Письмо из прошлого в будущее
И всё-таки рукописи не горят! Они ждут своего часа быть прочитанными.
Теперь я мертв. Я стал строками книги
В твоих руках…
М. Волошин
Открываю книгу своего двоюродного прадеда, Никиты Васильевича Майера, спустя 87 лет после её написания. Она была напечатана в сборнике «Архив русской революции», который издавался в Берлине лидером кадетов И. В. Гессеном с 1921 по 1937 год в 22 томах, а в нашей стране вышел впервые в девяностые годы. Название её специфическое и, возможно, скучное: «Служба в комиссарiатъ юстицiи и народном судъ». А я испытываю трепет и надеюсь найти там портрет человека, мне очень далёкого и необыкновенно близкого. Как написанное симпатическими чернилами проявляют на огне свечи, так и я хочу проявить сказанное между строк теплом своего сердца. Смогу ли понять, почувствовать через столько лет? Я думаю, он писал, потому что не мог не писать. Потому что хотел высказаться, объяснить. Хотел, чтобы потомки его услышали и поняли. Мечтал ли, чтобы это были его правнуки? Как надеюсь я, что собранное мною по крохам, отысканное с трудом по городам и весям, не пропадет. И моя правнучка будет знать — у неё был необыкновенный предок с трудной интересной судьбой. Она будет гордиться им, жалеть его и находить с ним что-то общее, как я сейчас. Наверное, так сохраняется память и энергия рода человеческого.
В 8 томе воспоминания Никиты Майера
Он родился в 1879 году, был известным петербургским юристом. 18 февраля 1918-го поступил на службу к большевикам. Вначале служил в наркомате юстиции, потом в уголовной следственной комиссии, в совете народных судей. Этот период жизни длиною чуть более года он и отразил в этой книге.
Мне кажется, он умел подробно анализировать ситуацию, ставить перед собой чёткие задачи и выполнять их. Изучив все за и против, принимал обоснованные решения. Вот как он объясняет свой приход к большевикам:
«Из многочисленных причин, побудивших меня к этому, главенствующею было желание п о н я т ь.
Некоторое время я ничего не понимал. Я не мог ответить самому себе, почему сошла на нет керенщина, почему кучка большевиков похитила государственную власть так легко, как Иван-царевич спящую красавицу…
Чтобы достигнуть …понимания, нужно было знать много того, чего я не знал.
Что из себя представляют большевики в новом для них наряде государственных деятелей, какие формы сулит коммунизм и каким образом может быть применена теория Маркса к стране с многочисленным, недоразвитым, неорганизованным пролетариатом.
Борис Михайлович Кустодиев. «Большевик»
Пора было признаться в своей неосведомлённости и узнать всё дело из первых рук, познакомиться с большевиками потеснее и разглядеть их не с той стороны, с какой они хотели себя показать, а по возможности насквозь, до самой их подоплёки».
Будучи настоящим профессионалом, взявшись за дело, он старался делать его хорошо. Его включили в комиссию по проведению в жизнь брестского договора.
«Я готовился к серьёзным занятиям в комиссии и не без волнения входил в …помещения комиссариата иностранных дел…Я хотел предложить мой план,… я считал, что наша комиссия должна была бы представлять собою собрание специалистов,…рассчитывал встретить лучшие умы и лучших людей». С удивлением увидел он пять-шесть человек обычной серой внешности, это были «рядовые большевистские служащие, часто не обладавшие даже способностью отчётливо выражать свои мысли». «….я не мог серьёзно отнестись к комиссии такого состава, собиравшейся решать вопросы русско-германских взаимоотношений,…мы говорили о пустяках…и на том разошлись».
Он не мог и не хотел делать свою работу плохо или спустя рукава. Это противоречило его воспитанию, его принципам, его существу.
