Много мыслей и чувств неожиданно разбудил во мне невероятный Дом Бенуа и совершенно удивительный музей-квартира С.М. Кирова.
Еще дома решила — понедельник перед отъездом проведу в Русском музее. Впереди у меня было пять прекрасных дней в Питере. В них требовалось уместить хлопоты по улаживанию одного важного житейского дела, две приятных встречи, три запретных пирожных, Дом книги, а также выставку Фалька, экскурсию с Львом Лурье и кино про Довлатова.
С Фальком и Лурье мне предстояло встретиться впервые. Афишный сербский Гулливер с печальными глазами был, конечно, очень похож на обожаемого писателя, но ведь это только картинка, очаровываться заранее не стоило. Наверняка было известно только одно — какие бы впечатления ни приготовил мне Петербург на этот раз, если мой последний питерский день пройдет в любимом Русском музее, то домой я уеду, как всегда, очарованная и почти счастливая.
Дело мое уладилось, разговоры согревали и вдохновляли, фальковские задумчивые портреты не отпускали из маленькой галереи, а великолепный экскурсовод Лурье за два с лишним часа на морозе и вспомнить не дал о том, что северный март — вовсе не весна, так интересен был маршрут и хорош рассказчик. Ко всему этому счастью прилагалась оранжевая полная луна, полет под этой луной по непривычно пустым набережным оледеневшей Невы, мерцание каменной красоты в лучах подсветки (дворец ли, острог — все безупречны, надменны и прекрасны). И невозмутимый сфинкс в объективе замерзшей камеры — никчемная попытка зафиксировать переполняющий душу восторг.
Лишь в фильме про Довлатова все для меня оказалось не то и не так. Я устала от просмотра настолько, что, когда, едва дождавшись титров, вышла с утреннего сеанса на залитый солнцем Невский, поняла — сил на Русский музей у меня уже нет. Зато есть целый, практически не начатый, не по-питерски яркий день. В такой день надо просто идти, куда ноги несут, и во все глаза разглядывать город.
Через полчаса я поднялась из метро на «Петроградской». И никаких планов, ни единой цели — ноги понесли меня по прекрасному Каменностровскому проспекту. Тому, о котором Мандельштам написал когда-то нежное: «…легкомысленный красавец, накрахмаливший свои две единственные каменные рубашки, и ветер с моря свистит в его трамвайной голове». Рубашки Каменноостровского скроены затейливо, здесь и неоклассицизм, и неоготика, и эклектика, а главное модерн — предмет моей неугасающей любви. Стрельчатые гранитные порталы и трапецеевидные окна, эркеры и башни, совы и тролли… Словно привет из Хельсинки. Однако дом, который неожиданно стал главным впечатлением этого солнечного дня, к моему любимому модерну никакого отношения не имеет.
Возможно, я просто прошла бы мимо. Но я замерзла. Слишком увлеклась разглядыванием причудливых фасадов и когда поняла, что надо бы в тепло, рядом, как назло, не оказалось ни одной кофейни. Зато обнаружилась табличка, сообщавшая о том, что здесь, в доме номер 26-28 находится Музей-квартира С.М. Кирова и что несмотря на понедельник музей открыт. И, толкнув тяжелую дверь, я оказалась в огромной парадной.
Первый секретарь Ленинградского обкома партии, личный друг товарища Сталина, любимец партии и народа проживал на четвертом этаже. Можно подняться по лестнице или долго ехать на старом медленном лифте. В любом случае окажешься перед дверью с латунной табличкой — то ли вход в музей (экспозиция «Быт партийного руководителя 1920 — 30-х годов), то ли портал в прошлое.
За дверью дремлет в музейной тишине большая пятикомнатная квартира. Она выглядит практически так же, как в тот день, когда ее высокопоставленный жилец отправился отсюда на свою государственной важности службу в последний раз. 1 декабря 1934 года домой он не вернулся, в пятом часу пополудни упал замертво в коридоре Смольного. Пуля, прилетевшая Кирову в затылок, оказалась чудовищной силы. Выстрел, убивший важного партийного чиновника, стал смертельным для сотен тысяч советских людей, а жизнь миллионов превратил в ад. Как из разорванных тканей просочилась, расплылась по кировской фуражке темным бесформенным пятном кровь, так по стране стал расползаться липкий кошмар сталинского террора.
Окровавленная фуражка теперь экспонат необычного музея на Каменноостровском, один из множества хранящихся в нем предметов, принадлежавших когда-то товарищу Кирову и способных немало рассказать о своем владельце. Все эти вещи подлинны, если приглядеться, то на мебели даже можно разглядеть следы от когтей кировского кота. Почти такие же, как на моем многострадальном диване. И оттого музей перестает быть для меня просто музеем.
