«Однажды я шел мимо кинотеатра «Сампо», стоит какая-то машина. Ну, стоит и стоит. Иду мимо нее. Вдруг двери открываются, выходит крупный мужчина, подходит ко мне, говорит: «Кирилл Васильевич Чистов?» — «Да». Показывает мне удостоверение КГБ: «Садитесь».
Сегодня исполняется 92 года со дня рождения выдающегося ученого-фольклориста Кирилла Васильевича Чистова (1919 — 2007). Мы публикуем в сокращении главу «Петрозаводск» из его книги воспоминаний «Забывать и стыдиться нечего», увидевшей свет незадолго до его ухода из жизни.
Петрозаводск
В Петрозаводске я проработал с осени 1947-го и по 1961 год. Этот город сыграл большую роль в моей жизни. В Карелии я бывал еще до войны — ездил туда в экспедиции — и поэтому в петрозаводском институте меня знали. Когда в 1947 году я поступил в аспирантуру, то довольно скоро получил письмо от В.И. Машезерского, который в то время как раз формировал состав института. Он предлагал мне стать аспирантом от петрозаводского института. Предполагалось, что они возьмут на себя оплату стипендии с тем, чтобы по окончании аспирантуры я непременно приехал к ним работать. Я посоветовался с Марком Константиновичем (Азадовским. — Ред.), и он мне тогда сказал: «Давайте подождем, потому что впереди три года, посмотрим, какая будет ситуация. Мне хочется, чтобы вы остались на кафедре нашего, Ленинградского, университета».
Однако вскоре стала нагнетаться кампания борьбы с космополитизмом и «низкопоклонством» перед Западом. Кампания эта ударила и по Марку Константиновичу. В общем, обстановка в 1947 году в Ленинграде становилась напряженной. В 1949 году должно было отмечаться столетие первого полного издания «Калевалы». За два года до празднования в Петрозаводске состоялось предварительное совещание, на которое пригласили В.М. Жирмунского, В.Я. Проппа и М.К. Азадовского. Тогда встал вопрос о петрозаводском фольклорном секторе, который был слабоват: был нужен какой-то организатор, который мог бы взяться за подготовку к празднованию «Калевалы». Кого рекомендовать? Их выбор пал на меня. Петрозаводское руководство знало меня по довоенным экспедициям и согласилось. М.К. Азадовский тогда вернулся из Петрозаводска и рассказал мне об этом предложении. Он привез с собой и официальное письмо-приглашение.
А в это время уже началась кампания борьбы с космополитизмом. Азадовского объявили «космополитом», ругали и Жирмунского, и Проппа. Марк Константинович мне тогда и сказал: «Раньше я вас отговаривал от переезда в Петрозаводск, а сейчас скажу: поезжайте туда, потому что Карелия — страна фольклорная, мои ученики там и до войны работали, и вы ездили туда в экспедиции. По-моему, там хорошее начальство, поезжайте».
И я решился тогда, в 1947 году, уехать из Ленинграда в Карелию. Написал, что готов приехать, благодарил за приглашение, но подчеркивал, что мне нужна квартира, потому что у меня жена, маленький ребенок и книжки. Мне ответили: квартира вам будет, как раз строится дом. Приехали. Квартиру нам дали на улице Пробной. Улица называлась так, потому что там некогда находился артиллерийский завод и существовала просека, вдоль которой «пробовали» — стреляли из новеньких пушек.
Я договорился с дирекцией Института, что меня будут на три месяца в году отпускать в Москву или Ленинград для работы в библиотеках. Обычно я брал не три месяца подряд, а разбивал этот срок на три поездки. Хотелось маму чаще видеть. Она осталась в Ленинграде, а потом, когда ей стало нездоровиться, мы ее перевезли в Петрозаводск. Там она и скончалась. Могилы моих родителей в разных городах: отец похоронен в Баку, а мать в Петрозаводске.
В 1949 году, когда отмечали юбилей «Калевалы», карельскому правительству очень хотелось, чтобы это был международное мероприятие. Но с Финляндией отношения были нелучшие, пригласить финских ученых мы не могли. А из Эстонии и других советских республик на празднества приехали делегации. Привезли, кстати, и разных исполнителей фольклора. Было очень интересно.
