#Культурный_лидер
«Если хотя бы один человек выйдет из зала с мыслью, что сделает всё от него зависящее, чтобы не было войны, значит, я выполнила свою миссию».
Событием на недавнем фестивале Nord Dance в Петрозаводске стали балеты «Чёрный сад» и «Другие» молодого хореографа из Петербурга Валерии Каспаровой. Как этой хрупкой юной девушке удалось так легко, без единой нотки пафоса, без нагнетания драмы, не просто справиться, а глубоко проработать и точно подать такую больную тему, как война? В поисках ответа на свои вопросы с Валерией побеседовала Виктория Никитина
– Ваши родители Наталья и Вадим Каспаровы создали свою школу, свой дом танца «Каннон Данс» для вас?
– История умалчивает, но можно по датам проследить. Я родилась в 1995 году, а начали движение к своему Дому они уже в 1992 – 1993 году. Спустя два года после моего рождения они создали школу джаз-модерн танца в Санкт-Петербурге, а после рождения моей сестры организовали фестиваль Open Look.
– Родители вас вдохновляли на танцевальную стезю или противодействовали?
– Я замечала, что мама не слишком рада тому, что я увязаю в танце, но выбора не было. Родители были молодые, деть меня некуда, и я всюду находилась с ними – на репетициях, в зале, за кулисами. Сколько раз папа бегал за мной по сцене, чтобы поймать и увести, а мне не хотелось оттуда уходить.
Однажды во время концерта вытащила всю детскую группу на сцену посреди спектакля «Танцуют все», где артисты в костюмах, галстуках, шляпах. И вдруг на сцене появляются десять детей в пижамах из совершенно другого номера. Нас утащили со сцены, меня страшно ругали, но, кажется, зрители подумали, что это все было по сценарию.
– Эта жизнь за кулисами, что она вам дала? Вы же видели боль, неудачи? Не было отторжения?
– Когда была маленькой, помню, что молча ходила за танцовщиками и слушала их разговоры. Мне казалось, что их жалобы «Вот я себе растянул ногу», «Забил мышцы» — это так мощно профессионально звучит, вот бы мне! А когда первый раз растянула ногу, это оказалось так больно!
Были спектакли, которые я не должна, наверное, была бы видеть в том возрасте, эмоции сложные для ребенка переживала, но сейчас хотелось бы их пересмотреть.
– Так все-таки вы осознанно хотели в танец?
– В детстве я хотела стать учительницей русского и литературы или английского языка. Искренне думала, что танцы – это для развития, а буду педагогом. Кстати, это сейчас работает, я от постановочного процесса получаю большее удовольствие.
Когда училась в музыкальной школе, думала стать великой пианисткой, потом певицей, ещё кем-то, а в 15 лет, когда в нашей школе открылась группа для подростков, с головой ушла в танец. Моя база – джаз, я мечтала работать в бродвейских постановках, но однажды известный голландский хореограф сказал мне, что мюзиклов, о которых я мечтала, уже не ставят на Бродвее и что в современных шоу я потеряю мастерство, а не приобрету, и посоветовал идти в современный танец. И… я его послушала.
Был период, когда я всерьез попала в больницу и врачи мне объяснили, что с танцем покончено. Это совпало с комплексами по поводу недостаточной одаренности, моих скудных физических данных и так далее. Я даже стажировалась в Ереванской консерватории по оперному вокалу, пыталась переориентироваться. Но вот этот запрет, вынужденное физическое бездействие как раз спровоцировали протест: «Как это нельзя танцевать?». Видимо иногда необходимо, чтобы жизнь надавала пощёчин, чтобы ты увидел свой путь.
– Ваши родители до сих пор танцуют?
– Почему-то все думают, что мой папа танцор. А он продюсер, руководитель. Его с танцами напрямую связывают только кровные узы через маму и меня. Сестра собиралась стать нефтегазопромышленником, но тоже ушла в искусство, стала артисткой мюзикла, теперь вся надежда семьи только на младших братьев.
– Ваши родители родились в Петербурге?
