Дед Максим был невысоким, сухощавым и незаметным стариком. Ходил медленно, чуть шаркая ногами и часто останавливаясь передохнуть. В одном кармане всегда носил таблеточки нитроглицерина, в другом коробку папирос «Беломорканал». Лекарства от боли в сердце, и папиросы от нее же…
Каждый день дед Максим собирался на работу. Я, малая, никак не могла понять, почему институтский подвал — место встреч с большими дядями, которые дудели в большие трубы, тренькали в треугольник и били громадные медные тарелки, — называлось «работой». Ведь работа — это же когда у станка стоят или троллейбус водят.
Но это действительно была дедова работа, потому что был он дирижером оркестра в Радиотехническом институте. Работа, как мне объясняли, очень-очень важная: ведь на демонстрациях 1 и 9 Мая, 7 Ноября он шел впереди своего оркестра, чеканил шаг, и все оркестрантские дяди должны были очень-очень хорошо бить в барабаны и дуть в трубы. Иначе с ними могло приключиться что-то очень нехорошее.
Дед брал меня с собой и на репетиции, и на демонстрации. Чаще всего он репетировал со своими студентами «Прощание славянки» и на демонстрациях играл ее же. Однажды какой-то серьезный человек позвал деда на трибуну на площади Ленина и прикрепил ему на грудь медаль. И сказал почему-то: «Мягков, я думал, что ты с твоим умом уже в академики выбился! А ты на трубе дудишь…». И едко улыбнулся. А дед Максим тогда ответил: «Зато не подличаю…». И я опять ничего не поняла.
Еще я не понимала его любви к саду. Не к самой даче, а именно к яблонево-грушево-вишневому саду, который вырастил дед. Покупал специальные книги, прививал яблоньки, любовно обмазывал садовым варом… Но это к делу не относится.
Умер дед так, словно захотелось ему вдруг, в одночасье, и он ушел по-английски. Помог бабушке повесить выстиранное постельное белье, сел на стул, сложил очки в очечник, не забыл положить закладку в книжку и умер. Умер в мае, когда начали зацветать его яблони. В тот же день резко похолодало, и яблоневые цветы замерзли.
На следующий день бабушка побрела за справками в домоуправление. К ней кто-то вдруг обратился:
— Анастасия Ивановна, здравствуйте! Как Максим Григорьевич? У вас все в порядке?
— А, это ты, Гаврилов… Умер Максим Григорьевич. Вчера.
И пошла было дальше, но мужчина снова остановил:
— Вы это… Не приглашайте оркестр на похороны. Мы… это… сами.
И они пришли. Спустя 10 лет после своего выпуска. Когда уже не нужны были никому ни оркестры, ни демонстрации. Ни дед-дирижер, ни его труба. Пришли взрослые бородатые дяди, все его бывшие студенты-музыканты. Выпросили в институте заброшенные инструменты и пришли.
Я не плакала, лишь хватала ртом воздух, словно меня ударили поддых. Но вот первый ком земли глухо стукнул по крышке, потом еще и еще… Захотелось заткнуть уши, но тут дедов оркестр грохнул «Прощание славянки»…
Внучка (я, то бишь) давно уже выросла. Многое поняла и из обрывочных фраз, из записей, которые нашла чуть позже, в шкафу с садоводческими книгами. Про раскулачивание, про ссылку в Казахстан… Корявые, неумелые записи. А недавно нашла свои детские записи — стишок, написанный деду тогда, после его смерти:
Когда рождается вечерняя заря,
И птицы суетятся спозаранку,
На этом фоне меркнут все слова:
Я вспоминаю "Марш славянки".
Он без конца бушует в голове,
А нынче майский праздник не в почете.
Пишу я эти строки, дед, тебе,
Осиротевшей без тебя работе.
Ты марши всякие за жизнь свою играл,
Шагая скромно впереди оркестра.
Ты брал трубу — солдат и генерал,
Все тут же поднимались с места.
Когда с оркестром мимо дома шел,
Средь шумной демонстрации-гулянки,
У нас уже накрыт был старый стол,
А ты гремел свой "Марш славянки".
Ты умер, дед. И на похоронах
Оркестр, попрятав с водкой склянки,
Все ждал привычный дирижерский взмах,
Растерянно играя "Марш славянки"…
Действительно, никому не нужны уже нарядные демонстрации. А мне хотелось бы их вернуть. Вместе с маленьким незаметным старичком, который так любил «Прощание славянки».
