Писателю Дмитрию Балашову был близок идеал активного жизнеутверждения, образ воителя, даже и в монашеской рясе
Писателя часто спрашивают: почему он выбрал для повествования именно ту тему, которую выбрал? Ответить на этот вопрос затруднительно, иногда даже кажется, что тема является сама, неожиданно, в одночасье. А потом оказывается, что этой внезапности предшествовала долгая скрытая работа, что тема уже успела оформиться и только тогда всплыла из темных глубин бессознательного, из самой потаенной сути.
Обращение Дмитрия Балашова к личности Сергия Радонежского указывает на то, что писателю был близок идеал активного жизнеутверждения, образ воителя, даже и в монашеской рясе – в противовес образу покорного безответного христианина, который укоренился в сознании, да и в практике православия к началу XX века. Показательны картины М.В. Нестерова «Явление отроку Варфоломею» и двойной портрет о. Павла Флоренского и о. Сергия Булгакова.
При всем мастерстве Михаила Васильевича следует признать, что персонажи его смиренны, согбенны и смотрят долу, хотя о. Павел Флоренский, который сознательно предпочел Парижу Соловки, являл собой образец самостояния, о котором писал Пушкин: «Самостоянье человека – залог величия его». Самостояние исполнено духоподъемной силы, это твёрдая оппозиция метанию духа: «Я царь — я раб — я червь — я бог!» Я – человек, и всё, этого достаточно. Самостояние провозглашает мощное противление социальным и личностным угрозам. Интересно, что Пушкин употребил его единственный раз и то — в черновике стихотворения. Потом слово исчезло из лексикона русских писателей и воскресло только в работах Николая Бердяева. Очевидно, в тот самый момент, когда возникла насущная необходимость проявления этого самостояния.
«…удел величия – страдание, – писал Флоренский о Пушкине, подразумевая и собственную судьбу, – страдание от внешнего мира и страдание внутренне, от самого себя. Так было, так есть и так будет. Почему это так – вполне ясно, это отставание по фазе: общества от величия и себя самого от собственного величия, неравный, несоответственный рост, а величие и есть отличие от средних характеристик общества и собственной организации, поскольку она принадлежит обществу… Ясно, что свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания».
Итак, смирение о. Павел Флоренский понимал как приятие горькой неблагодарной доли и тех испытаний, которые закономерно выпадают христианину, но дух его остается при этом крепок и деятелен. Далеко не многие знают, что препарат йодактив, который нынче продается во всех аптеках, был разработан о. Павлом Флоренским уже на Соловках. Будучи в заключении, он продолжал трудиться на благо людей, сумев не разочароваться в человеческом роде! Нужно сказать, что и сам Михаил Васильевич Нестеров в жизни не отличался раболепием, и это дерзновенное несмирение с обстоятельствами жизни, возможно, спасло его от печального конца. Известно, что Нестерову однажды позвонил сам тов. Сталин с просьбой написать его портрет, на что Нестеров ответил прямо: «Боюсь, товарищ Сталин, ничего у меня не получится». «Почему, Михаил Васильевич?» «Да мне ваше лицо уже давно не нравится». Товарищ Сталин проглотил эту пилюлю, спасовав перед бесстрашным ответом.
Вот это и есть образец человеческого самостояния, свойственного и Дмитрию Михайловичу Балашову. Именно такому деятельному самоуважению учит нас Сергий Радонежский – как исторический персонаж, как русский святой и как балашовский персонаж. Читаем в повести «Похвала Сергию»:«Мария слушала немо, с тупою тяжестью в сердце и голове. И вдруг в ней, возможно от усталости, крестьянского тяжкого труда, нездоровья, страхов, горькою волной поднялось запоздалое отчаяние. Остро увидела она всю свою жизнь, красавца-мужа, который надевал писанный золотом шелом и дорогой доспех только для торжественных выездов, ни разу не ратясь, потерял все или почти все! (…) Какая корысть в том, что был ты честен и верен сменявшим друг друга юным князьям? Что был щедр, хлебосолен и нищелюбив? В спокойную пору, тогда еще… до Батыя, быть может, пригодились бы твои и стать и норов, – но не тут, не теперь! Как же ты не видишь, ладо мой, отец детей моих и свет очей моих, как же не узришь позора в том, что вышли вы, мужи, бояре, ратные люди, да попросту мужики, наконец! С хоругвями, встречу поганому бесермену, послу татарскому, с дарами, яко волхвы ко Христу новоявлену!
