Мы – то, что успели прочесть
Когда моя первая учительница Зинаида Ивановна Мельникова спросила меня, её новую первоклашку, какая у меня любимая книга, я, не раздумывая, ответила: «Про Жилина-Костылина!» Название повести Льва Толстого «Кавказский пленник» — её нам с братом несколько вечеров подряд читал и перечитывал по нашим горячим просьбам папа — тогда не запомнила. Зато отпечаталось в памяти, что папа же и купил нам с братом, дошкольникам, эту «книжку с картинками» в киоске на избирательном участке. Тогда, в пятидесятые годы, на всенародные выборы принято было ходить всей семьёй, как на праздник. Тем более что и проходили они в один-единственный выходной – по воскресеньям.
Мы с братом знали, что наш папа прошел войну от начала до самой Победы, что орден Красной Звезды, который он носит на своем кителе железнодорожника, и много медалей, что хранились в коробке, получил за храбрость. Но «про войну», как мы ни просили, не рассказывал, а говорил: «Давайте, я вам лучше книжку почитаю …».
Через много лет, когда папы уже не стало, на сайте электронного архива «Подвиг народа в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 г.г.» прочла: «Красноармеец т. Акуленко, получив приказание командира роты для передачи командиру взвода – сделать проходы в проволочных заграждениях перед передним краем нашей обороны и обороны противника, продвигался в район действий взвода. По пути обнаружил минное поле противника, сделал в нем проход, разминировав 26 мин. Продвигаясь дальше, сделал проход в проволочных заграждениях противника (спираль Бруно) в 60 квадратных метров. Приказание командира взвода доставил вовремя, каковое фактически выполнил сам. Достоин награждения орденом «Красная Звезда». 18 сентября 1943 г. Командир батальона Гвардии капитан Тютюров».
Ничего такого из фронтовой биографии папы мы с братом не ведали, когда вечерами, затаив дыхание, слушали родной тихий голос, неторопливо читавший нам и про «Жилина-Костылина», и сказки Пушкина. И ещё — повесть писателя Носова «Витя Малеев в школе и дома» о том, как два её главных героя, школьники Витя Малеев и Костя Шишкин много шалили, но всё же боролись с собственными недостатками.
Теперь же, когда по возрасту уже приближаюсь к почившим родителям, когда за плечами немалый жизненный опыт, укоряю себя за то, что не нашла времени расспросить отца об истории каждой из его боевых наград, о его опасной военной профессии сапера. Не из интереса даже, а из чувства долга и благодарности.
Учителя литературы настойчиво советовали вести читательский дневник. В нем отмечать, когда и что прочли, о чем книга. Ведение такого дневника казалось докукой. Читать что-то интересное? Да! Хоть с утра до вечера. Но дневник вести? Кому это нужно?
С каким ностальгическим любопытством заглянула бы сегодня и в такой дневничок, и в завёденный на меня читательский «формуляр», аккуратно заполняемый твердой рукой школьной библиотекарши Мариванны! Точно помню, что желанную «Хижину дяди Тома» Бичер-Стоу получала из её добрых рук.
По части наполнения домашней библиотеки особенно развернулась мама, когда наша семья получила большую комнату в благоустроенной квартире нового дома. По тем временам (когда наша страна первой в мире послала в космос искусственный спутник, а вскоре — и первого космонавта Юрия Гагарина) для большинства жителей комната в 21 квадратный метр в коммунальной квартире с ванной и туалетом считалась большим благом. С каждой папиной получки мама покупала книгу. Выбирала ответственно, помня, что в семье растут два школьника. Сначала она советовалась с теми из наших знакомых, кто слыл «начитанными людьми», потом долго выбирала на прилавке, советуясь с продавцом. Интуиция и страстное желание дать детям хорошее образование делало мамин выбор безошибочным.
На модной в то время этажерке, украшенной красиво вышитыми мережкой салфетками-уголками, стройными рядами стояли томики русских классиков. Почетное право ставить новую книгу на этажерку предоставлялось мне, имевшей пятерку по чтению и по письму.