В Петрозаводске действительно поначалу было спокойнее, чем в Ленинграде. Мне тогда было 27–28 лет, я начал заведовать, а по сути дела, формировать отдел фольклора. Но вскоре у меня случился очень неприятный и вместе с тем анекдотический казус.
Было созвано собрание городской интеллигенции — писатели, художники, преподаватели вузов. (В Петрозаводске тогда было два вуза: учительский институт и университет.) Везде в стране идет «разоблачение» космополитов, надо, следовательно, и у нас, в Карелии, их «разоблачить». Среди карельских «космополитов» оказался мой близкий друг Елеазар Моисеевич Мелетинский. Обвинили его в том, что он ругал роман Фадеева «Молодая гвардия».
На собрании выступил Василий Григорьевич Базанов. До войны он работал в Петрозаводске, потом был в докторантуре Пушкинского Дома. Он почему-то считал, что мы с Мелетинским опасные конкуренты для его научной карьеры. Он заявил, что Е.М. Мелетинский в своих лекциях мало подчеркивает влияние русской литературы на литературу других стран. А это уже «космополитизм». Про меня он сказал, что я пишу такие статьи, какие раньше писали в «Олонецких губернских ведомостях». И закончил так: «В Ленинграде разгромили космополитов, здесь мы тоже разгромим космополитов».
После описанного городского собрания интеллигенции я пришел к выводу, что мне следует уходить из института. В Петрозаводске в это время жила Ермиония Иосифовна Беляковская, которая много лет работала в Ленинграде в Публичной библиотеке. Она была очень хороший библиограф. К тому времени она уже вышла на пенсию и переехала к своей дочери в Петрозаводск. Но здесь она также продолжала работать в библиотеке — заведовала отделом краеведческой литературы. И когда она узнала, какие у меня дела, то предложила: «Переходите к нам. У нас есть как раз ставка библиографа. Будете библиографом в краеведческом отделе. Дело это вам не чужое, литературу, связанную с Карелией, вы в значительной мере знаете». И я решил переходить. Думаю: ну их к черту, буду заниматься библиографией, найду себе занятие.
Тогда меня вызвал к себе ученый секретарь Карельского филиала Академии наук, который до войны был директором Карельского научно-исследовательского института культуры и знал меня со студенческих лет, и сказал: «Кирилл Васильевич, я слышал, что у вас замысел какой-то есть уходить от нас? Не делайте этого. Я договорился с секретарем парторганизации — будет открытое партсобрание. Мы обратились уже к Владимиру Яковлевичу Проппу; он согласился приехать и рассказать открытому партийному собранию — космополит вы или нет».
Владимир Яковлевич действительно приехал в Петрозаводск — только ради этого собрания приехал. Мы с Беллой встретили его на вокзале и пригласили к себе. Но из осторожности он тогда сказал: «Знаете что, раз я приехал сюда по такому поводу, я лучше поживу у Ирины Петровны Лупановой. Потому что если я буду жить у вас, то это будет выглядеть так, что я защищаю вас по знакомству». Владимир Яковлевич, конечно, разъяснил партсобранию, что я никаким образом космополитом быть не могу, потому что занимаюсь только русским фольклором и этнографией. Так я остался в институте.
В Петрозаводске я очень сдружился с Елеазаром Моисеевичем Мелетинским. Началось все так. По приезде в Петрозаводск квартиру нам пришлось немножко подождать: дом, когда мы приехали, еще доделывали. Поэтому мы пожили недели две у Мелетинских. Елеазар Моисеевич в это время заведовал кафедрой литературы в Петрозаводском университете. Вот оттуда наша дружба и началась.
Правда, был у нашей дружбы перерыв: Елеазара Моисеевича в Карелии арестовали и посадили на шесть лет. Местному КГБ почему-то очень хотелось сконструировать антисоветский еврейско-финский заговор. Я для заговора им не понадобился, а Елеазар Моисеевич подходил.
{hsimage|Кирилл и Белла Чистовы на даче у друзей — Петрозаводск, Бараний Берег, 1950-е годы ||||} Таскали меня и Беллу на допросы, неприятно, конечно, было. В Петрозаводске есть улица Урицкого, которая поднимается на гору. Однажды я шел мимо кинотеатра «Сампо», стоит какая-то машина. Ну, стоит и стоит. Иду мимо нее. Вдруг двери открываются, выходит крупный мужчина, подходит ко мне, говорит: «Кирилл Васильевич Чистов?» — «Да». Показывает мне удостоверение КГБ: «Садитесь». Я решил, что я арестован, прямо на улице, почему-то не дома — обыска у нас никакого не было. Весь день меня допрашивали и потом только в конце сказали, что меня отпускают домой, потому что вызывали как свидетеля.
