнее я воспринимаю ключевые слова, знаки слов, мифологию слов, которые, кажется, значат гораздо больше, чем содержит само выражение.

Так и с картошкой. У нас это, как сейчас часто называют, potato – гарнир к мясу. О нем говорят, что от него толстеют и поэтому едят все меньше и меньше. Здесь же «картошка» – главная еда, ритуал, образ жизни. Весной картошку сажают, летом тяпают, осенью выкапывают, а зимой переживают холода с картошкой. Если картошку переводить на другие языки, то теряется магический жизнеутверждающий смысл…» (Моя дочь-переводчица здесь сделала приписку: «Очень точно подмечено. Я сразу вспомнила нашу бабушку, ее огород, картошку…»)

Меня «греет», что Мариуш пишет не как все, то есть в основном ругая Россию и русских, а пытается разобраться. Ему представляется, что у русских многое иначе оттого, что у нас другая цивилизация. Она не хуже и не лучше, а просто другая. Об этом же в его текстах:

«Нина Михайловна прислала мне из Москвы первые три тома «Библиотеки литературы древней Руси», изданные отделом древнерусской литературы Российской академии наук под руководством Лихачева (бывшего зека СЛОНа). По праву можно сказать, что это огромное событие в истории российской культуры… «Библиотека» возвращает России семь веков литературы. Это сравнимо разве что с больным амнезией, которому вернули его память. Встает вопрос, захочет ли он этим воспользоваться, если он привык читать дешевые романы или предпочитает вообще не читать? Многие из моих здешних знакомых, далеко не глупые люди, с удивлением узнают, что письменное слово на Руси имеет богатые традиции, берущие свое начало в одиннадцатом веке, а средневековая русская документальная проза не имеет в мире себе равных. (Пользуясь случаем, я хотел бы напомнить некоторым моим соотечественникам, которые так любят говорить о культурном опоздании русских, что самое старое польское «Слово» восходит к 13 веку; хроника «Gallus Anonymus», наш старейший латинский документ, появился через столетие после «Слова о Законе и Благодати» Илариона)…»

5

 

Мариуш не первый иностранец в Заонежье.

…В начале семнадцатого века здесь были соплеменники Мариуша – поляки («паны» называли их в народных преданиях), а также литовцы и шведы… Это было время Смуты, время захватнических войн…

…Затем явились Денис Юрыш, Нильс Андерсен, Лоренц Андерсен… (вторая половина семнадцатого века). Они помогали новгородскому купцу Семену Гаврилову в организации строительства Спировского медеплавильного завода (недалеко от нынешней Толвуи). Также Марселисы, выходцы из Гамбурга, к которым впоследствии перешел этот завод. Генрих Бутенант, обеспечивавший продукцией тех же Фоймогубско-Спировских заводов военные походы Петра I. Далее – Матиас Рокк, который для заонежских заводов вербовал иностранных специалистов.

Отношения местных жителей и иностранцев были неважные, поскольку их деятельность вольно-невольно затрагивала жизненно важные интересы крестьян. При строительстве железоделательных и молотовых заводов плотинами были затоплены пойменные луга. Рытье болотных руд уничтожало ягодники. Заготовка дров и бревен – грибные места. Сами крестьяне за дровами и лесоматериалами вынуждены были ездить все дальше от дома. Так что первые крестьянские волнения и недовольства были связаны с землей – черным квадратом шунгитовой, то есть особо ценной, дающий хороший урожай картофеля, овощей, зерновых, почвы.

Недовольство было связано также с припиской крестьян к заводам, их возникшая зависимость от воли заводчика и его приказчиков, а также то, что среди приказчиков и мастеров три четверти были иностранцы.

Крестьяне в пику иноземным приказчикам разрушали оборудование, участвовали в избиениях заводских работников. Бутенант постоянно вел переговоры с предводителями крестьян, пытаясь гасить возмущения в зародыше, но, когда дипломатия не удавалась, обращался за помощью в Новгородский, Пушкарский, Преображенский или Посольский приказы. В Заонежье посылались стрельцы. Бунтовщиков наказывали. И заводы возобновляли свою деятельность.