«Я сталкивался с двумя соснами, между которыми…блуждала русская интеллигенция. Преследовать принцип «чем хуже — тем лучше», безмолвно смотреть на это худое, помогать ему, хотя бы только временно, или стремиться к лучшему при всех условиях и во всех обстоятельствах. Мне всегда казалось, что идти по первому пути значить унижать добро, убивать веру в него, способствовать общей деморализации. Пораженческая психология всегда представлялась мне общественным изуверством, чем-то вроде религиозного самосожженства, и куда более благородной казалась мне фигура «одного в поле воина», сохранявшего за собою хоть надежду в нужный момент быть окружённым новыми, уже многочисленными воинами».
Дмитрий Иванович Курский
Он был внимателен к окружающим, различая и «множество тоненьких, незаметных человечков, уже начавших плести мелкие чиновничьи хитрости и подвохи», и «яркие фигуры, загнанные на службу к большевикам революционным безвременьем». Объективно оценивал людей, далёких ему по идеологии, по жизненным принципам. Оценивал и эмоционально. О наркоме юстиции Дмитрии Ивановиче Курском он писал:
«Мне нравилась его уверенность в том, что большевики делают большое и хорошее дело…создавалось впечатление о нём, как о человеке искренне верующем, увлечённом желанием общего блага, далёком от своекорыстных партийных или личных расчётов. В нём отсутствовало стремление агитировать, сыграть на дурной струне карьеризма, вовлечь в соучастие, вообще, каким-нибудь способом заставить человека сделать то, чего ему не хочется делать, — черта, общая многим большевистским деятелям. Курский мог увлечь и убедить. Те же, кто оставался при своём мнении, не могли его обвинить во лжи и демагогии, но только сожалеть об искренних заблуждениях прямого, хорошего человека… это тот большевик из числа сослуживцев по комиссариату, о первых выступлениях которого мне и теперь тепло вспоминается».
Кстати, о нём же он писал:
«Через два месяца его трудно было узнать. Похудевший, изнервничавшийся, он превратился из общительного, отзывчивого человека в раздражительного, замкнутого и, пожалуй, даже высокомерного. Работа высших, ответственных деятелей большевизма размалывает, уничтожает людей. Они будто линяют и утрачивают индивидуальные выпуклости своего внутреннего человека. Принятие большевизма меняет людей совершенно, как я в этом неоднократно с горечью убеждался…».
Списки «Активной антисоветской интеллигенции» Москвы и Петрограда, составленные комиссией в составе Л.Б.Каменева, Д.И.Курского, И.С. Уншлихта. 31 июля 1922 г.
Подпись Курского будет в 1922 году стоять под печально известными списками антисоветской интеллигенции Петрограда, высылаемой из страны. Среди них Евгений Замятин, Сергей Булгаков, Николай Лосский, Лев Карсавин, Питирим Сорокин, Ильин, Франк, Бердяев….
После соучастия в таком деле умному, искренне верующему человеку трудно и жить и дышать. Узнал ли Никита Васильевич, что в декабре 1932 года в Москве Дмитрий Иванович Курский покончил с собой, застрелился?
Никиту Майера раздражали хаос, неразбериха, «бестолковщина», как при эвакуации в Москву, при разгрузке вещей по приезде, так и в организации работы комиссариата.
«Я высказал ему (Красикову — Ю.С.) свои соображения о необходимости выработать инструкции каждому отделу комиссариата, конституцию комиссариата в его целом, равно, как и …для соседних учреждений, дабы внести элементарный порядок в их деятельность.
Красиков ухватился за эту мысль, горячо одобрил этот проект и просил набросать инструкцию…Когда же я после большого труда её изготовил, то Красиков положил её к себе в карман и проносил так месяца полтора,…на том дело и окончилось».
Бывший помощник присяжного поверенного Владимир Ильич Ульянов-Ленин подписал Декрет о суде, который упразднил присяжную адвокатуру в России, созданную императором Александром II
Уважая закон в принципе, он пытался выполнять вновь рождённые постановления новой власти, какими бы они ни были, поскольку это были законы. К сожалению, те часто противоречили друг другу, были порой слишком общими, «постановления …по отдельным вопросам права были безнадёжно разбросаны по декретам… Все эти декреты безостановочно то заменялись, то дополнялись новыми…Руководствоваться ими по этой причине представлялось невозможным и получилось то, что советская юстиция, не стеснённая фактически никакими декретами и принципиально свободная от каких бы то ни было законов старого времени, отправилась путешествовать в необъятность».