Потом еще несколько раз меня вызывали в КГБ. Хотели вынудить дать показания против Е.М. Мелетинского, причем очень примитивно провоцируя. Дело в том, что когда я переехал в Петрозаводск, то договорился с местным начальством, что каждый год мне будут давать не менее трех месяцев для работы в библиотеках Москвы и Ленинграда. Так что в течение года я несколько раз на месяц и более уезжал из Петрозаводска. И вот на допросе мне сообщают, что во время моего отсутствия у Беллы якобы завязался роман с Мелетинским. Все это говорилось для того, чтобы я приревновал и стал бы «клепать» на него.
У Беллы были занятия в университете на дневном и вечернем отделениях. Мелетинский жил рядом с университетом, в служебном доме. Она иногда туда заходила. Елеазар Моисеевич провожал ее, потому что на весь Петрозаводск был тогда один-единственный автобусный маршрут. Автобуса надо было очень долго ждать. И мы, как правило, автобуса не ждали, шли пешком — молодые были, нас это не смущало. И Елеазар Моисеевич действительно частенько провожал Беллу до дома.
В КГБ во время допросов мне и говорят, что такого-то числа я был в командировке в Москве или Ленинграде, а Мелетинский после лекций провожал мою жену и даже в дом вошел. Говорилось это, чтобы меня спровоцировать.
Беллу тоже вызывали в КГБ. И тоже пытались подловить на ее якобы романтических отношениях с Мелетинским. Думали, что она испугается и, чтобы что-то не дошло до меня, согласится дать показания на Мелетинского. Белла в КГБ ответила: «Действительно, он меня провожал не один раз, потому что в городе темно. Но у нас ничего не было и не могло быть — мы друзья».
Между прочим, спрашивали ее и о критике Мелетинским романа Фадеева «Молодая гвардия». Она сказала: «Но ведь критика романа печаталась в “Правде”. Мы просто обсуждали то, что было написано в газете». И это правда. В газете «Правде» была опубликована отрицательная рецензия, в которой Фадеева обвиняли в том, что он не отразил роли партии в организации подполья. В романе действуют мальчики и девочки, но нет никакого партийного руководителя. И Фадеев после этой статьи, как известно, переписывал и дорабатывал роман.
Жена Мелетинского во время этих допросов жила у нас. А ей в КГБ подсунули следующее. При кафедре, которой ведал Елеазар Моисеевич, работала лаборанткой одна женщина. Вместе они ездили как-то на Валаам, потому что там нашлись остатки библиотеки монастыря. Надо было отобрать книги для университетской библиотеки, оценить, какая там мебель и т.д. Эта лаборантка действительно влюбилась в Мелетинского. Он ведь был человек талантливый, яркий. Она написала ему любовное письмо. Мелетинский прочитал это письмо, разорвал и бросил в мусорную корзинку. Но нашлись, по-видимому, стукачи, которые собрали разорванные куски, в КГБ их склеили и предъявили жене Мелетинского: вот, мол, вы его выгораживаете, а он изменяет вам.
Тоже думали поймать на романтических мотивах. Жена Мелетинского заявила: «Да, я знаю, что между ними был роман. Мы с мужем всегда рассказываем друг другу о своих приключениях». Хотя, конечно, эта история ее поразила.
В результате был судебный процесс, и Мелетинский получил 10 лет. Сидел он где-то в лагере на границе Вологодской и Архангельской областей. Сначала был на лесоповале, а потом его взяли куда-то бухгалтером. В заключении было запрещено получать книги. И Мелетинский был лишен возможности какого-либо гуманитарного чтения. Однажды ему попались книги по высшей математике, и он начал заниматься этой наукой: ему интересно было. Потом — смерть Сталина, дела пересматривали, и списали ему оставшиеся года заключения. Много позднее была реабилитация. Вот такая история.