Нравился запах новенького книжного переплета, я нюхала его и пробовала даже лизнуть. Иногда украдкой прочитывала взрослую книгу. Например, в «Войне и мире» Льва Толстого пропускала всё, кроме страниц, посвященных Наташе Ростовой, Андрею Болконскому и Пьеру Безухову. Взрослея, перечитывала этот знаменитый роман, открывала в нем новые смыслы.
Кажется, когда я училась в четвертом классе, мама купила четырехтомник Диккенса. Так сказать, нам на вырост. В нашем послевоенном детстве в большинстве семей это понятие было привычным. Материально большинство жили скромно или скудно, приходилось экономить, потому детям часто покупали одежду или обувь на вырост, то есть на размер больше. Открыла томик романа «Домби и сын» Чарльза Диккенса. Зачиталась и …заболела. Просто совпали: моя дифтерия и «Домби». Когда меня выписали из больницы, то заметила, что томики Диккенса перекочевали во второй ряд на этажерке, закрытый другими книгами. А место Диккенса занял Лев Кассиль с «Кондуитом и Швамбранией» и «Улицей младшего сына». Одинаково полюбились и фантазёры Лёля с Оськой из «Кондуита», и юный партизан, герой Великой Отечественной войны Володя Дубинин из крымского города Керчь.
Однажды, разгрузив тяжелую авоську, полную картошки и овощей, мама торжественно достала из сумки новую книгу, купленную в книжном киоске на Центральном рынке. Мама часто заглядывала в этот киоск, подружилась с продавщицей, и та регулярно подсовывала маме книжные новинки. И в день, который мне так запомнился, мама такую новинку отхватила. Назывался роман неизвестного писателя Германа Матвеева «Тарантул». О том, как в годы войны ленинградские подростки Миша Алексеев и его приятели помогли советским контрразведчикам выловить группу фашистских диверсантов, действовавших в блокадном Ленинграде. И среди них – самого опасного шпиона по кличке «Тарантул».
Так вот, обеда в тот день ни мы с братом, ни папа так и не дождались. Папа, не сказав ни слова маме, с головой ушедшей в книгу, снова надел свою форменную шинель и отправился отобедать в деповскую столовую. А мы с братом прекрасно обошлись бутербродами со сладким чаем. Когда пытались о чем-то спросить у мамы, она отмахивалась: «Погодите, потом, потом … Ещё страничку дочитаю и …». Захлопнула «Тарантула», когда в комнатах стало темно. Папа должен был прийти с минуты на минуту. И мама поспешно, с виноватым видом стала замешивать тесто для оладий. Они у неё всегда получались пышными и румяными.
На другой день наш «Тарантул» пошёл по рукам. Соседи и мамины приятельницы с нетерпением ждали своей очереди. Из любопытства я прочла довольно замусоленную множеством рук книгу «про врагов и шпионов», уже не раз пересказанную мамой очередной заглянувшей на огонёк соседке. Скоро «Тарантула» кто-то из знакомых безвозвратно зачитал. Невозврат истрепанного тома не огорчил аккуратную маму. К тому же тогда она дочитывала подаренный папе на день рождения шолоховский «Тихий Дон». Помню, что последние страницы романа чуть припухли и покоробились от маминых слёз.
В старших классах главными наполнителями домашней библиотеки были мы с братом. По очереди глотали «Таинственный остров» Жюля Верна, «Спартака» Джованьоли, «Трех мушкетеров» Дюма, «Мартина Идена» Джека Лондона… И жила наша семья уже просторнее, в отдельной квартире. Спартанскую эпоху этажерок сменил вместительный книжный шкаф. А в космос наша страна первой в мире отправила женщину — Валентину Терешкову. Новый книжный шкаф и два удобных кресла к нему появились в нашей квартире в дни, когда моя тезка вернулась из космоса на Землю.