В этот период был опубликован декрет о наследовании. Как и другие, он не был детализирован, не был определён порядок и место рассмотрения дел. Упоминавшемуся в нём комиссариату социального обеспечения «и во сне не снилось, что на него налагается новая и чрезвычайно щепетильная обязанность… Этот эпизод был последней каплей, переполнившей моё терпение. Я решительно не хотел валять дурака, разъясняя неразъяснимые декреты».
Когда Красикова сменил Чегодаев, работа в комиссариате стала ещё более невыносимой. «Общим отношением к нему всех служащих, без различия ранга, была острая ненависть…». В конце концов между ним и Никитой Васильевичем произошла стычка.
Этот декрет упразднил русскую присяжную адвокатуру
«Последним кричал всё-таки я, требуя, чтобы на будущее время он беседовал со мною через коллегию, а покуда, чтобы сию же минуту удалился из моего кабинета. Бледный, как полотно, Чегодаев заметался….а затем выскочил в общий зал. Около дверей собрались служащие, высовывались испуганные лица. От двери …отделился сторож, дежуривший у кабинета Стучки, расположенного против моей комнаты, отвесил поясной поклон и промолвил:
— Это, Н.В., от всех сторожей!
Поставленную задачу — понять — он выполнил.
«..я понял, что никакой серьёзной силы большевики собою не представляют, что никакими организаторскими талантами в массе своей не обладают, что завоевание ими государственной власти объясняется общим параличом, что они не могли не взять верха, ибо в то время, когда они верили в свой коммунизм и добивались власти — никто, кроме них, ни во что не верил и ничего не добивался. Что этот паралич есть не что иное, как распадение русской государственности…».
О Москве, которую покидал, он написал:
«Внутри нарастало омерзение ко всему окружающему. Даже к самой Москве, загрязнённой, уплотнённой, начавшей уже голодать, ещё более покорно, чем Петроград, позволявшей попрать свои вековые твердыни, впустивши в святое святых своё и всей России людей, с презрительной усмешкой вычёркивающих из жизни народа патриотизм, религию, мистику, все невещественные ценности, которые есть и будут во веки веков лучшими достижениями человечества».
Портрет П.И. Стучки.»Стучку я знал и раньше по петроградскому суду».
Теперь он сформулировал следующую для себя задачу: «Один важный вопрос ещё не был разрешён мною. Большевики действовали по рабоче-крестьянской доверенности, мне хотелось и я должен был по возможности детально проверить полномочия этой доверенности. Я решил соприкоснуться с народом». Так он оказался в Торжке.
«Торжок утопал в белом яблоневом цвету. Его тридцать восемь церквей блистали разноцветными куполами в заречной части города. Мечтательной архитектурной сказкой рисовалась на голубом небе белая ажурная колоннада, поддерживавшая купол одной из колоколен, построенной, как говорят, самим Растрелли. Между крутых берегов сердито лопотало течение реки…, не успевшей избыть половодья последнего ливня. Здесь ещё шла феерия весны, незамеченная пыльной хлопотливой, раздражительной Москвой».
Он остался служить в уголовной следственной комиссии, одна из причин была та, что деятельность комиссии не носила политического характера.
Его шокировал творившийся в судопроизводстве хаос. Он считал, что в уголовном отделении «приходилось иметь дело с вопросами человеческой жизни, свободы и чести». И «с ужасом поглядывал на его помещения, ярко представляя себе, какие переживания посещают там просителей…», умел понять другого и сочувствовал ему. Он пытался помочь крестьянке села Марьино, уже немолодой женщине Семёновой, незаконно лишённой имущества и выброшенной из дома. Среди обидчиков были коммунисты, и дело встречало много препятствий. В 1922 году Никита Васильевич жил в Берлине. За тридевять земель от несчастной Семёновой. Но он помнил о ней и не только потому, что описывал этот случай из судебной практики. Помнил и жалел её: «Теперь я иногда думаю, что они сделали с бедной Семёновой, после того, как, в силу моей предусмотрительности, ничего не успели сделать со мной».
