В российских изданиях – журнале «Урал» и «Литературной России» – опубликованы две статьи нашей землячки, писателя и литературного критика Галины Акбулатовой.
50 лет назад в петрозаводском «Севере» была опубликована повесть «Привычное дело» вологодского писателя Василия Белова. Эта повесть мгновенно создала эпохальную славу и всероссийскую известность скромному журналу северной провинции. Сегодня «Привычное дело» стало классикой и вошло в золотой фонд не только русской, но и мировой литературы. Тем удивительнее, что на юбилей «Привычного дела» откликнулось всего одно литературное издание – далекий от нас журнал «Урал».
Именно там в первом номере за 2016 год была опубликована статья нашей землячки Галины Акбулатовой, посвященная 50-летию «Привычного дела».
А в свежем номере центральной писательской газеты «Литературная Россия», выходящей в Москве, еще одна публикация Галины Акбулатовой под названием «Замысленные писатели» (ЛР, 04. 03. 2016). Речь в ней идет о новом романе Алексея Варламова «Мысленный волк», который ряд критиков счел сатирой на известного советского писателя Михаила Пришвина, и попутно о романе «Любостай» Владимира Личутина, где в неоднозначном образе писателя Бурнашова выведен известный исторический романист Дмитрий Балашов.
Мы предлагаем два отрывка из этих публикаций.
Про русского мужика и русскую бабу
В 1965 году, спустя всего два года после того, как Россия впервые закупила хлебное зерно сначала на Западе, а потом в Америке, вологодский писатель Василий Белов в самом что ни на есть символическом возрасте – тридцати трех лет от роду – завершает свой не менее символический труд про русское поле и его сеятелей – повесть «Привычное дело».
Рукопись с нетерпением ждали в региональном журнале «Север» (Петрозаводск), торопили писателя, но лишь в ноябре повесть была получена и, что говорится, с колес отправлена в набор под невыразительным названием «Из прошлого одной семьи». Прежнее – «Привычное дело» – ушло в подзаголовок. И все это для того, чтобы обмануть бдительное государево око – цензора.
Повесть Белова, опубликованная в январском номере уже нового 1966 года, сразу стала, говоря нынешним языком, бестселлером. Впервые в советской литературе русский мужик – мужественный на войне и безответственный в делах житейских – и русская баба, несущая на себе бремя семейной, бытовой и трудовой жизни, являли собой тип русского человека в своей нерасторжимой совокупности: без такого мужика не было бы такой русской бабы, а без такой русской бабы не было бы такого русского мужика…
Беловский герой, Дрынов Иван Африканович, по сути, ни к какому крестьянскому делу – ни к столярному, ни к печному, ни к сапожному… – не приспособлен. Но зато редкостный знаток природы, обладающий тончайшим слухом и нюхом. Неслучайно ученые-исследователи этот распространенный и очень привлекательный русский тип рассматривают двояко: и как талантливого человека, и как поверхностного.
«Есть у нас один дворовый человек, Филат, очень способный на всякие ремесла, хотя ни одного хорошо не знает, – неоценимый для деревни человек, потому что он и рамы сделает, и стекла вставит, и комнаты обоями оклеит, и печку в случае нужды сложит, и посуду вылудить может, словом, мастер на все руки…» – писал А.Н. Энгельгардт в «Письмах из деревни» (1872 — 1887 гг.)
«Способный на всякие ремесла, хотя ни одного хорошо не знает…» Тут сказывается широта натуры Федота, отсюда и его разбросанность: ему интересно и то , и другое, и третье, везде хочется себя попробовать. А чтобы дело хорошо познать, нужна, как знаем, немецкая сосредоточенность, в определенном смысле – узость. Не зря же Михаил Пришвин, пожив в Германии, говорил, что русского человека необходимо «сузить».
Иначе получается неувязочка. С одной стороны, неоценимый для деревни (т.е. общественного дела) человек. Что говорится, нарасхват. С другой – совершенно незаинтересованный и неумелый в собственном хозяйстве. То есть к собственному влечения нет. Собственное Федот всегда оставляет на «потом». Вероятно, из-за того, что «нужно», чего свободолюбивая натура Федота терпеть не может. И вот результат: в хорошую погоду Федот сено не убирает, а как ненастье, так и берется за косу. Оттого, «на каждый пуд сена у Филата, – замечает Энгельгард, – идет вдвое более труда, чем у других».
И разве не то же у героя Белова: бревна, «нарубленные еще пять лет тому назад, так и лежали у большой дороги напротив дома: Иван Африканович все собирался делать дому большой ремонт. И вот давно уже каждое лето бревна служили пристанищем для всех: приходили ребятишки, мужики курили, тут же собирались на работу бабы…» И скорее всего, в дело такие бревна уже пойдут, так и сгниют у «большой дороги».