В старших классах школы из-под парты читался «Милый друг» Мопассана, «Госпожа Бовари» Флобера, «Жермини Ласерте» братьев де Гонкуров, «Брат мой, враг мой» Уилсона, «Очарованная душа» Роллана… Неловко было открывать эти взрослые книги при родителях, а с одноклассницами, испытывавшими возрастное томление духа и тела, удавалось кое-что обсудить…
С первого гонорара, полученного в газете «Комсомолец», когда училась в десятом классе, купила четырехтомник Владимира Гиляровского. Тогда уже мечтала стать журналистом.
Когда исполнилось шестнадцать, в домашней библиотеке появились новые фавориты: Грин, Экзюпери, Светлов, Вознесенский, Окуджава, Солоухин, Чивилихин, Тендряков, Абрамов, Распутин…
Студенческие (семидесятые) годы в Ленинграде ошеломили шквалом литературных пристрастий однокурсников, будущих журналистов. Это был пятилетний период беспробудного чтения, жарких литературных споров, самиздатовских новинок.
Тогда же, переболев Хемингуэем и Ремарком, крепко увлеклась Буниным. «Легкое дыхание», «Чистый понедельник», «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «В Париже» — стали неким убежищем от бурь и страстей студенческой поры.
Как-то в актовом зале филфака мы слушали писателя Владимира Солоухина, одного из самых читаемых в семидесятые «деревенщиков». Рослый, статный, светловолосый «Иван – крестьянский сын» рассказывал, отвечал на вопросы окающим говорком. Смотрела на живого писателя во все глаза. Помнила, с какой глубокой нежностью он писал о родной деревне Алепино, что во Владимирской области, о каждой былинке знакомых ему мест. Сборники лирических очерков «Капля росы», «Владимирские просёлки» уже имелись в моей библиотеке.
Особенно поразил точный, знакомый образ из стихотворения о том, как девочке пришлось под вечер возвращаться домой по узкой лесной тропе. В пути она встретила незнакомца, испугалась: могло произойти то, чем стращали взрослые. Но в руках незнакомого человека девочка увидела букет лесных цветов … И страх отступил.
«Среди дремучей темноты
Она почувствовала всё же,
Имеющий в руках цветы —
Плохого совершить не может …»
На той памятной встрече в университете казалось, что у нас, поклонников Солоухина, и дальше не будет причин для трудных вопросов писателю. О том, к примеру, почему он оказался в числе литераторов, публично обрушивших «праведный гнев» на Нобелевского лауреата Бориса Пастернака?
В какой-то момент, уже в зрелые годы, мне все же захотелось вести читательский дневник. Правда, было это недолго. Начала с Андрея Платонова, с цитаты из его романа «Чевенгур»: «Никто не смотрит на спящих людей, но только у них бывают настоящие любимые лица, наяву же лицо у человека искажается памятью, чувством и нуждой».
Как-то томик Платонова достала с полки старшеклассница-дочь. Я не заметила, прочла ли она его. Оказывается, прочла. Потом, на вступительных экзаменах в вуз, писала сочинение по произведениям Платонова. И платоновская пятерка помогла ей стать студенткой.
Среди выписок из «Страстей ума» или «Жизни Фрейда» Ирвинга Стоуна есть очень мне пригодившаяся: «При маловажных решениях спрашивай сознание. Для важнейших решений своей жизни позволь быть хозяином подсознанию. В таком случае не сделаешь ошибки».
Другое открытие — роман «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи. Небольшая книга, много сказавшая о людях: «Она знала: люди устроены так, что раньше или позже непременно отодвинутся от того, кто даёт им более обычного, от дедов-морозов, от миссионеров, от благотворителей, учреждающих фонды для добрых дел, и призадумаются: а ему-то какая выгода? …».
Давненько не брала в руки читанные в студенчестве книги Лиона Фейхтвангера, Сомерсета Моэма, Владимира Набокова, Михаила Булгакова и ещё многое из прежних своих сильных увлечений.
Появились на первых полках книжного шкафа Трифонов, Войнович, Пьецух, Битов, Пелевин, Маркес, другие современники.