Еще до своего ареста Мелетинский приготовил к защите докторскую диссертацию. Предполагалось, что оппонентами на защите будут Токарев, Чебоксаров и кто-то третий из Института мировой литературы. Накануне ареста он успел разослать копии диссертации своим оппонентам. Затем арест, и все на несколько лет отложилось. Когда Мелетинского освободили, то он пошел к Токареву по старому знакомству — просто чтобы отметиться, что, мол, вернулся. Пришел он тогда к квартире Токарева, нажал на кнопку звонка, дверь открылась. Как только Токарев его увидел, то пожал быстро руку и убежал куда-то. Прибегает с рукописью диссертации Мелетинского, но без титульного листа. Оказывается, Токарев, когда Мелетинского арестовали, сохранил его работу, но уничтожил титульный лист — чтобы имени его на рукописи не было. И когда Мелетинский вернулся, то Токарев был очень обрадован, сказал, что работа ему очень понравилась и что он готов быть его оппонентом.
В связи с Петрозаводском мне вспоминается еще такая история. В самом начале 1950-х годов перед институтом была поставлена задача написать историю карельской литературы. Работали мы вместе с Лаурой Александровной Виролайнен. Она из ингерманландских финнов, дочь учителей. Ее родители учительствовали, кажется, где-то в Гатчинском районе Ленинградской области. Она закончила пединститут имени М.Н. Покровского в Ленинграде, защитила там диссертацию и уехала работать в Карелию.
Я очень неохотно взялся за эту работу. Дело в том, что почти вся национальная финская секция местного отделения Союза писателей в это время была арестована. Ни одного имени в печати упоминать было практически нельзя. Остался только один поэт. И поэт этот — что-то мне сейчас не вспомнить его фамилию — хороший поэт, такой карельский Есенин, я бы сказал. В переводах я его читал. Так о нем рассказывали следующее. Он сам пошел в КГБ и говорит: «Арестуйте меня». — «А за что мы должны вас арестовать? Мы вам ничего не предъявляем». — «Да вот, вы арестовали столько народу, и по городу ходят слухи, что это я всех их закладывал, писал на них заявления, об их антисоветских настроениях. А в действительности разве я вам писал что-нибудь?» — «Да нет, ничего вы нам не писали. Идите вон, мы вас не собираемся арестовывать». Потом этот поэт работал на лыжной фабрике, чтобы не иметь никакого отношения к литературе, потому что ему стыдно было: его товарищи арестованы, а он на свободе.
Но книгу по истории карельской литературы нам с Л.А. Виролайнен пришлось писать. Отказаться было невозможно. Книга вышла, но радости и удовлетворения она мне не принесла.
Вообще со сталинским временем вспоминается много нелепых историй. Когда я в первой половине 1950-х годов написал первую монографию о Федосовой, я отдал ее в Петрозаводское издательство. Там прочитали, одобрили, но сказали: «Мы издать эту книжку не можем». — «Почему?» — «Потому что в книге нет ни одной цитаты из классиков марксизма-ленинизма». Я тогда пустился на такую хитрость. Был, как известно, знаменитый «Краткий курс истории ВКП (б)». Там есть четвертый параграф, о котором потом говорили, что как будто Сталин его собственноручно написал. Неизвестно, он писал или не он, но начинается параграф так: для того чтобы знать историю народов, надо изучать не историю королей, полководцев и т.д., а историю самих людей из народа. К Федосовой это очень подходит. Я и включил эту цитату в книгу. Книга «Народная поэтесса И.А. Федосова: Очерк жизни и творчества» вышла в свет в 1955 году. А в 1956 году после доклада Н.С. Хрущева на XX съезде партии, разоблачившего Сталина, кое-кто из горе-ученых стал говорить, что изучение отдельных народных исполнителей — это тоже культ личности. Я занимался исследованием творчества Федосовой — значит, тоже причастен к культу личности.
В Петрозаводске мне постепенно удалось собрать хороший коллектив фольклористов. Одной из первых моих учениц в Карелии стала Унелма Семеновна Конкка. Она петрозаводская финка, из ингерманландских финнов. Прекрасный человек. У нее были родственники в Финляндии, она неоднократно ездила туда и несколько лет назад совсем уехала в Финляндию. Занималась она карельским фольклором. С ней, я вспоминаю, уже после моего отъезда из Петрозаводска случился как-то анекдотический скандал. Она написала очень хорошую работу — о карельских причитаниях. Во вступительной части там была дана историография вопроса. А надо сказать, что карельскими причитаниями много и плодотворно занимались финские ученые, а наших работ в то время было очень мало. Соответственно, в историографической главе Конкка и анализирует практически только финские работы. И вот заместитель директора петрозаводского института — из партийных работников — говорит: «Как же так можно?! Мы будем позориться этой книгой: в Финляндии столько написано, а у нас ничего». Конкка говорит: «Вы скажите, какие наши исследования я пропустила. Я готова ввести их в свою работу». Но добавить, естественно, ничего было невозможно.