Мария, звонко, в надрыв, горько заплакала: о себе, о нем, что только и умел всю жизнь умолять, просить, шествовать, когда надо было драться, подличать, предавать или уж безоглядно идти на крест!» Последняя дилемма: подличать или безоглядно идти на крест – остро встала перед каждым русским человеком в XVII веке, когда догмат цезарепапизма закрепил соглашательское подчинение духовной власти светской. Отныне русский царь был признан духовным владыкой народа. Историк старообрядчества Ф. Мельников категорично заявляет: «Собор 1666 — 1667 гг. объеретичил и проклял всю Русскую Церковь со всеми ее святителями, чудотворцами и огромным сонмом угодников Божиих», тогда же в искусстве утвердился образ покорного, смиренного христианина, поклоняющегося властям земным.
Но, обратившись к русскому Средневековью, к быту и обрядам XIV века, Дмитрий Балашов воззвал к утерянному идеалу дореформенной Руси – духовному единству русского народа, когда разность в образовании, в быте между прослойками общества была количественной, а не качественной. Церковный раскол изменил и исконно народное мироощущение, поставив мир с ног на голову. В русском народе издревле жило «платоновское» убеждение, что горний план бытия столь же реален, как и мир видимый, и что он пропитывает вокруг всё сущее, более того: именно на нём происходят события подлинной жизни. Поэтому обитатели горнего мира имеют власть над земным жизнеустройством, духовное главенствует над светским, а не наоборот. Такое мироощущение сохранили старообрядцы, – люди воистину «самостоятельные», да и многие нынешние обитатели русского Севера. По этой причине они даже склонны мириться с убогим обустройством быта и скудной пищей: получается, что всё кругом как бы понарошку — обыденная суета, между тем как настоящее свершается параллельно течению сирых будней где-то там, в небесном граде, где светло, чисто и никто никого не обижает.
Пусть я в лаптях, в сермяге серой,
В рубахе грубой, пестрядной,
Но я живу с глубокой верой
В иную жизнь, в удел иной!
Так заявлял в 1905 году духовный потомок протопопа Аввакума, выходец из заонежских старообрядцев Николай Клюев, вкладывая в слова «иной удел» отнюдь не веру в революционное преобразование общества, а мечту о сермяжном запечном райке, то есть мире, находящемся «за» — в зазеркалье, запредельности. Писал же он в своей «Гагарьей судьбине»: «Познал я, что невидимый народный Иерусалим — не сказка, а близкая родимая подлинность, познал я, что кроме видимого устройства жизни русского народа как государства, или вообще человеческого общества существует тайная, скрытая от гордых взоров, иерархия, церковь невидимая — Святая Русь, что везде, в поморской ли избе, в олонецкой ли позёмке или в закаспийском кишлаке есть души, связанные между собой клятвой спасения мира, клятвой участия в плане Бога. И план этот — усовершенствование, раскрытие красоты лика Божия».
В Древней Руси Небесный Иерусалим назывался еще Китеж-град. Вот и балашовский Сергий – в миру Варфоломей – восклицает, тщетно пытаясь обнаружить искомое на земле: «Где найти свой Китеж, град потаенный, куда сокрыти себя от жадной и требовательной длани московского володетеля? Где ты, Китеж-град, прибежище родимой старины, град отчих заветов непорушенных! Где ты?!». Варфоломею удалось построить свой духовный Китеж, и даже в новом имени его – Сергий Радонежский – звучит отзвук небесного Иерусалима: Китеж – Радонеж, в этом имени сочетаются радость и нежность. Вослед духовному наставнику своему Дмитрий Балашов пытался обрести «прибежище родимой старины» в деревне Чеболакша на берегу Онежского озера, а потом в Новгороде. Он искал собственный Китеж-град в пространстве и времени, обратившись к теме русского средневековья, и построил-таки его в сонме повестей и романов, воскрешающих древнюю Русь, по большому счету, в Слове.
