Леонид Вертель знакомит со стихами Виктора Брюховецкого
Должен признаться, три раза в разные годы я проявил в некотором роде нахальство, написав совершенно незнакомым людям. Первым был Виктор Петрович Астафьев, с которым мы потом пару лет (до его болезни) переписывались и который мне подарил свою самую интимную книгу «Затеси». Второй был художник из Москвы (ныне один из лучших анималистов мира, кандидат искусствоведения) Вадим Алексеевич Горбатов, оказавшийся моим ровесником, и с которым мы уже дружим более четверти века. И вот третий случай, о котором и пойдет речь.
Лет десять назад мне нужно было найти какую-то статью в журнале «Нева». И вместо того, чтобы с оглавления прыгнуть сразу на нужную страницу, начал с обложки.
Такое бывает нечасто, чтобы журнал открывался стихами. А тут как раз столбиками на трех страницах оказались они. Не помню, успел ли увидеть фамилию автора рифмованных строк, едва ли. Глаз на автомате побежал вниз по столбцам и, как это иногда бывает, скорость этого бега сама собой начала замедляться. Я всё глубже погружался в смысл написанного, а прочитав до конца последнее стихотворение, почувствовал, что со мной что-то произошло. Я начал искать что-нибудь об авторе, Викторе Васильевиче Брюховецком, и ничего в журнале не нашел, кроме лаконичного сообщения, что живет он… аж в поселке Кузьмоловский Ленинградской области! Спустя неделю, начитавшись его стихов и запав на них основательно, решил ему написать.
Адреса у меня не было. Позвонил в поселковое отделение связи, с надеждой, что такого поэта, члена Союза писателей, на почте должны знать. Так я раздобыл адрес Виктора Васильевича, и вскоре ему ушло мое третье «нахальное» письмо. С тех пор мы с ним поддерживаем связь по электронке, а недавно он прислал мне три последние книги, в том числе солидный том «Избранное».
Надо оговориться, у меня нет поэтического дара, если только маленько в прозе иногда что-то получается, но к Поэтам отношусь с большим почтением и уважением. Это – литературная элита, это те, кто обласкан Богом. И ещё мне кажется, они все маленько душевнобольные, в хорошем смысле.
Не раз и не два, будучи по университетскому образованию инженером лесного хозяйства, я пытался понять, что такое поэзия, чем она отличается от банального зарифмованного набора слов? И вот теперь, после встречи с Виктором Брюховецким, мне кажется, я знаю ответ.
Поэзия – это строки, между которыми невидимой для глаза тайнописью написано еще нечто сокровенное, и что способна прочесть только наша душа. Я уверен, именно междустрочье в стихах Брюховецкого и несут ту отраву, то волшебство, которые помогают читателю впадать в сладкую поэтическую нирвану.
И ещё должен отметить, в поэтике Брюховецкого каждый, отведавший хотя бы несколько его стихотворений, почувствует настоящий мужской дух, лишенный какой-нибудь позы или самолюбования.
Так кто же такой этот Виктор Брюховецкий, в поэзию которого так легко можно влюбиться, и о котором так мало у нас почему-то знают? Приведу его собственные слова в одном из интервью:
«Я родился и рос (до 17 лет!) на Алтае. В обычной русской бедной семье. Работать я начал с семи лет, при отце. Об этом потом. Первое стихотворение я написал в 7,5 лет по приказу отца, который на моё гундение:
– Пап, пусти побегать…
Сказал просто:
– Нечего сапоги рвать, садись лучше и стихи пиши.
Я сел и написал. Он прочитал, отвесил мне (с любовью) подзатыльник и пустил меня бегать (у нас не говорили – гулять). Я пошёл бегать и бегал до 19 лет.
Не написал за всю школу ни строчки, но знал – надо будет, напишу.
Перед Армией (я служил три года) сильно затосковал по родине (я уже жил под Ленинградом, в 5 км) и написал десятка полтора стихов, которые остались под подушкой, а племянник (мой) их, после моего ухода в армию, нашёл.
Я всё забыл, но он потом мне о них напомнил.
Третий заход в «стихи» был в армии. Литконсультант журнала «Старшина-сержант» очень толково мне объяснил, что я должен делать, хотя и похвалил:
– С этими стихами вас в Литинститут могут принять без экзаменов, только вы эту дурь из головы выбросьте и идите в технический вуз. Обеспечьте себе и семье твёрдые рубли, а потом уж решайте: писать, не писать. Пишущей нищеты – пруд пруди, а если поэт – это никуда не уйдёт.
Спасибо дяде!!!
Так я закончил ЛИАП (Лен. Институт Авиаприборостроения), женился, родил сына и в 26 (26!) лет взялся за перо серьёзно, понимая при этом, что безнадёжно отстал.