Я узнал об этой истории, когда меня уже в Петрозаводске не было. Тогда я сразу же обратился к директору с письмом. Я написал, что если мы напечатаем эту книгу, то сразу у нас вопросы, связанные с карельскими причитаниями, будут разработаны сильнее и серьезнее, чем в Финляндии, а если не будем печатать книгу, то так и будем топтаться на месте, а финские ученые будут идти вперед и вперед.
Конкка тогда ушла из института. Потом она написала книгу воспоминаний, занималась переводами, писала стихи на финском языке, у нее вышло два или три сборника. В общем, она не пропала, конечно. Сын ее, Алеша, был потом у нас в Институте этнографии в аспирантуре.
В Петрозаводске одно время в отделе фольклора работал и Дмитрий Михайлович Балашов, впоследствии ставший крупным историческим романистом. Балашов — человек противоречивый и своеобразный, личность очень яркая. Талантливый писатель, талантливый фольклорист. Но его жизнь сопровождалась весьма своеобразными эпизодами, которые удивляли людей.
Его отец был артистом Ленинградского ТЮЗа — Театра юных зрителей — и носил фамилию Гипси-Хипсей. Именно так! Такие двойные фамилии иногда брали в прежние времена артисты. А мать Дмитрия Балашова была театральным художником и реставратором — очень хорошим реставратором. Она занималась реставрацией икон.
Когда Дмитрий окончил театроведческое отделение Ленинградского театрального института, его отправили по распределению в город Кириллов Вологодской области. Там он преподавал в каком-то среднем учебном заведении — в культпросветшколе, кажется. И через некоторое время произошло, как он сам потом мне рассказывал, следующее: «Живу я, питаюсь кое-как. Вижу — носки с дырами, белье нестиранное, неухоженный весь я — надо жениться». И он женился на уборщице в этой школе. Но вскоре понял, что она не подходит ему: необразованная, интересы совсем другие и так далее. Зачем было жениться так? Вскоре он развелся. Там дети были. Потом он вернулся в Ленинград.
Кстати, он поменял фамилию. В какой-то день его стукнуло по голове: как же так, он — русский человек, занимается русским фольклором и вдруг Гипси-Хипсей. И тогда, как он сам мне рассказывал, он открыл телефонную книгу, ткнул пальцем и попал на имя Дмитрий Балашов. Менять фамилию по закону можно. Подал заявление и стал Дмитрий Балашов.
В Ленинграде Дмитрий Балашов стал аспирантом в Пушкинском Доме у Анны Михайловны Астаховой. Он написал очень хорошую работу о русских народных балладах. Однажды — это было где-то в начале 1960-х годов — Анна Михайловна мне позвонила и говорит: «Кирилл Васильевич, нет ли у вас свободной ставки в Петрозаводске, чтобы как-то устроить Балашова?». И рассказала, что его гонят из Ленинграда, не берут в Пушкинский Дом, так как пошел слух, что он, мол, сектант. «Может быть, у вас в Карелии обойдется?». Я говорю: «Постараюсь. Никто его у нас не знает, а слух о его якобы сектантстве сюда может и не дойти». Правда, Василий Григорьевич Базанов, тогдашний заместитель директора Пушкинского Дома, был против того, чтобы Балашов ехал в Карелию, но я все устроил. Поговорил с директором карельского института, и мы его взяли. Он приехал, стал работать, защитил кандидатскую диссертацию. Работа его по балладам была очень хорошей.