– Нет. Отец приехал учиться в институт Лесгафта из Баку, собирался вернуться в родной город, но в это время произошла резня в Азербайджане и возвращаться стало некуда. Семью его разбросало по всему миру. А мама родилась в Иркутске, в семье военного, они много раз переезжали, и она, как и папа, поступила в институт Лесгафта. Там они и познакомились. Очень хотели вместе что-то создать, точнее, у мамы была мечта, а папа очень хотел ее осуществить. Так они и остались в Петербурге, а потом в нашей семье уже четверо детей, младшему из которых четыре года, так что куда уезжать — так и укоренились.
– Вы естественным образом выросли в танцевальной среде, но ведь бывает, что родители принимают решение за ребенка и выстраивают его профессиональную карьеру с самого юного возраста вне его желания…
– У людей есть дурацкая привычка снимать с себя ответственность. Всегда проще обвинить кого-то, чем вовремя сказать нет. И вырастают люди с огромным количеством психологических травм, но ведь каждый в любой момент своей жизни может повернуть её в ту сторону, которую хочет.
У меня в детстве было по Агнии Барто: «В драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота…» . После школы я носилась по занятиям – музыкальная школа, бассейн, кружок по рисованию. Моя классная руководительница записала меня в школе еще и в кружок по шахматам из-за чемпионской фамилии. Еще была лингвистика, а параллельно все время танцы. И при этом у меня всегда было ощущение, что я распыляюсь.
– Это распыление, широкое образование, может, и помогло стать постановщиком?
– Может быть. Я очень благодарна родителям за то, что они не дали мне бросить музыкальную школу. Благодаря этому я очень дотошно подхожу к выбору музыки для постановки, работе над ней. Когда мы работали над музыкой к балету «Другие» в Хельсинки, композитор прыгал от счастья, что я тот самый редкий постановщик, который умеет читать ноты, слышит музыку, ритм. Кроме того, знание языков позволило обойтись без переводчика в этом международном проекте. Мне не нужен посредник при общении, и это очень упрощает работу.
– Английский, немецкий — какие еще языки вы знаете?
– Когда мне было 18 лет, я сама выучила армянский. После окончания школы мы поехали на гастроли в Ереван и что-то во мне изменилось. Будто я нашла себя. Потому что было так: приходишь к русским – ты армянка, приходишь к армянам – ты русская. Когда я училась в старших классах, в России стали обостряться национальные противостояния, мне было очень плохо, однажды даже подралась с одноклассниками. А в Ереване я словно дома. Всего за четыре дня пришло это чувство.
Язык было учить нелегко, в первый раз я просто открыла учебник и закрыла. Я до сих пор говорю с ошибками, но те, кто знает, как я начинала, не верят своим ушам. Я обычно глубоко погружаюсь в процесс. В Армении я встретила своего учителя по традиционному армянскому танцу, потом уже в Петербурге работала в фольклорном армянском ансамбле, потом создала свой ансамбль. И вот теперь, когда меня уже приглашает армянская диаспора Санкт-Петербурга провести мастер-классы, выступить — это признание. Немного горжусь и тем, что я в Армении становлюсь известнее своего папы, чистокровного армянина.
– Артисты с которыми вы работаете, – ваша труппа?
– Так сложилось, что в «Каннон Данс» в какое-то время не стало своей труппы. Меня это угнетало, и я решила собрать артистов заново. Объявила кастинг, поставила взаимоневыгодные условия – я не беру с них ни копейки, учу их бесплатно, ставлю свои произведения, репетируем бесплатно, но за это они выступают под именем «Каннон Данс» и выезжают на гастроли. Состав меняется, но вот уже третий год мы существуем. Я делюсь с ними возможностями, контактами для роста, развития, радуюсь их успехам.
– Как вы пришли к балету «Черный сад»? Тема очень острая…
– Я поняла, что о карабахской войне не сказано ничего, именно с танцевальной сцены, и решила, что это мой долг. Постановка основана на воспоминаниях людей, которые были во время той войны детьми. Для этого я разговаривала со своей подругой, сильной женщиной, уже мамой двоих детей. Так вот, когда она вспоминала о тех событиях, сама становилась испуганным ребенком.