Я участник 3-х или 4-х конференций, у меня 9 книг, около сотни журнальных и альманашных публикаций…»
А теперь стихи Виктора Васильевича:
***
Скажу однажды: «Надоело…»
Не стану думать — чья вина,
В вагон зеленый втисну тело
И молча сяду у окна.
Я буду ждать: случится чудо…
И проводник с брюшком купца
Устало спросит: «Вам докуда?»
А я отвечу: «До конца…»
На стыках застучат колеса,
Я буду бегать за водой,
И у татарки чернокосой
Куплю картошки молодой
Ну, скажем, где-нибудь в Казани.
В кульке бумажном, на весу,
Я со счастливыми глазами
В купе картошку принесу.
Увидев это, ахнут люди:
—Картошка…Господи…Скорей!
И…принесут.
И пахнуть будет
В вагоне родиной моей.
Отчий дом
Стоит, как водится в России,
Как запланировал мой дед,
На берегу, у речки синей,
Глазами окон на рассвет.
Стоит, оглаженный ветрами,
Чуть поклонившийся к воде,
Наполненный такими снами,
Каких не видел я нигде;
Наполненный таким покоем,
Что кажется — окончив труд,
Приду к нему, лишь дверь открою,
И все обиды отомрут…
Давным-давно, здесь, в этом доме,
Мечталось мне сквозь явь и грусть,
Что стану я таким огромным,
Что сам в себе не помещусь.
Я ощущал дыханье воли!
Мне был совсем неведом страх,
Я в речку был влюблен и в поле,
И в солнце красное в кустах.
Я каждый день встречал рассветы,
Зимою слушал вой пурги,
Я открывал мою планету
В том доме около реки.
Она была такой большою!
Она вмещала все края,
Она была с живой душою,
Планета добрая моя…
Теперь все это стало былью…
Мой дом над тихою водой
Стоит обсыпан звездной пылью,
Совсем седой. Совсем седой…
***
Здесь, на склоне илбана, в голубом ковыле,
Я однажды останусь и растаю во мгле.
Ветры дальних погостов… Ах, зачем они мне?
И Васильевский остров не по мне, не по мне.
На закате, на склоне потону в ковылях,
И придут мои кони в паутах и репьях.
ВоронЫ да чубары… Под татарсокй луной!
И заржет самый старый, вороной-вороной!
Полетит его ржанье по великой Руси,
От холмов отражаясь и от капель росы.
И пастух за туманом, раздувая угли,
Скажет: «Что-то к илбану нынче кони пошли,
Не попортили б волки….» И в ночной тишине
Он пальнет из двустволки по татарской луне.
И откликнутся дали, и прочертит звезда:
«Кони ржут… и стреляли… Неспроста… неспроста…».
Мой белый ангел
Когда восток торжественно и чисто
Омоет стекла и отступит мгла,
Я слышу, просыпаясь, как со свистом
Мой ангел расправляет два крыла!
Не знаю, как у вас, а я не скрою —
Где б ни был я, верша свои дела,
Я слышу — шелестят над головою
Моей — два белых ангельских крыла.
Мой белый ангел… Сколько нужно воли
Следить за мною в сутолоке дня
Только за тем, чтоб защитить от боли
Крылом незащищенного меня?
Мой бедный ангел… Сколько же терпенья
Тебе природа высшая дала,
Коль стрелы все, все острые каменья
Ты принимаешь на свои крыла?..
А по ночам, когда в полях туманы,
И звездный мир справляет торжество,
Я преданно зализываю раны
На крыльях окровавленных его.
***
Пахнет грибами, ольхою и вереском,
Падают звезды на камни и с дребезгом
Катятся. В руки возьму —
Космосом веют, хвоею и супесью,
Нашей с тобой изумительной глупостью,
Той, что уводит во тьму.
Берег да лес, да поляны нескошены,
Филина голос, ресницы встревожены…
Волосы хлынут волной!
И упаду я на травы холодные,
И обожгу свои губы голодные
Спелой твоей белизной.
Желтые кольца у желтого месяца,
Желтые кроны и бронзово светятся
Сосны. Любая — струна.
Струны! Играем и трепетно слушаем,
И сотворенная нашими душами
Музыка эта нежна.
Что нам еще? целоваться да каяться,
Гладить росою помятое платьице,
Звездное небо смотреть,
И, возвращаясь в предутренней роздыми
Греть свои руки упавшими звездами,
И ни о чем не жалеть.
Клодтовские кони
1
Пропахший камышами и туманом,
С батоном в сумке и пустым карманом,
Счастливый, как Колумб, открывший Новый Свет,
Покинув мир скрипучего вагона,
И, примеряя зыбкий свет перрона
К своим плечам, я вышел на проспект.
На всех домах сверкало и блестело!
Наш председатель за такое дело
Электрика уволил бы давно.
Но Невский был раскрашен и расцвечен,
И каблучки стучали в этот вечер,
Как тысячи костяшек домино.