В Петрозаводск Балашов приехал уже с другой женой. Она была италианистка, ленинградка, из очень культурной, образованной семьи. Он ведь мог произвести впечатление как мужчина — яркий человек. И в этой семье у него тоже родился ребенок. Работает Балашов в Петрозаводске, занимается своей темой. С сотрудниками в отделе отношения вроде бы хорошие. Но все время он чем-то недоволен. Пришел раз на работу злой. Я спрашиваю: «Что с вами?». — «Жена не давала всю ночь спать». — «А почему не давала спать?» Я еще немножко посмеялся: хорошо, что жена спать не дает. А он говорит: «Она все время свет зажигает. Надо ребенка перепеленать — она зажигает свет». Я говорю: «Так как же? У нас тоже так было, когда дети маленькие были. Как же в темноте перепеленать ребенка?». Он замолчал. Потом другой раз приходит на работу раздраженный. Говорю: «Опять недовольны чем-то?». —«Жена вчера еще придумала. Послала за картошкой. Увидела, что мужчины из-за посада картошку несут, и говорит: иди за картошкой». Он был человеком, сосредоточенным на самом себе и своих творческих замыслах. Всякие бытовые проблемы его раздражали.
Вот так уже в самом начале 1960-х годов начало понемножку проявляться его чудачество. Потом он развелся и с этой своей женой, женился на другой — на медсестре.
Балашов уже в Петрозаводске резко ругал правительство. Никто в нашей компании — ни я, ни Белла, ни наши друзья — не были поклонниками советской власти, но мы все вели себя осторожно, помня о сталинских временах и арестах за разговоры и анекдоты. И когда Балашов затевал антисоветские разговоры, то мы глушили их, заминали, старались переходить на другие темы.
Балашов часто говорил о Сталине, он считал, что сталинское правительство — это то же самое, что нацистское правительство. Сейчас у нас об этом пишут открыто, а тогда подобного рода мысли были, конечно, невероятными. Мне наш директор, Виктор Иванович Машезерский, как-то говорит: «Что это рассказывают про вашего Балашова, что за разговоры он ведет? Сделайте так, чтобы он помолчал». Пришлось мне с Балашовом серьезно поговорить. «Ну,– говорит, — ладно, ладно, я не буду, все равно люди не понимают».
В Петрозаводске Балашов начал работать над своими первыми историческими произведениями. Владимир Лаврентьевич Янин, который много лет руководил раскопками в Новгороде, между прочим, очень одобрил первый его роман «Господин Великий Новгород». Роман, действительно, написан хорошо, интересно. Кое-кто ворчал, но большинство признавали, что появился крупный писатель. Ворчали, потому что были недовольны густотой его стилизации. Балашов, конечно, не писал на старорусском языке, но там была старорусская лексика, которая окрашивала весь роман.
Первые свои произведения Балашов печатал в петрозаводском журнале «Север». Постепенно он стал сосредоточиваться в основном на литературных занятиях, его начали вовсю печатать, издательства охотно брали его исторические романы. И надо сказать, что, несмотря на все свои чудачества, он очень серьезно относился к работе. Обращался к историческим документам. Всегда у него было полно исторических идей.
Балашов по-настоящему сильный писатель. Я бы даже сказал, что Балашов был самым сильным историческим романистом последней трети XX столетия. Его романы — это не просто пересказы какого-то школьного учебника, как иногда бывает, когда пишут книжки для детей. У него всегда есть собственная мысль, собственное понимание истории.
В Карелии Балашов прожил несколько лет. Он много ездил по Карелии и шире — по Русскому Северу. Занимался также былинами. Очень активно работал в отделе фольклора, участвовал в обсуждении работ. Высказывался он всегда метко, не стеснялся ругать. Человек ведь он был резкий.
Но мы с ним ладили, хотя он задавал странные вопросы. Говорил: «Кирилл Васильевич, почему вы не ходите в русском платье?». Сам он ходил в сапогах, брюки заправлены в сапоги, пиджак и косоворотка. Я ему говорю: «Мои штаны и ботинки национальности не имеют. Какие производят, какие можно купить, то и надеваю, в том и хожу». Я его спрашивал, зачем он летом заправляет брюки в сапоги — жарко ведь. А он в ответ: «Мне поддувает». Кстати, по поводу одежды я ему не раз говорил, что то, что он надевает, это не деревенское русское платье. Он выглядит как типичный рабочий. И напоминал ему, что у Некрасова есть такой эпизод — насмешка над славянофилами. Некоторые славянофилы в XIX веке стремились одеться в какое-то старое, архаическое платье, чтобы выглядеть русскими. И у Некрасова говорится, как один такой славянофил пошел по Москве в таком платье, и мальчишки, а потом и взрослые кричали: «Украин пошел, украин пошел!». В общем, многое у Балашова было наивно: платьем и переменой фамилии он хотел что-то изменить.