Но выбор, окончательный и бесповоротный, сделан в пользу Антона Павловича Чехова. Рассказы его читаны, воспоминания о нём читаны и перечитаны. Как хорошо о Чехове у Льва Толстого: «…видите ли, это был несравненный художник… Да, да … Именно несравненный… Художник жизни… И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще… А это главное… Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел… То, что занимало его в момент творчества, он воссоздавал до последних черточек…
… он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде …он один из тех редких писателей, которых, как Диккенса и Пушкина и немногих подобных, можно много, много раз перечитывать, я это знаю по собственному опыту…
Одно могу сказать вам: смерть Чехова – это большая потеря для нас, тем более что, кроме несравненного художника, мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека…».
(Из сборника «Интервью и беседы с Львом Толстым», Москва, издательство «Современник», 1987 г.)
Студенткой засиживалась в главной библиотеке Ленинграда. Теперь она называется не Публичной, как прежде, а Российской национальной библиотекой имени Салтыкова-Щедрина. В тиши читального зала готовилась к сессиям.
На первом курсе университета я не могла привыкнуть к мысли, что это не сон, что учусь в лучшем из вузов страны и в прекрасном, благородном городе, над которым витает дух Пушкина, Гоголя, Достоевского. Казалось невероятным, что из окон аудиторий нашего журфака видно то самое, пушкинское «Невы державное теченье, Береговой её гранит …». И воспетый Поэтом силуэт Медного всадника.
Бывая в Петербурге, стараюсь навестить Музей-квартиру А. С. Пушкина на набережной Мойки, 12. Любимый из петербургских музеев. Там всегда тихо, просто и печально. Известно, что, переезжая в дом на Мойке, поэт рассчитывал прожить в новой квартире не один год. Но через четыре с половиной месяца Петербург потрясло печальное известие…
В доме на Мойке Пушкин трудился над очередными томами журнала «Современник», писал статьи. Здесь он редактировал новое издание «Евгения Онегина». В сентябре 1836 года в этих стенах поэт завершил роман «Капитанская дочка»… В них родились строки его последнего стихотворения, посвященного 25-летию Царскосельского лицея: «Была пора: наш праздник молодой…». Сюда 27 января 1837 года привезли его, смертельно раненного. Здесь прошли последние 46 часов жизни гения.
«Умирал он не как великий поэт, а как великий человек. Да, великая была душа! – пишет Викентий Вересаев в предисловии к своей книге «Пушкин в жизни».
В университете на экзамене по русской литературе первой половины 19-го века мне сказочно повезло: «Повести Белкина» и «Капитанская дочка» — два самых любимых из других любимых произведений Пушкина оказались в моем билете. Принимал экзамен пожилой профессор, университетская знаменитость. Послушав меня какое-то время, остановил, протянул зачетку: «Идите, милая, отдыхайте… Вижу-вижу, что прониклись, чувствуете… Не волнуйтесь, поставил вам «отлично»…». С удовольствием вспоминаю то счастливое мгновение.
«Жизнь есть упускаемая и упущенная возможность». Смысл этого афоризма Андрея Платонова из его «Записных книжек разных лет» по-настоящему поняла, когда упущенных возможностей накопилось столько, что бывает не уснуть. Самых разных. По разным причинам.
В семьдесят втором редактор дивногорской городской газеты «Огни Енисея» (Дивногорск — городок-спутник Красноярска, возведенный при строительстве ГЭС) Владимир Антонович Виговский, добрый и милый человек, опытный журналист принимал меня, выпускницу журфака ЛГУ, на работу. Как и положено, попросил показать диплом об окончании вуза. При этом почему-то долго рассматривал вкладыш с оценками. Изучив его, спросил: «Так вы почти отличница, я вижу? Что за нужда закинула вас к нам, на край света? Неужели не смогли устроиться поближе?». Волнуясь, пыталась объяснить моему будущему шефу, что «устроиться», конечно, могла, но почему-то не захотелось. Необходимо было увидеть другую, отважную жизнь, покорителей Енисея… Словом, то, о чем запоем читала у Чивилихина, Распутина, Астафьева. Высказавшись, я поняла одно: мой пламенный монолог настроение редактору не испортил. Улыбаясь моему романтическому бреду, он распорядился позаботиться о моем обустройстве на новом месте.