Оказывается, фамилию Киров я знаю сколько себя помню. Я только что научилась выговаривать звук «р» и слова с этой упрямой буквой казались мне самыми красивыми. С энтузиазмом я повторяла за бабушкой: «КиРРРова, дом тРРРи»! Так мы с ней учили наизусть мой самый первый в жизни адрес. Мы жили на улице имени пламенного большевика, в каждом городе была такая улица, обычное дело. Удивительно было другое — бабушка рассказывала, что когда-то в юности ей довелось видеть «живого Кирова». И, что казалось совсем уж невероятным, разговаривать с ним.
Было это в в том самом 1934-м. Будущая моя бабушка, тогда еще семнадцатилетняя Зиночка, устроилась на работу официанткой в один из домов отдыха под Ленинградом. И досталось ей обслуживать непростых отдыхающих — первого секретаря Ленинградского обкома с женой. Супруга, вспоминала бабушка, женщина была капризная и будто постоянно чем-то недовольная, а вот сам Сергей Мироныч — открытый, простой, улыбчивый и по-доброму пошутит всегда. «Так я плакала, когда его убили, по нему все плакали, хороший был, любили его…»
Да, я не просто в музее, не просто в «квартире крупного партийного функционера 20-30-х годов». Я в доме человека, улыбка которого нравилась моей юной бабушке. Впрочем, что уж говорить про скромную, без году недели из деревни, Зину, старательно постигающую науку сервировки (нож справа, вилка слева, салфетка кулечком) среди крахмальных скатертей, френчей и креп-жоржетовых платьев! Обаяние Кирова действовало на всех. Он легко находил общий язык и со слесарем, и с академиком, способен был очаровать и сознательную пролетарку, и балерину «из бывших». Он подолгу принимал просителей, выслушивал жалобы, любил разбираться во всем лично. Постоянно ездил по предприятиям и многих старых ленинградских рабочих знал по имени-отчеству.
Можно ли поверить, что в 30-е годы на Соловках, Беломорско-Балтийском канале и в Свирлаге, находившихся в ведении этого обаятельного человека, любовно-уважительно называемого народом «наш Мироныч», было уничтожено почти полтора миллиона человек? Что из его красноречивых уст звучали страшные слова: “ЧК-ГПУ это орган, призванный карать, а если попросту изобразить это дело, не только карать, а карать по-настоящему, чтобы на том свете был заметен прирост населения, благодаря деятельности нашего ГПУ”?
«Чтобы на том свете был заметен прирост населения»… Возможно, эту пылкую речь Киров писал здесь, в просторной комнате с эркером, двумя балконами и камином. Это его домашний кабинет. Все очень респектабельно, даже роскошно: на полу персидский ковер, поверх него шкура белого медведя – подарок челюскинцев, под столом шуба его бурого собрата, а на камине — чучело лисы. Лису хозяин добыл на охоте собственноручно. Всюду диковинные подарки-рапорты, такой вот отчет ленинградских рабочих об освоении новых видов промышленной продукции. С многочисленных фотопортретов смотрят Сталин, Ленин, Ворошилов, Куйбышев. Тут же Бухарин, с которым Киров был очень дружен и которого до 1929 года часто принимал у себя. И еще один друг — Орджоникидзе. Его супруга, рассказывая о «дружеских посиделках» в этом доме, вспоминала, как хозяин любил слушать музыку и смотреть кино.
Особым и частым гостем в кировской квартире на Каменноостровском был Сталин, он останавливался здесь при любом визите в Ленинград. Сергей Миронович в свою очередь не только жил в московской квартире и гостил на сочинской даче Сталина, но и ходил с вождем в баню, чего не удостаивался больше ни один человек из ближайшего окружения. Вождь возлагал на энергичного и харизматичного «Мироныча» большие надежды: в Ленинград, оплот оппозиции, его отправили эту оппозицию развалить. Киров справился блестяще.
Сталин смотрит со стены и в библиотеке. Как интересно рассматривать эти книжные полки. Страстный книголюб, Киров собрал в своей личной библиотеке около 20 тысяч книг. Пользуясь своим положением секретаря ЦК ВКП(б), он выписывал различные европейские издания на русском языке, да такие, о которых массовому советскому читателю и знать не полагалось.
Среди старых переплетов можно обнаружить «Очерки русской смуты» Деникина и переписку Николая II, сочинения Троцкого и редкие атласы птиц Европы. На полках стоят рядом книги по самым разным областям знаний — электроэнергетике и инженерному делу, механике и химическому производству. Мирно соседствуют книги об охоте и труды по развитию дошкольного воспитания. На многих страницах остались заметки Кирова — следы его серьезного, вдумчивого чтения.
Из библиотеки — в столовую. Здесь шишкинское «Утро в сосновом лесу» в литографии и чучела птиц на стенах. Здесь все, о чем мог только мечтать советский меломан и радиолюбитель: электропатефон Ленинградского граммофонного завода, немецкий радиоприемник Westinghouse в футляре, радиола завода «Радист». Киров любил музыку. А под звуки грампластинки в пустующем ныне большом аквариуме, подключенном прямо к водопроводу, плавали когда-то подаренные рыболовецкими колхозами зеркальные карпы.