Что знаменательно, о. Павел Флоренский возводил исконный смысл слова «Истина» к литовскому ”estina”, близкому слову «есть». Не стоило так далеко ходить за ответом, поскольку наши северные бабушки до сих спрашивают: «Исть-то будете?», а украинские жалуются: «Нема е шо исты». Истину едят! Она – тот самый хлеб насущный, который мы просим у Господа. Истину глотают библейские пророки, и в устах у них она сладка, словно мед, а во чреве делается горька. Истину буквально съел и отрок Варфоломей, пожаловавшийся Старцу на то, что не может овладеть грамотой – Словом. Старец протянул ему просвиру и, съев ее, отрок Варфоломей чудесным образом обрел дар чтения.
Так и мы, насытившись Словом Дмитрия Балашова, постигаем часть Истины – причащаемся.
Древнерусскую духовную традицию непрерывного поиска истины продолжило Старообрядчество. Самостоянье человека, примат духовного на материальным, просвечивает в древнерусской иконе. Сергий Радонежский, который при жизни силой был равен «двум мужам», – на иконе весьма утонченный персонаж с хрупкими удлиненными руками. Таким предстает он духовном, невидимом плана бытия, таковы каноны всей древнерусской иконописи, порушенные Расколом. Именно тогда самостоянье русского человека побивалось с такой необъяснимой жестокостью, что упоминание о нем до сих пор вымарывается даже из научных статей. Действительно, сложно понять, как русские люди могли уничтожать, выжигать русских же людей вместе с малолетними детьми за упорный отказ предать свою исконную веру, а заодно и моральные принципы. Раскол насаждал холопство, двоедушие и лицемерие среди русских людей, тогда становой хребет нации был основательно надломлен. Вместе со староверами такие житейские принципы, как трудолюбие, аккуратность, совестливость, прямота, стремление к обустройству быта по законам небесной, божественной красоты. Раскол наметил подмену главных целей образования: вместо человека духовного стали готовить человека-исполнителя, наделенного узким круг определенных функций.
Нынешнее порушение земной красоты – до такой степени, что уже и не осталось намека на небесную прародину этой красоты – это отдаленные последствия порушения красоты лика Божия. У нас на Севере теперь красиво только там, где еще не приложил своей руки человек, ибо он более не созидает, но разрушает, берет больше чем нужно, да и что вовсе не нужно – тоже берет. А ведь в Древней Руси исторический процесс понимался как «вечность в настоящем», как плавание в потоке времени, когда каждый отвечает за все им содеянное – в настоящем, в будущем и в прошедшем. Дмитрий Балашов обладал подлинно древнерусским ощущением времени, когда и нынешний момент, и «родимая старина» легко сосуществовали в вечности и – здесь и сейчас. Причем это происходило на фоне быстротечности времени нового века с его материальным практицизмом, желанием достижения мгновенных практических результатов.
Балашов иногда настолько проваливался во времени, укореняясь в своей духовной прародине, что буквально самоотождествлялся со своим персонажем. Это особенно заметно к обращении Сергия Радонежского к матери: «Прости меня, мама! Буду ли я более тверд или более добр, или иначе тверд и по-другому добр? Тебе уже не понять, и не надо понимать, мама! Ты вечно пребудешь со мною такая, какая ты есть! В мечте, в воспоминании, в тайная тайных души, в слезе, пролитой над твоею могилой, в той влаге, что осеребрит ресницы воина в дали далекой, на чужой земле, при одном воспоминании о тебе. Я ухожу от тебя! Забываю? Нет! Вечно помню, вечно, до гроба, буду любить тебя, и жалеть, даже тень твою, даже далекую память о тебе… Я ухожу! Ухожу, как и всякий, ухожу от тебя…» – конечно, это говорит не Сергий Радонежский, а сам Дмитрий Балашов устами своего героя, заодно прося прощения у древних наших прародителей за то, что не сумели мы пронести в новый век заветы седой старины. Не уберегли.
Сентябрь 2011