В 1700 году, с началом Северной войны, Бутенант получил срочный заказ на изготовление гранат, бомб, лопат и колес. Великий Государь (Петр I) пригрозил, что если продукцию не поставят вовремя, то… Бутенант вовремя поставить не смог: взбунтовались крестьяне (отказались строить баркасы для доставки заказа). Его обвинили, что он как иностранец не радеет об интересе России. Не выдержав перенапряжения в работе, подозрений и обвинений, Бутенант в 1701 году скончался. Его заводы Петр I забрал в казну…

…Перед Первой мировой откуда-то на шуньгской ярмарке появился эфиоп. Но так же быстро и исчез.

…В Гражданскую на полуострове побывали англичане и проявили большой интерес к подземным кладовым Заонежья.

…В 90-е приезжали купцы из ЮАР: торговали ванадий: оказывается, в Заонежье  – самое крупное месторождение этого ценного минерала. Мы как честные патриоты не продали. «А зря, – уверял меня петербургский геолог, доктор геол.-минерал. наук В. А. Рудник, привозивший южноафриканских бизнесменов в Карелию, – глядишь, и разбогатели бы (было подсчитано, что доход от добычи карельского ванадия составит где-то 30–40 млрд долларов). Но дело в том, что месторождение в Средней Падме не просто ванадиевое, а уран-ванадиевое – стратегический ресурс. Да и жителей жалко: если бы начали разрабатывать, возможно, пришлось бы им покидать родные места.

…Еще была американка из Дулута Элизабет Икс, но заонежане, кажется, ее и вовсе не заметили, хотя это была первая американка в здешних местах. И может быть, впервые в американской прессе появилось это слово – Foima Guba (Фоймогуба – деревня в Заонежье, где отдыхала с русскими друзьями американка). Вот как описывает пребывание иностранной гостьи фоймогубский абориген (в прошлом), а ныне журналист и историк Александр Санников:

«…Элизабет все приводило в восторг – озеро и цветы, наша скромная еда и трудоемкие домашние дела, морошковое варенье и калитки. Свое впечатление она выразила немного позже в коротком письме, смысл которого уместился в одной строчке: «Какое счастье в Фоймогуба!»

Далее Александр рассказывает о некоторых сложностях, которые возникли в связи с визитом американки в Заонежье:

«…Был тогда (1991-й. – Г. А.) острейший дефицит в продуктах, особенно не хватало мяса. А спрашивается, как не осрамиться перед державами? Как достойно принять зарубежную гостью? И вот отправился я на поиски мяса в Великую Ниву. Поклонился местной советской власти. И что бы вы думали? Нашлось мясо для иностранки. Выделили для продажи в местной столовой несколько килограммов. Ура родной советской власти! Не ударили в грязь лицом…»

Да, совсем забыла! Максим Филандров, приехавший в Россию из Франции туристом в девятнадцать лет и тогда же, после посещения Кижей, заболевший Заонежьем.

Из всех «заонежских» иностранцев Мариуш – самый постоянный. И уже книгу написал, чего я, прожив в Карелии более тридцати лет, не удосужилась сделать. Вот что значит западная собранность и российская «авось» (авось, когда-нибудь напишу, часто говорила я себе, пополняя распухшие папки своего «заонежского» архива новыми «дневниками путешествий», видео-аудио и прочими материалами). О чем написал Мариуш, мне известно из отрывка, опубликованного в «Новой Польше», да из обмолвок самого Мариуша: «саамы, раскол, Клюев, Беломорско-Балтийский…»