Пётр Ананьевич Красиков
Он уважал закон, считал, что перед ним все равны и этому принципу подчинял свою службу.
«Однажды в мою комнату вошёл молодой человек в хорошей поддёвке и меховой шапке и чрезвычайно развязно потребовал отчёта, почему не все арестованные по этому делу выпущены из-под ареста.
«А вы кто же будете?» — спросил я.
«Я коммунист».
«Это мне безразлично, коммунист вы или кадет. Я спрашиваю, состоите ли вы в каких-либо родственных или иных отношениях с арестованными?»
«Я прислан местными коммунистами узнать о положении дела. Вот мой мандат».
«Позвольте его сюда, я приложу его к делу, но никаких сведений вам дать я не имею права, так как вы и ваши товарищи коммунисты являетесь посторонними делу лицами».
По этому же вопросу он противостоял ЧК. «…я ответил, что ни судьи, ни совет (судей) не состоят в подчинении у чрезвычайной комиссии и что никакого вмешательства её в течение судебных дел я не допущу». Для таких ответов нужны была смелость и чувство собственного достоинство, у него они были.
Он пытался решить юридические вопросы управляющего чьим-то громадным лесным имением и его поверенного согласно требованиям новой власти, то есть законным путём.
«Когда я излагал …сущность моего заключения и ждал от него (Красикова) или подтверждения, или возражений по существу юридического вопроса, я услыхал такой совет: «Взяли бы вы, Н.В., да и тиснули статью, на какие мол, штучки пускаются буржуи для сохранения своего имущества!». А Майеру было всё равно — буржуи, кадеты, коммунисты и бедная Семёнова, ему важно было, чтобы и требования людей, и решения инстанций были законными. Думаю, это и есть важная черта настоящего профессионализма.
Заместитель наркома по иностранным делам Л.М. Карахан в рабочем кабинете. «…выделяется картинным и интеллигентным лицом и барскими повадками красавец Карахан»
Позже он получил предложение занять должность председателя народных судей. Занимая любые посты, он всегда стремился строго следовать закону, в отличие от представителей новой власти, делавшей это только тогда, когда это было ей выгодно. Никита Васильевич пытался этому противостоять. Вот один эпизод.
Из тверского комиссариата юстиции поступила бумага о необходимости уведомления о предстоящем губернском съезде судей только судей-коммунистов. Собрание хотели «провести в нарушение прямого смысла декрета, созвав не всех судей губернии… Я не хотел оставить им в распоряжение эту отговорку и послал телеграмму с просьбой их уведомить, все ли судьи должны явиться на съезд… В полученном ответе значилось: «…ясно указано, что прибыть должны судьи-коммунисты». На собрании всех своих уездных судей я рассказал об этих обстоятельствах, высказал свой взгляд, что совершается нарушение прямого смысла декрета и что выборы совета, если таковые произойдут, не могут считаться законными, и предложил послать протестующую телеграмму в Тверь, а копию в Москву в комиссариат юстиции. К этому присоединились все судьи. …аналогичные телеграммы были получены Тверью ещё из двух уездов. Их постановили «принять к сведению», а совет всё-таки выбрали».
Очевидно, что власть не мог устраивать такой человек, как Никита Васильевич Майер. На ближайших перевыборах судей его «кандидатура с треском провалилась. Когда затем проходили по списку кандидатов, фамилия каждого нежелательного кандидата вызывала возгласы: «Опять Майер!» «Ещё один Майер!» и т.д.
Я много смеялся этому рассказу, но вывел из него два серьёзных заключения: во-первых, что работа моя не пропала даром, если некоторые из судей были оскорбляемы установлением между ними и мною на выборах полной идентичности, во-вторых же, что мне следует уезжать из Торжка и как можно скорее».
Наряду с собственной безопасностью для него главным было то, что его работа не пропала даром, кого-то он сумел воспитать своим последователем, может, кому-нибудь это в оставленной им стране спасёт жизнь и имя….