Мы с Беллой все время немножко подтрунивали над ним, хотя и дружили. Он часто приезжал к нам в Ленинград, когда мы перебрались сюда: чтобы книг побольше видеть и в архивах поработать. Потом он переехал из Петрозаводска в Новгород. Его там приняли с удовольствием, потому что к этому времени он был
уже известный писатель, — не шутя известный, он действительно яркая фигура в нашей литературе. А затем он как-то перестал у нас бывать, оборвал связи. У него постепенно крепло какое-то шовинистическое направление. Правда, оно не имело какого-либо антисемитского уклона.
Очень яркая была фигура — Дмитрий Михайлович Балашов. Я не до конца все знаю, как он погиб? Его ведь убили. Сразу же появился слух, что в этом как-то замешан один из его сыновей — Арсений. Я не знаю, от кого он, от какой жены. Какой-то мерзавец проник в дом Балашова и задушил его, а сыночек соучаствовал в убийстве и на машине Балашова вывозил награбленное. Сам он как будто бы его не убивал, но вывозил награбленное. В «Книжном обозрении» было сообщение о том, что состоялся суд. Убийца получил 14 лет лагеря строгого режима, и Арсений тоже получил срок.
… В Петрозаводске я сформировался как ученый. Из 17 книг, которые я написал и издал, почти десяток связан напрямую с Карелией, с карельскими темами. В Петрозаводске, руководя отделом фольклора, я начал прививать фольклористике этнографию. Я всегда говорил, что эти две науки едины и одна не может существовать без другой.
В Карелии я написал первую свою книгу — монографию о Ирине Андреевне Федосовой. Сначала это была моя кандидатская диссертация, а потом в 1955 году издали книгу. Она была принята хорошо. В Ленинградском отделении Союза писателей каждый год устраивали «Вечер лучшей книги». Выходили люди и говорили, какую книгу они считают лучшей книгой в этом году. И Д.С. Лихачев, который в середине 1950-х годов был уже очень известным ученым, тогда сказал: «Лучшая книга, которую я читал в этом году, это книга о Федосовой, которую написал Чистов из Петрозаводска». Это был один из самых радостных дней в моей жизни.
Моя монография 1967 года «Русские народные социально-утопические легенды XVII–XIX вв.» также тесно связана с Карелией. Эта книга в свое время получила широкий мировой отклик. По мнению многих, она создала целое направление в изучении народной культуры.
Карелия прочно связала меня с Кижами. Мне в своей жизни не раз приходилось сталкиваться с кижскими проблемами.
После войны архитектурный ансамбль был в очень запущенном состоянии. В 1949 году отмечался юбилей «Калевалы» — сто лет со дня выхода первого полного издания эпоса карельского народа. Я, как заведующий сектором фольклора в Карельском филиале Академии наук, был ученым секретарем правительственной комиссии по проведению юбилея. Тогда в процессе подготовки к юбилею мне приходилось ездить в Москву с докладами к Отто Вильгельмовичу Куусинену, который был председателем комиссии. В один из приездов он меня спросил: «Ну, хорошо, мне теперь понятно, какие будут доклады, какой будет концерт, но чем мы еще займем наших гостей?». Я ответил, что можно показать Кондопожскую церковь и Кижи — и то, и другое близко от Петрозаводска. Это должно было на гостей произвести впечатление, потому что такого нигде нет в других местах. «А что такое Кижи?» — спросил Куусинен. Он, как ни странно, ничего не знал о Кижах. Когда я показал ему альбомы, он ответил, что это невероятная вещь и надо предпринимать меры, чтобы весь этот ансамбль сохранить и превратить в музей.
Когда начались работы по организации музея в Кижах, мне приходилось высказывать некоторые позиции по методам его создания. Так, когда свозили на остров разные строения, то не разграничивали — русские это избы или карельские. Они и впрямь в Заонежье похожи. В иную деревню приедешь и не поймешь, русская она и карельская, пока не услышишь карельскую речь. Но создавая музей, надо было, конечно, учитывать этническую принадлежность деревень, откуда свозились памятники деревянной архитектуры.