…Иное дело жена Ивана Африкановича, Катерина, которая всего два дня назад родила девятого. Но «в три часа ночи она уже на ногах». Надела резиновые сапоги – и на колодец. Наносила воды, покормила новорожденного, а в четыре, «еще звезды синели в холодном небе», побежала на скотный двор, к своим коровушкам. Там Катерина снова носила воду (аж тридцать ведер! Это после родов-то!), на этот раз из речки, раскладывала солому по кормушкам (двенадцать коровок!), доила. Все это время она была углублена в себя, то есть в мысли о детях и о муже, который для нее десятый ребенок… Но вспоминать особо некогда. Телятница загуляла, телятки остались не поены, не кормлены. Кто напоит. Ясное дело – Катерина. И потому, что безотказная, да и подзаработать надо: Танюшке в письме пятерочку послать, Антошке на новые валенки, двойняшкам по рубахе… Мужик-то копейки получает, с его зарплаты много не накупишь…
Так, за семейными заботными мыслями Катерина закончила кормить, чистить, менять подстилку и уже собиралась на дневную дойку, как ее прихватило: «вдруг не стало хватать воздуха, тошнота подступила». Но ничего, посидела маленько, отдышалась, принялась за дело. А руки-то как ватные после приступа, обессилели. И думала Катерина: «Ежели бы мужик… вот ежели бы и мужика… Только чего! Разве пойдет мужик на двор? .. Нет, нечего это и думать, не пойдет. Ему лес да рыба с озером… а ко скотине его и на аркане не затащить…».
На этих словах Катерина упала на соломенную подстилку. Увезли ее в больницу «еле живую» и пробыла она там почти три недели: «удар», оказывается, у нее был, по-медицински, «гипертонический криз»…
Маленький большой писатель
Многим читателям, интересующимся творчеством Михаила Пришвина, хорошо знакома книга Алексея Варламова «Михаил Пришвин. Гений жизни», изданной в серии «Жизнь замечательных людей» в 2003 году. В этой книге Пришвин представлен как классик русской советской литературы.
В 2015 году образ большого писателя советской эпохи был разбит самим же Алексеем Варламовым в его новом романе «Мысленный волк», где выворотная беллетризация событий, описанных Пришвиным в его Дневнике, привела к тому, что персонаж «маленького писателя» Легкобытова был воспринят как «злая карикатура на Пришвина» (Сергей Беляков).
У меня, читателя, не мог не возникнуть вопрос: с чем связана эта двойственность писательского видения, которая раскалывает и мое читательское восприятие. Ведь это двойственность отнюдь не романного героя, что после Достоевского (г-н Опискин, к примеру) не удивляет, а нечто другое, чего не было у великих стариков, но что проявилось с началом Перестройки у многих бывших советских писателей.
Например, у Владимира Личутина. В его очерке «Бремя желаний» (1986) и в романе «Любостай» (1987) герой очерка и прототип романа – одно и то же лицо – писатель Дмитрий Балашов. Но эти герои настолько различаются, что когда «Любостай» был предложен журналу «Север», редакция не сочла возможным его публиковать из-за опасной сближенности любостайного персонажа и реального лица – писателя Бурнашова и писателя Балашова.
Вот первые появления Бурнашова в «Любостае»:
«Невидный мужичонко в засаленном тулупчике и в овчинной скуфейке с малиновым бархатным верхом»… «Чудик? Оборотень? Или просто больной и несчастный? Иль понарошке вырядившийся, чтобы напомнить о себе всему миру?»
А вот Балашов в очерке «Бремя желаний»:
«Его наряд – вроде бы театральные, несколько нарочитые по нынешним временам одежды – часто принимают за прихоть писателя, за игру и чудачество… Но для Балашова это не актерский костюм, но овеществленная, реализованная идея, его защита и броня, та самая кольчужка, что давала сердцу воина устойчивость во время брани…»
В романе: «Глаза у Бурнашова крупные, слегка навыкате, в ненависти они страшны каким-то звериным безумием…»
В очерке: «Внешне Дмитрий Балашов чем-то походит на того старинного летописца с костистым спокойным лицом, иссушенным постами, и сияющими в глубоких ободьях глазами, во взоре которых нет ничего, кроме ума, кротости и смирения…»
В очерке – идеальный образ писателя – хранителя памяти
В романе – образ грешного писателя, чья душа заражена любостаем…
Первое, что приходит на ум при таких сопоставлениях: «виноват» сам протагонист. Своей переменчивостью, своенравием, многоликостью… он так и просится на страницы романа.
Второе, и пожалуй, более убедительное обоснование подсказал мне писатель Владимир Кормер (1939 – 1986) в статье «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура», опубликованной под псевдонимом О. Алтаев:
«Двойное сознание – это такое состояние разума, для которого принципом стал двойственный взаимопротиворечивый, сочетающий взаимоисключающие начала этос; принципом стала опровергающая самоё себя система оценок текущих событий, истории, социума. Здесь мы имеем дело с дуализмом, но редкого типа. Здесь не дуализм субъекта и объекта, не дуализм двух противоположных друг другу начал в объекте, в природе, в мире, добра и зла, духа и материи, но дуализм самого познающего субъекта, раздвоен сам субъект, его этос…»
На снимке: Галина Акбулатова. Фото Ирины Ларионовой