Не знаю, упомянул ли в этой книге Мариуш о связи заонежан с царской семьей Романовых. И как благодаря этой дианастии Заонежье оказалось в самой гуще Российских событий. Можно сказать, что российская Смута, окончание которой стали недавно праздновать и в которой такую большую роль сыграли соплеменники Мариуша, не обошла стороной и Заонежье. Предание гласит, что мать первого русского царя из династии Романовых Ксения Шестова (около 1573 – 1631), насильственно постриженная в монахини Борисом Годуновым (как и ее муж Федор Никитич Романов – в иночестве Филарет) сосланная в Заонежские погосты под именем Марфы, из-под Толвуи рассылала гонцов во все концы. Это не без ее участия явится из Польши претендент на царский трон Лжедмитрий I, вернувший ей свободу…

…Смута изводила страну. Во имя «спасения матушки Руси» (а больше во имя собственных благ) бояре решили пригласить на царство сына польского короля Сигизмунда III – Владислава. Правда, ничего из этого не получилось: помешала не-православная конфессия королевича…

Магия обряда

«Запрещается, кто бы это ни был, рассказывать что-либо о нашей религии и наших убеждениях.

На вопросы об этих вещах каждый должен отвечать молчанием и должен делать так,

как будто у нас такие же законы и обычаи,

как в стране, в который мы находимся в данный момент».

Из руководства для участников английской экспедиции на Север

в книге Мариуша Вилка «След одинокого волка»

 

 

– Ты – православный?

Я задала этот не совсем тактичный вопрос отчасти потому, что в своих «соловецких записках» Мариуш говорит о том, что понять Россию вне православия невозможно. И вторая причина – совершенно конкретное событие, слухи о котором дошли и до той деревни, где в летние месяцы живу я: в Заонежье, на острове Кижи поляк Мариуш Вилк принял одно из семи таинств Православной церкви – обряд венчания (с петрозаводчанкой Наташей Кузьминой), и обряд этот совершил православный священник Николай Озолин, окормляющий Кижскую волость. К слову сказать, сам батюшка – уроженец Парижа, русский эмигрант в третьем колене.

По реакции Мариуша чувствовалось, что подобный вопрос ему задавали не раз:

– Какая разница… Обычно отвечаю – «Я – копт…» (египетский христианин. – Г.А.) – и все сразу отстают.

Да, для Мариуша разницы нет. Ему, по его словам, все равно, кто перед ним – поляк, русский, немец, еврей, католик, православный, иудей… Имена, названия для Мариуша – своего рода этикетка. А он, Мариуш, хотел бы, чтобы его «я» растворилось в мире, а мир растворился в его «я».

Для меня в данном случае, то есть в связи с обрядом венчания, это значит совершенно определенное: то, что «я» Мариуша отныне растворяется в мире «Наташа», а «я» Наташи растворяется в мире «Мариуш». «Христианский брак, – говорят православные священники, – является домашней церковью, где люди объединены во Христе».

Но, возможно, для Мариуша венчание – всего лишь красивый обряд. Для русского же (впрочем, и испанского – «Кровавая свадьба» Гарсиа Лорки; вообще для всех народов, которые переживают в своем развитии период детства человечества) – это действо сакральное и, как мне представляется, до конца не разгаданное. Особенно, когда девушку выдают замуж за чужого (из другой деревни, земли, страны, планеты):

«…Родители отдали девушку за незнакомца, глаза которого горели как огонь. Веселясь на свадьбе, тот принялся плясать прямо по чашкам и ложкам, скача по лавкам и столу, крики его все более напоминали гром. Наконец он сверкнул глазами так, что вспыхнула молния, гости попадали замертво, изба загорелась, а молодые исчезли…» – гласит мордовский свадебный миф (Мифы финно-угров. М., 2003).

Во время одной из наших встреч я передала Мариушу рассказ жительницы Фоймогубы* Клавдии Федоровны Ряскиной о том, как ее дед-печник вечером после работы возвращался домой из близлежащей деревни Онежаны. Тамошние жители знали, что по дороге из их деревни есть место, где «чудится», и уговаривали печника остаться на ночь. Тот – ни в какую.