В августе 2020-го общалась с женщиной из Степанакерта. Она сказала мне: «Самое главное, что наши дети этого уже не увидят», а через две недели началась новая война. Это было для меня страшным ударом. И для моих героев тем более. Одно дело, когда ты говоришь про отдаленную войну, которая была когда-то 30 лет назад, или о войне, которая не коснулась твоей семьи. Но когда тебе снова приходится бежать в укрытие, спасаться, когда уходят на войну твои близкие, друзья, молодые парни, когда ты их теряешь…
Эта новая война очень неправильная, жестокая, она гораздо хуже, чем та, 30 лет назад. Но больше всего меня поразило безразличие мира. Почему все молчат? Почему писать о выбросившихся из океана животных нужно и правильно, а о войне – помолчим? Там ведь люди погибают по-настоящему, и даже если это конкретно вас не касается, не значит, что такое с вами не может произойти.
Эта конкретная война – моя боль, но ведь таких войн по миру много!
– А почему такое название вы выбрали?
– Потому что слово «Карабах» именно так переводится, но само по себе оно уже триггер. Как я написала в аннотации, сад – земная копия рая, черный – цвет траура. Рай и ад, Смерть и жизнь как две стороны монеты, когда продолжаются рождаться дети, но при этом погибают рядом другие.
Если чуть-чуть поменять национальный характер музыки, добавить чуть-чуть иных традиционных хореографических элементов, то этот спектакль может стать рассказом о другой войне. Потому что любая война – это страшно вне зависимости от ее национальности. Для меня «Черный сад» — это сломанные жизни, разорванные народы, траур, тяжесть, это любая война.
Мне в этом спектакле важна моя позиция как человека. К сожалению, я знаю, как это, когда глаза застилает ненависть. Ты можешь быть толерантным, склонным договариваться, пока не гибнет твой друг. Когда ты дважды в день получаешь сводки и ищешь, но страшно боишься найти знакомые фамилии в списках погибших, не до толерантности.
– Вы сталкивались с национальной рознью в мирном Петербурге?
– Да, из-за того, что я говорила по-армянски. Это было по-настоящему страшно.
Не могу понять, почему в XXI веке, в цивилизации, при умных политиках раздувается неприязнь, погибают люди… Во имя чего? Смотришь новости – одна сплошная ненависть, которая не людьми порождается. Давайте уже тогда всех убьем и успокоимся. Не в народе дело, в настройках массовой одержимости закипает кровь. Как жить, зная, что если ты переступишь какую-то географическую черту, то там тебя из-за твоей национальности наверняка убьют? Что за твою голову готовы заплатить наемнику 100 долларов… Самая страшная сцена в «Черном саде» — это когда разрывают, дружеские связи народов, расталкивают, науськивают их друг на друга.
Артисты моей труппы смогли транслировать мою боль. Я не спала ночами, я была на связи с друзьями на фронте и их родными, когда ставила спектакль. Поэтому ребята, хотели они этого или нет, были прокачаны моим состоянием.
Когда искала звуки для спектакля, друг, который побывал на войне, сказал мне, что главный звук войны – смех. Как будто смерть стоит рядом, а ты уже ничего не можешь изменить и только смеешься. Я использовала это в спектакле. В сцене, когда парень уходит на войну, он смеётся.
Вообще, по моему замыслу, звуки в этом спектакле должны как бы окружать зрителя, а не летать из кулисы в кулису на сцене. Если бомбардировщик «пролетает» над зрителем, эмоция совсем другая.
– Валерия, вы очень молодой и талантливый постановщик, для чего вам эта тема?
– Я размышляла, чем могу быть полезна, чем могу помочь? И поняла — танец и есть моё оружие. Если хотя бы один человек выйдет из зала с мыслью, что сделает всё от него зависящее, чтобы не было войны, значит, я выполнила свою миссию. Значит, я достучалась до человека. Значит, у войны стало меньше шансов начаться.
В Петрозаводске на фестивале мы показывали «Черный сад» во второй раз. Первый был в Петербурге, и была организована онлайн-трансляция. Я очень ждала реакции людей оттуда, с войны, боялась, что они не примут, что это покажется незначительным, поверхностным. Но реакция была другой. Значит, я нужна, наш спектакль нужен и мы всё сделали правильно.
–А продолжение будет? Что дальше?