Я шел — не знал куда, но знал — откуда,
И верил я — должно свершиться чудо,
Оно меня нашло на мостовой:
Какой-то парень с мышцами атлета
Держал коня, а тот в потоках света,
Подняв копыта, замер надо мной!
Как будто бы в ночном, в степи Алтая,
На задние копыта приседая,
Не ощущая тяжести узды,
Он пляшет у костра в туманном дыме,
Огромный!
И передними своими
Копытами касается звезды!
Был этот конь так хорошо сработан,
(Наверно, скульптор конюхом работал!)
И я надолго замер у коня,
Дивясь его забронзовевшей силе
А люди воздух рвали и месили,
Толкались и ворчали на меня.
Но я не замечал их недовольства.
В моей породе есть такое свойство —
Стоять и удивляться на виду…
И думал я, стирая пот с ладоней,
Коль в городе живут такие кони,
То я, наверно, здесь не пропаду.
2
Все несутся! Шальное отродье!
С опаленною зноем губой.
Я запутался в ваших поводьях
Всей своей непонятной судьбой.
Голубые гривастые звери!
Мост Аничков — родное село!
Подойду, засмотрюсь и поверю,
И услышу, как скрипнет седло.
Только скрипнет и — все! И — погнали!
Берегитесь подков, «жигули»!
Вы такое видали едва ли,
Да и где бы увидеть могли?
На Дворцовой? Так это не кони,
Их, покорных, ведут в поводу,
На таких не умчишь от погони,
И подковой не выбьешь звезду.
А для этих — все звезды под ноги!
Унесут, растворятся во мгле,
Даже, если не будет дороги,
Даже, если я мертвый в седле.
Унесутся! Хоть к Господу Богу!
На кровавых губах унесут!
Потому что иначе не могут,
Потому что я знаю — спасут…
3
А лето было — Боже мой! Стоял в лесах звериный вой,
Леса горели, как костры, и город, серый от жары,
В полубреду ли, наяву, пил газировку и Неву.
Воскреснет день и зазвенит, и солнце упадет в зенит,
Вагоны полные людей умчат за город поезда,
И только клодтовских коней никто не замечал тогда.
Я приходил к ним в эти дни. О, как измучились они!
Как ждали — где же облака?.. Их потемневшие бока,
Лоснясь на солнце, как в огне, казались бронзовыми мне.
А в это время Ленинград пил родниковый лимонад,
Шипело бархатное пиво краснобаварского разлива,
А им бы в час жары-беды хотя бы по ведру воды!
И я решил, что в эту ночь я должен их беде помочь —
Ведь в детстве приходилось мне на водопой водить коней,
Я знаю, как в такие дни из речки воду пьют они…
И вот, когда взошла луна, и город был в объятьях сна,
Когда затих машинный вой и не был виден постовой,
Я по рекламной синеве всех четверых увел к Неве.
И кони пили из реки! Качались мерно кадыки,
Нева дышала, как во сне, и видно было в тишине,
Как в такт размеренным глоткам вздымались конские бока…
Когда сквозь улиц пустоту я их привел назад к мосту,
То перед тем как встать на камни, сомкнулись кони в полукруг,
И теплыми, как хлеб, губами коснулись плеч моих и рук.
А днем опять жара была. По Невскому толпа плыла.
Толпа устраивала быт — и волновалась, и молчала,
Спешила и не замечала следов шестнадцати копыт.
***
Россия… Жвачки… Пепси-кола…
О, потное седло монгола!
О, пламя рыжего хвоста!
Куда ты мчишь в уздечке новой,
Гремя серебряной подковой,
Отлитой нами из креста?
И этот звон, и пламя это,
И тяжкое перо поэта,
И сеть запутанных дорог
Так душу жгут. Чего б напиться?
Пью из овечьего копытца
И плачу, глядя на восток, —
Туда, где за семью ветрами
Горит свеча в оконной раме,
Где в свете крохотной звезды
Течет река водой живою,
И облетает сад листвою,
И наземь падают плоды;
Туда, где скачет конь былинный,
Где сладок бой перепелиный,
Где душно пахнет сеновал,
Где зреет злак на косогоре,
Где я влюбился в это горе
И родиной своей назвал
И тогда, устав от этой боли
За тебя, моя больная Русь,
Я зажгу свечу и выйду в поле,
И на холм высокий поднимусь.
Будет небо чистым, звезды — близко,
Дух степной не колыхнет свечу,
И огонь, как отблеск обелиска,
Озарит меня и прошепчу:
«Я готов к разлуке и расплате,
До оси сносил я колесо…
Я не просто русский, я — в квадрате.
Господи, как просто это все!
Нужно только верить и я верил.
И любить. Как сильно я любил!
И на свой аршин страну не мерил,
И не предал я, и не убил…»
Встрепенется птица на болоте,
И заря оплавит бок земли,
И мое дыханье на излете
Опадет росою в ковыли…