И вот идет он – и вдруг слышит сзади звон свадебных колокольцев. «Ого! – кто-то свадьбу играет», – подумал он. Обернулся – и замер: вверху, зацепляя верхушки деревьев, неслась тройка. В тройке – жених с невестой, дружки. Смех, веселые голоса… Тройка уже давно исчезла из виду, а печник все не мог тронуться с места, только повторял про себя одно и то же: «Дорога-царевна, путь – мой царь. Вера в Христа была встарь, вера есть и поныне, и во веки веков. Аминь». Перекрестился и, что было сил, поспешил домой.

Вскоре на этом месте поставили деревянный крест. И таких мест в Заонежье, где «блазит», «чудится», было немало (хотя причина этого могла быть подчас самой обыкновенной, житейской, а отнюдь не «магической»). Везде ставили кресты.

– А почему крест, а не камень, к примеру? – спросил Мариуш.

Вопрос был явно провокативный (для меня) и намекал на то, что в глубокой древности предки Клавдии Федоровны Ряскиной и ее отца были язычники и поклонялись камням, воде, деревьям… А главой их «прихода» был не священник, а шаман.

Действительно, почему сегодня никому из местных не «чудится»?

– Потому, что раньше мы были Боговы и могли видеть, а теперь – сами такие… – ответила Клавдия Федоровна, не желая произносить вслух имя врага рода человеческого, кому, по ее убеждению, мы все сегодня поддались (ср.: «бес ткнул ему пальцем в глаз, и человек потерял способность видеть нечистую силу» – в кн. «Мифы финно-угров». С. 210).

Да, христиане огнем и мечом обращали язычников в свою веру. Это версия, полагаю, во многом соответствующая истине, зафиксирована не только в учебниках истории, но и в преданиях. Например, о древних финно-угорских племенах, когда-то населявших территорию нынешнего Заонежья. По одним преданиям – это карликовый народец, по другим – могучие богатыри. Но есть одно общее: они либо уходят под землю и превращаются в камни, либо оказываются заточенными – после того, как русские миссионеры пришли в эти места с новой христианской религией.

А вот что не зафиксировано ни в учебниках, ни в сборниках мифов, но что в воздухе, что выразила с такой простотой русская женщина, познавшая не только крестьянский труд, но и книжную культуру (К.С. Ряскина много лет проработала сельским библиотекарем):

«Крест – самое сильное…»

И это – ответ на вопрос: «почему не камень»? Почему язычники смирились с крестом? Именно потому, что убедились – «крест сильнее».

Я не знаю, «сильнее ли крест» для Мариуша. Ведь зачем-то он идет по следам древних. Следам саамов, чуди, веси, эвенков… И на Соловках его интересовали «так называемые лабиринты – еще дохристианского, языческого происхождения» (выдел. мной. – Г. А.). И в Заонежье… «Древние саамы, населявшие эти земли, верили, что любой остров на северо-западе лежит на полпути в потусторонний мир…» («След одинокого волка»)

Значит, все-таки: по-ту-сторонний мир. Не этот, в котором мы живем сегодня. Почему? Подобный вопрос, наверно, могла задать та самая Пустота, о которой мы с Мариушем не раз говорили и которую я подчас ощущала в себе во время наших бесед. Незнакомые имена и названия западного мира заставляли чувствовать отсутствие в себе этого культурного слоя на генетическом уровне. Но это примерно так же, как чувствовал себя в Риме мой муж-художник, впервые посетивший этот город городов: он трогал руками развалины древнего Рима и понимал, что русский мир, в котором он живет – младенец, поскольку слоя не было, то есть он был, но слишком тонюсенький, чтобы сравнивать его с римским.

Мариуш и не скрывает, что его интерес к «следам» древних не в последнюю очередь связан с тем, что его интересует до-человек, то, что было до сознания. Человеком, искушенным достижениями западной культуры и цивилизации, Мариуш переполнен: он хочет знать первооснову, которая еще не была человеком.