Но исполняя закон, он сочувствует и сопереживает людям. Он был живым человеком, человеком эмоций: «тепло вспоминается», «с ужасом поглядывал», «дрожал от злости», «мучительно краснел», но достаточно сдержанным и рациональным.
Отъезд из Петрограда означал для него расставание с городом, «где сосредоточились мои лучшие сердечные связи, расстаться …с библиотекой, с любимыми вещами,…давно уже переставшими быть неодушевлёнными предметами и превратившимися в участников моей жизни». Жалость его не по поводу материального как такового, а боль, как при расставании с любимыми друзьями.
Он очень любил своего сына. Решить вопрос переезда вместе с комиссариатом в Москву из голодного Петрограда было «чрезвычайно тяжело для меня…Ехать…переменить спокойствие и комфорт оседлой жизни на случайности кочевья, которые никогда не бывают радостными. Ринуться навстречу полной неизвестности и для борьбы с её невзгодами не иметь в распоряжении ровно ничего, кроме самого себя. Подвергать всему предстоящему семилетнего сынишку и нести за судьбу его тяжкую ответственность. Оставаться — значило продавать понемногу вещи для борьбы с голодом, медленно угасать самому, видеть постепенное умирание сына, близких, всего Петрограда, и не быть в состоянии помочь кому-то бы ни было. Немцы? — но я стоял на стороне тех, кто предпочитал быть с побеждённою Россией, чем с победителями». А ведь в нём была немецкая кровь. Но он любил свою родину.
Никита Майер был не только юристом, он искусно владел словом. Позднее много печатался за рубежом. Был журналистом, мемуаристом, поэтом, писателем. На предложение автора статьи в «Известиях» о недопустимости печатания чего-либо, кроме агитационных брошюр и листовок, он «не вытерпел и написал ответ, указывая, что таким образом берётся на учёт самое творчество писателя и производится давление на ту таинственную лабораторию, где зарождается творческая мысль и творческое чувство, первым условием существования которых является ничем не ограниченная свобода».
Существование общества — по закону, творчество — в полной свободе, ничем и никем неограниченной.
Однажды мой двенадцатилетний сын вдруг сорвался и в сочинении на вымученную тему «Портрет друга» по фотографии разразился в адрес учительницы гневной речью. Там были такие слова: «Когда Вы задаёте сочинение, то я жду вдохновения, а Вы требуете написать, даже если оно не пришло, а потом ещё оцениваете его «и, тем самым, возможно, убиваете в нас то, что в будущем могло бы сделать из нас писателей». Вот и не верь после этого в родство душ предков и потомков. Догадываются об этом многие, но так остро чувствуют не все. Думаю, и мой брат, поэт и журналист, согласился бы со словами прадеда.
Вскоре эмигрировав, Никита Васильевич уже никогда более не увидел своей родины. Думаю, эта потеря была для него невосполнима. И всё-таки спустя пять лет, когда всё ещё было так остро и болезненно, он сумел понять главное.
«Пусть нам, современникам, события последнего пятилетия покажутся покрытыми одной только чёрной краской — на самом деле это не верно. Как на палитре художника, так и в жизни абсолютно чёрного цвета не существует. И, несмотря на мрачные кошмары коммунизма, несмотря на ужасы переживаемого лихолетья, бессмысленно было бы утверждать, что плюсовой стороны во всех испытаниях России нет. Только одно колесо не знает обратного движения — это колесо жизни. Самое худшее, что может сделать оно — это остановиться, и тогда наступит смерть. До той же поры, покуда движется оно, какими бы запутанными зигзагами не обозначался его путь, движение его всё-таки поступательное».
Колесо жизни не остановилось, оно принесло мне эти строки, как приносят океанские волны бутылку с запиской, посланную пусть давно, но с твёрдой и отчаянной надеждой, что последнее письмо найдёт своего адресата.
Касаясь пожелтелых страниц, чувствуя соприкосновение душ, бьющихся в унисон сердец, знаю то, что знали и хорошо чувствовали все мои предки: жизнь продолжается в наших потомках, а, значит, смерти нет….