Первоначально свезенные на Кижи постройки были ничем не наполнены. Я тогда написал статью в газету, в которой предлагал архитектурный музей превратить в этнографический. Это было нужно по разным соображениям. Северные избы — великолепный памятник традиционной культуры. Здесь все очень продуманно устроено: однорядная связь, где и жилые, и хозяйственные помещения увязаны в одну группу срубов. Избу надо осматривать не только снаружи, как архитектурный памятник, но зайти в нее — увидеть, как люди жили. Даже с современной точки зрения этот деревянный мир был полон мастерства. Чего только русский крестьянин не умел делать! В избе обязательно должны находиться люди, должна быть какая-то жизнь, иначе изба просто сгниет. Мы должны не потерять традиционную культуру. Это не значит, что всем людям сейчас необходимо жить в старых избах. Может быть, с точки зрения развития мировой культуры это тупиковый путь, который не будет иметь продолжения: вряд ли в будущем будут еще возникать деревянные миры. Но ведь в нашей культуре это было, и забывать об этом нельзя. Этот деревянный мир давал замечательные достижения. Их надо знать, помнить, изучать, приучать любить. Деревянный мир — это такое же наше наследство, как Пушкин, Толстой, Достоевский.
Когда заговорили о том, что нужно реставрировать Кижи, туда приезжал известный реставратор А.В. Ополовников. Я ездил с ним на обмеры церквей. Это были первые научные обмеры кижских церквей. В XIX веке кижские церкви были обшиты вагонкой. Потом она была снята, чтобы восстановить первоначальный натуральный вид. Оказалось, что в бревнах завелся червь. Обработали химическими составами. А у бревен есть ядро и оболонь — то, что нарастает на ядро. В результате химической обработки оболонь размягчилась, и начался перекос церквей. Тогда в 1980-е годы среди реставраторов и вообще в культурной среде началась дискуссия о том, как сохранить Кижи. Нашлись умники, которые предложили распилить Кижи на три части, оставить так в качестве экспонатов, а на месте церквей создать новодел.
Я был членом Ученого совета Кижей. Когда возник проект распилки Кижей, я поехал в Кижи и увидел, что там уже приготовлены бревна для планируемого новодела. Я пришел в ужас, потому что понятно, что никто в наше время не повторит кижские церкви. У Преображенской церкви 22 главы, там очень сложная система водослива: если вода будет задерживаться на крыше, то бревна очень быстро начнут гнить. Так называемые кокошники, которые как бы увеличивают впечатление от количества этих главок, на самом деле являются водоотводами. И современные мастера, с которыми советовались музейные работники, говорили, что они не знают, как сделать такие кокошники водоотливы. Разучились.
Я тогда очень резко выступил против сооружения новодела. Многие, кто понимал опасность этого проекта, просили меня как члена корреспондента Академии наук пойти к министру культуры Карелии и разъяснить ему суть проблемы, потому что он склонен был поддержать этот проект. Министр был человек в Карелии новый. Тогда властную верхушку тасовали, как карты, перебрасывая из одного места в другое. Пришел, представился ему. Он говорит: «О чем вы будете со мной говорить?» — «По поводу Кижей». — «А что по поводу Кижей? С Кижами все решено». Я говорю: «А кто же решил?» — «Мы решили — в министерстве». — «Но ведь специалисты против создания новодела!» — «Да кто вы такой, вы откуда взялись?!» — говорит он мне. — «Знаете, это я вас могу спросить, откуда вы взялись, я в Карелии много лет жил и работал и занимался Кижами. Вы говорите, что все решено. А вы специалист, архитектор или реставратор? Нет. Как же вы можете брать на себя такую ответственность. Надо послушать, что говорят люди, которые понимают в этом деле». – «Подумаешь, он понимает, а я ничего не понимаю». Вот в таком духе этот министр со мной разговаривал. Я сказал: «Ну, хорошо, этот разговор будет изложен в “Литературной газете”». Он поджал хвост. Только тут поинтересовался, кто я такой: «Вы бы документ какой предъявили». Я показываю ему удостоверение, что я член корреспондент Академии наук. «А кто вы по специальности?» — «Я этнограф, фольклорист». Он говорит: «Ведь вы же тоже не архитектор».
Да, я не архитектор, не реставратор. Но для Кижей, думаю, все-таки что-то сделал. Это не просто мои амбиции. Вот сейчас в Москве соорудили собор Христа Спасителя — новодел. Я думаю, что этого не надо было делать. Можно было деньги употребить на ремонт храмов, которые уже стоят. А новодел — он и виден как новодел. А музей в Кижах, по-моему, в наши дни развивается в правильном направлении.
Полностью книга К.В. Чистова здесь