Человек Запада возвращается к истокам, вероятно, потому, что эта жизнь для него стала пуста, эта жизнь больше не наполняет его. Для меня же возвращение к пра-человеку пока не имеет смысла… Я еще не добралась до своего ближайшего колена – до дедушки-эвенка и бабушки-польки (их не стало задолго до того, как встретилась мои родители) … Куда уж мне – пра-человек. Но я ощущаю, и не так уж редко, что и пра-человек живет во мне. Ночью в моем деревенском доме он царапает оконное стекло, шуршит на потолке, причудливой тенью скользит по лунному полу… И тогда я встаю и молюсь своим древним богам, чтобы они защитили меня… А утром стыжусь своих ночных страхов и размышляю о том, что же такое выработанный на протяжении столетий нынешний человек? Почему – снова и снова Страх?

Известно, что страх – стержневой механизм управления в любом тоталитарном сообществе – будь то семья, «тусовка» или государство. Сегодня, когда у нас повсеместно демократия (Мариуш, говоря в «соловецких записках» о богатых возможностях русского языка, не преминул привести и этот вариант – «дерьмократия»), мы не только не избавились от страха, но, кажется, его стало в нашей жизни больше. Не потому ли, что вчерашние явные «тройки» сегодня стали тайными: «заказали» – и нет человека. Без суда и следствия. «Заказ» в русской жизни становится чрезвычайно распространенной формой расправы с неугодными. Дошло до того, что жены заказывают мужей, а мужья – жен: как на «дне», так и на «верхах». И разве это не откат в до-сознание?

До-сознание – это разорванное сознание: отдельные звуки, слоги, слова выстанывают, мычат – но связать друг с другом не могут. С течением времени научатся. Но останутся люди, которые так и не смогут связать смыслы. Их речь, на первый взгляд, будет поражать своей несвязностью, алогичностью, эмоциональной нестабильностью – таковы шаманы, юродивые, кликуши. Они выкрикивают отдельные слова: «…воров много… в милиции, в поликлиниках телефоны сломаны… вежливых людей нет… жалобы не разбирают… четвертого ноября день простоты… цветущих мало народов… младенцы не рождаются… мох кругом да туман… привет чужим…» И всегда находится тот, кто понимает, что юродивый своим больным органом (мозг) улавливает те частоты, что неслышимы и не улавливаемы здоровым – и озвучивает их в виде некой абракадабры. Понимающий язык юродивых переводит бессвязное в осмысленное: ведь выкрикиваются не абы какие и невесть откуда взявшиеся слова. Выкрикивается то, что мы отправили в небеса: наше раздражение, наши ссоры, наши тайны, всю нашу жизнь…

Нынешний интерес Мариуша к косноязычным шаманам перевешивает интерес к тому, что выработалось из первоосновы в результате ее противостояния ветрам, холодам, пространствам, страхам… В результате всевозможных экспериментов с этой первоосновой… Результат не интересен: то, что «сейчас», воспринимается как конец истории. Поэтому Мариуш возвращается к началу. К тому, что уже однажды было описано. Описано, но, возможно, не пережито. Потому что Мариуш не только описывает, Мариуш переживает собственным телом вот уже пятнадцатую северную зиму, как когда-то ее переживали существа «до-сознания».

Дух места

«Было холодно, очень холодно, никогда так морозно не было.

Небо опустилось, земля поднялась, дверь нельзя было открыть…»

Анита Нильссон, поэт, Швеция

Зима 2003 года, первая зима в Заонежье «элитного писателя и журналиста» Мариуша Вилка, выдалась суровая. Не по дому. Хотя сам по себе дом (деревянный, в три уровня, с узорчатым балкончиком), который купили Мариуш и Наташа, производил впечатление не только монументального (настоящий памятник крестьянскому зодчеству Севера), но и крепкого, основательного, способного защитить от любой непогоды.

Увы, это было всего лишь впечатление: дом продувался насквозь. Так что зима 2003 года стала серьезным испытанием и для европейца Мариуша, и для россиянки Наташи, решившейся перезимовать с ним в заброшенной деревне в старом доме.