От впечатлений голова шла кругом: нереальной красоты городок, построенный в тайге на горных террасах; мрачноватый, могучий, но укрощенный гидростроителями Енисей, молчаливые отроги Саян; и на этом фоне — светлое, современное городское чудо, по праву названное Дивногорском. И его главное сокровище – только что сданная в эксплуатацию Красноярская ГЭС. Мои новые, мужественные друзья в штормовках, променявшие городской уют столиц и больших городов на стройки века. Командировки, походы на Красноярские Столбы и в тайгу, в Бирюсинские пещеры, путешествия на плотах по реке Мане…
А неподалёку от Дивногорска – тот самый поселок Овсянка, та самая малая родина автора не так давно прочитанных романов и повестей: «До будущей весны», «Где-то гремит война», «Последний поклон», «Пастух и пастушка», «Царь- рыба».
От коллег узнала, что в родные пенаты их знаменитый земляк каждое лето приезжает из Вологды, где теперь поселился, что дом его в Овсянке ухожен и не пустует. Мои коллеги-газетчики хвалились, что каждый свой приезд Виктор Петрович Астафьев с женой Марией Семеновной навещают «Огни Енисея». И понятно, дескать, почему: Астафьев отведал черствого журналистского хлеба, когда усердно «гнал строку» в одной из уральских районок. (После войны Виктор Астафьев жил в Пермском крае, на родине жены)
Это значило, что у меня была реальная перспектива увидеть знаменитого писателя в редакции.
Но в «Огни Енисея» Виктор Петрович пришел аккурат в тот день, когда я была в командировке! Прибежала, как говорится, к шапочному разбору, когда беседа за чаем закончилась, и все готовились сфотографироваться с дорогим гостем на память. Потом сотрудники меня утешали: «Успеешь ещё повидаться с Астафьевым, наведайся к нему в Овсянку».
Когда я собралась туда наведаться, писатель с женой, его верной спутницей, уже уехали. Побродив у одноэтажного деревянного дома по улице Щетинкина, потрогав старое тёплое дерево резных наличников на аккуратных окнах, постояв возле посаженных хозяином во дворе яблонь и кедров, с грустью поняла, что не судьба мне, видимо, побеседовать с автором пронзительной повести «Пастух и пастушка». Не судьба послушать бывшего солдата, одного из тех простых рабочих минувшей войны, на которых держалась вся армия.
До Астафьева никто не писал войне так откровенно, показав не только подвиги, но и её страшные, нечеловеческие будни. Он это пережил сам. Как герои его повести, фронтовики-окопники, привыкшие спокойно смотреть в глаза смерти. Таких трудяг обходят награды, зато обильно достаются наказания. Этих рядовых войны бывший красноармеец Астафьев, шофер, потом связист гаубичной батареи, во многом списал с себя и со своих фронтовых друзей. Писатель противопоставил их тыловикам-приживальщикам, что в больших количествах обитали в сравнительно безопасной прифронтовой зоне. К ним Астафьев до конца дней испытывал глубокое презрение.
После тяжелого ранения в конце войны рядовой Астафьев служил во внутренних войсках на Западной Украине. Там был контужен, лишился глаза. Орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За Победу над Германией» и другие боевые награды давали писателю моральное право высказать жесткую правду о войне в повестях и в последнем его романе «Прокляты и убиты». Эта правда известна не всем, даже участникам войны. Не всеми пережита. Не всем по нраву.