И все-таки им было проще, чем жителям окрестных сел – Толвуи, Великой Губы, Кузаранды… не говоря уже о Медгоре – в их кирпичном и блочном госсекторе с так называемым паровым отоплением. У Мариуша и Наташи были дрова и русская печь, около которой они могли греться. Паровое отопление в казенных домах полетело в первые же зимние дни. Пострадали не только «хижины» – квартиры, детские садики, школы, больницы, интернаты для стариков, но и «дворцы» – мэрия, горсовет… Сколько народу обожглось холодом в ту зиму, никто не считал (в одном только Медвежьегорске – 40 тысяч). Однако терпение народное оказалось к морозу стойким – ни забастовок рабочих Гданьска, ни оранжевых революций Киева не последовало, что позволило руководителям республики говорить с пострадавшими в исключительно жестком тоне: «Коммунизм закончился. Теперь за все надо платить из собственного кошелька. И не надейтесь, что государство возьмет расходы на себя…» («Правда», 2003, № 126). Слушали эту речь в основном граждане пожилого возраста, бюджетники и безработные, чьи пенсии, зарплаты и пособия едва превышали прожиточный минимум.

Мариуша на этой встрече не было. И не потому, что не знал (скоре всего, так и было), что до Медгоры почти сто километров (а при отсутствии транспорта это почти фантастическое расстояние)… Даже если бы знал и был транспорт, он вряд ли поехал бы. Он это уже проходил. В своей польской школе – в «Солидарности», где вожди начинали как борцы за народные нужды, а заканчивали в окружении «хорошо одетых, упитанных охранников»…

Нет, он больше на «социалку» не покупается. Социалкой его не заманишь. Он не слепой, видит, как тяжело живется здесь людям. Сказки про ленивых русских – миф. Попробовал бы кто-нибудь из немце-французов прожить здесь хотя бы год на тех же условиях, что и обычный заонежанин. Вряд ли бы выдержал. Зато русские, как уже нигде и никто в мире, все еще говорят о душе и о смысле жизни. О Вечном.

Мариушу нравятся эти разговоры. По большому счету его интересует теперь только вечное. И еще текст:

«Во время написания книги я осознал, что мир на севере расплывчатый и хаотичный и здешней действительности не хватает формы, которая в средних широтах образует основу для культуры. Фрагменты цивилизации, возникшие здесь, были разрушены советской системой; в природе же доминируют вода, лед и трясина (болото) – бесформенные элементы. В этой ситуации повторение пути показалось бессмысленным (словно поиск следов в болоте), и процесс письма пошел по своим собственным следам и нашел в языке основу более твердую, чем земля в тундре. Этим я хочу сказать, что текст реальнее, чем мир, который для текста представляет пра-текст…»

То есть пра-текстом для Мариуша является пространство – тундра, болота, леса, реки, озера и т. д. И значит, в начале было все-таки… не слово – материя? Но разве не сказано – все суета сует: мы были – и мы уйдем. В прах превратятся и наши тексты, и картины, и построенные нами дома… Одни раньше, другие позже – вопрос времени. Скоро уже не останется никаких материальных напоминаний о деревянной древнерусской цивилизации: дерево в отличие от камня прекрасно растворяется в земле и в воде. Остаток черви переработают в гумус – питание для новой жизни.

Та же участь ждет и римские развалины: лет через тысячу (а может, раньше) древние камни превратятся в пыль. Что же останется? Цитаты? Бесконечные цитаты, которыми сегодня переполнены и наши тексты, и наша жизнь? Неужто мы и впрямь то самое последнее поколение, не способное произвести что-нибудь самостоятельное и значительное – на века (как Кижи, Колизей, «Война и мир»…), которому придется уйти бес-следно? Не потому ли вновь и вновь мы обращаем свои взоры в прошлое – к трудам имперских историков (в поисках причин развала всех римских империй), Адольфам де Кюстинам, экзистенциалистам, саамам… – с одним единственным вопросом: что же все-таки было в начале – дух или материя? И слышим: Рим! Римский Рим, Русский Рим, Заонежский… То есть Дух места, дух пространства. Без него оно безмолвно, бесстрастно, непроницаемо и непознаваемо. Стало быть, Он, Дух, – начало начал, тот самый «пра-текст», о котором говорил и писал Мариуш.