К слову, из опубликованных писательских биографий узнала, что ровесник Виктора Астафьева Владимир Солоухин с сорок второго года до Победы тоже нёс службу в Красной Армии. Правда, не на передней линии фронта, а в охране Кремля. Что тоже, без сомнения, важно и почетно. Но вряд ли так же мучительно и опасно, как ежедневно, ежечасно мерзнуть в окопах под вражескими пулями и снарядами. Маршал Дмитрий Язов, признавая «сильный литературный талант» Виктора Астафьева, лауреата нескольких государственных премий, заметил, что он «очень черно писал о войне, надрывно…».
У каждого свои воспоминания о пережитом. Некоторыми сложно делиться, настолько они тяжелы, настолько не вписываются в обильный героический пафос многих произведений о войне. Тут и задумаешься, что по-настоящему людей объединяет? Общий ли дом, язык, возраст, род занятий и многое другое общее? Скорее, взаимному доверию помогает достойно пережитое, выстраданное. У Астафьева война, эта огромная беда для всех, вырванных их мирной жизни людей, и стала мерилом того, кто чего стоит.
Книги Виктора Астафьева помогли мне по-настоящему понять, почему о войне отец рассказывал скупо, неохотно, редко. С писателем его роднили их фронтовые профессии: один – сапер, другой – связист. Каждый из них, рискуя жизнью, прокладывал дорогу своему взводу. Каждый после Победы долго ещё перевязывал свои фронтовые раны…
Потому нетрудно понять, почему именно книги Астафьева издавались многомиллионными тиражами и переведены на многие языки мира. За талант и за мужество правдиво, искренне, с болью и состраданием писать о пережитом.
… Упустила я редкую возможность общения со знаменитым сибиряком на его родине. Но не упустила все же возможность оказаться в родных писателю местах, дышать их ароматом, видеть сибирскую могучесть, бескрайнюю тайгу, поля оранжевых жарков. И пусть это продолжалось всего два года, но их хватило, чтобы уловить сердцем частицу той жизни, в которой появился на свет, рос и взрослел астафьевский мальчик Витя из «Последнего поклона», как и писатель, рано потерявший мать. Именно эта книга — боль всей жизни, любимое детище писателя, не сумевшего приехать на похороны, чтобы отдать последнюю дань уважения и любви своей бабушке Катерине Петровне, заменившей ему родителей.
В 1980 году Астафьев с женой навсегда вернулись в свой дом в поселке Овсянка.
Через год после смерти писателя, 29 ноября 2002 года, в Овсянке открыли Дом-музей Астафьева. В теплых и прочных стенах, где писатель принимал гостей, топил печь, готовил еду и работал, работал, работал. Здесь появились на свет «Печальный детектив», «Зрячий посох», «Прокляты и убиты», «Так хочется жить».
Его исповедальные книги не только для того, чтобы узнать что-то новое, понять непонятое. Они — и для того, чтобы меняться самим , больше ценить каждый отпущенный день.
Роман «Жан-Кристоф» Ромена Роллана об истории творца читала очень давно. Но вот недавно в одной уцелевшей со студенческих лет «Общей тетради» с записями лекций по зарубежной литературе нашла выписанные из «Жана-Кристофа» строки.
«Почитай каждый встающий день … Люби его, если он даже сер и печален, как нынче. Не тревожься. Взгляни-ка. Сейчас зима. Все спит. Но щедрая земля проснется… Жди. Если ты сам добр, все пойдет хорошо. Если же ты слаб, если тебе не повезло, ничего не поделаешь, все равно будь счастлив. Значит, большего сделать ты не можешь. Так зачем желать большего. Зачем убиваться, что не можешь большего. Надо делать то, что можешь. Герой – это тот, кто делает, что может. А другие не делают». Так сто лет назад говорил будущему великому композитору простодушный дядюшка Готтфрид.
Мы – то, что читаем, что успеваем прочесть. Особенно, если ищем в книгах нечто большее, чем содержание, — свой зрячий посох, чтобы «делать то, что можешь» и меняться в себе. Что-то в этом роде происходит, наверное, если теперь, на склоне лет, даже назойливую муху, которую прежде старалась прихлопнуть, умудряюсь поймать и выпустить в окно живой и невредимой.