И значит, до сознания было… А то и было. То же, что всегда – до Рима, во времена Рима, после Рима – совершенствование. Восхождение. Из недо-человека к – «во имя твое». К любви. Этот путь, как выясняется, человечество еще не прошло.



* Писатель и журналист Мариуш Вилк родился в 1955 г. в Польше. По специальности филолог. В 80-е принимал активное участие в польском профсоюзном движении «Солидарность (пресс-секретарь руководителя движения Леха Валенсы). Разочаровавшись в результатах деятельности лидеров «Солидарности», покинул Польшу. Преподавал журналистику в американском университете. С 1989 года работал корреспондентом в Москве. С 1993 года в течение десяти лет жил на Соловецких островах. О своих впечатлениях написал в книге «След одинокого волка» (в других переводах – «Черный лед», «Волчий блокнот») – вышла в одном из швейцарских издательств на польском, французском, немецком языках. С 2003 года живет в Карелии (Заонежье), вдохновившей польского писателя на создание сборников эссе: «Волок», «Карельская тропа», «Дом над Онего».

** В соавторстве с М. Лопинским, М. Москитом. Пер. с польского Н. Горбаневской и Л. Шатунова. Лондон, 1987.

*** Владимир Сергеевич Пече́рин (1807, Киевская губерния, Россия, 1885, Дублин, Ирландия) — поэт, мемуарист, религиозный мыслитель, профессор Московского университета. В 1836 г. из-за своих радикальных прозападных взглядов он решил покинуть Россию и выехал за границу, где в 1840 году принял католицизм. В 1848 году он был лишён российского гражданства. Своими взглядами, творчеством, философским учением и принятием католицизма В.С. Печерин в истории русской литературы представлен как один из первых русских диссидентов и невозвращенцев, символ радикального разрыва с национальной традицией. Некоторые литературоведы считали Владимира Печерина в какой-то степени прототипом лермонтовского Григория Печорина из повести «Герой нашего времени» (по материалам Википедии).

 

 

* Здесь и далее цитаты из книги Мариуша Вилка «Черный лед» («След одинокого волка»). Вена, 2003. Пер. с немецкого Гульмиры Акбулатовой.

 

* Это название для «авторской» книги Мариуша Вилка мне кажется точнее, чем «Черный лед», уже хотя бы потому, что оно заключает игру слов: (вилк в переводе с польского – волк) и говорит о позиции автора: оставить след. Свой след в истории литературного освоения пространства северной России Мариуш Вилк оставил – об этом говорят его книги. Г.А.

 

* Фуллерен – новая модификация углерода. Одна из возможностей фуллерена – образовывать соединения, используя внутреннюю полость углеродного шара (выделено мною. – Г.А.), диаметр которого достаточен, чтобы в нем мог поместиться атом металла или небольшая молекула. Таким образом, открывается путь к получению химических соединений совершенно нового типа (по материалам Интернета. – Г.А.). Однако нужно заметить, чтострогих доказательств присутствия фуллеренов в шунгитовом веществе до сих пор не имеется. «Результаты экспериментов по их обнаружению не однозначны», – пишет доктор геолого-минералогических наук М.М. Филиппов в книге «Шунгитоносные породы Карелии» (Петрозаводск, РИО КНЦ РАН , 2004. С. 466)

* Ряд российских ученых-физиков считают, что пустота (вакуум) – это не что иное, как неовеществленный вид энергии, которая способна взорваться в ситуации предельного напряжения в любой точке земного шара. (ЦТ, 23.01.06. «Теория невероятности». Первый канал),

* Наталья Кузьмина является создателем общества помощи ручному труду – ткацкой мастерской «Заонежская изба» в селе Великая Губа. Г.А.

* «Байна», «баенка» (диалект., заонежское) от «баня». Г.А.

* Деревня в Заонежье. Г.А.