Но главное в столовой, конечно же, огромный обеденный стол. Киров к разносолам был равнодушен, предпочитал гречневую кашу, печеную картошку, речную рыбу да пироги с капустой, однако готовили для него два личных повара, один из которых до революции служил при императорском дворе. Да и нехватки продуктов в этом доме не знали даже в дни, когда отоварить карточки ржавой селедкой считалось у ленинградцев большой удачей. Продукты хранили в старинном леднике, кроме которого в хозяйстве был холодильник — один из самых удивительных музейных экспонатов. Этот рефрижератор фирмы «Дженерал электрик» привезен был из Америки специально для Кирова, стоил он тогда как два автомобиля «Форд».
В столовой Киров любил работать. Принимал гостей, разложив на обеденном столе бумаги, писал важные доклады. Здесь 1 декабря 1934 года он закончил свой последний доклад, произнести который ему было уже не суждено.
Из столовой можно заглянуть в спальню, где растянулись на полу лисьи шкуры. Две кровати стоят отдельно, в изголовье — прикроватные тумбочки, рядом туалетный столик. В 2005 году в этой комнате режиссер В. Бортко снимал свой сериал по знаменитому булгаковскому роману, и за туалетным столиком из мельцеровского гарнитура Маргарита, собираясь на бал, наносила на себя волшебный крем, из окна этой спальни вылетала она, исполненная легкости и восторга, в ночь. А кабинет Кирова выступил у Бортко в роли квартиры критика Латунского, которую Маргарита с таким упоением разгромила.
Ванная комната, в которой она яростно откручивает краны, чтобы затопить жилище ненавистного, тоже из кировской квартиры. Меня в этой просторной комнате поразил принадлежавший Кирову банный халат. Владельцем такого халата, махрового, пушистого, легко представить изнеженного сибарита, и совершенно невозможно — «твердокаменного большевика».
Куда проще вообразить его в специальной комнате для отдыха. Есть в квартире и такая. Она, пожалуй, больше прочих может рассказать не о легендарном Кирове, а о Сергее Кострикове (так он звался, пока не взял себе псевдоним в честь персидского царя Кира). Здесь сохранились столярные и слесарные инструменты, Сергей Мироныч любил на досуге мастерить. В шкафу сложены охотничьи принадлежности и ружья, при жизни Кирова их было 16. Здесь же хранятся его лыжные ботинки, его одежда – популярные в 30-е военные френчи и модная кожаная куртка для охоты.
Стеллаж и шкаф заняты журналами и газетами, а в углу стоит старая, времен гражданской войны, складная походная кровать. На этой самой кровати не раз случалось отдыхать дорогому гостю Сталину.
А потом народ будет распевать тайком горько-залихватское: «Эх огурчики да помидорчики! Сталин Кирова убил в коридорчике…»
Увидел ли вождь действительно в народном любимце конкурента и поспешил хладнокровно устранить его со своего пути — неопровержимых доказательств этому нет. Так же как нет доказательств версии по которой болезненно-самолюбивый убийца Николаев казнил успешного и яркого Кирова из ревности-мести за свою незаладившуюся жизнь… Как бы то ни было, Сталин искусно использовал гибель любимого друга и соратника, чтобы стереть с лица земли досаждавшую партийную оппозицию и развязать террор. Подрастающая паранойя жаждала, требовала крови. И кровь потекла. Начались массовые репрессии.
Дом на Каменноостровском обескровлен был основательно. В 1934-1938 годах аресты произошли в 55 квартирах из 123.
Мог ли представить триумвират блестящих архитекторов Бенуа, взявшихся в 1910 году по заказу «Первого Российского страхового общества» за строительство на Петроградской стороне доходного дома, какие драмы буду разворачиваться в этих стенах? Они строили не просто дом, они проектировали «идеальный тип будущих зданий нового Петербурга». Настоящий город в городе раскинулся между Каменноостровским проспектом и улицами Кронверкская и Большая Пушкарская. Уровень комфорта был фантастический — канализация, водопровод, паровое отопление, лифты, телефоны, а также собственные электростанция, котельная, прачечная, мусоросжигательная печь и снеготаялка, каретные сараи и несколько гаражей. Одиннадцать внутренних дворов обслуживали двадцать дворников. В каждом подъезде стоял швейцар.
В богато декорированный в стиле Людовика XIV дом в 1914 году въехала непростая публика. В 5-12-тикомнатных квартирах поселились почетные граждане города, потомственные дворяне, чиновники высших классов и представители купечества. Здесь жили модные писатели и журналисты, архитекторы и преподаватели вузов, доктора медицины и военные в отставке. Нетрудно догадаться, какая судьба ожидала первых жильцов «Дома Бенуа», как его сразу стали называть. Уже через три года все они были выселены или «уплотнены».
Их место займут новые хозяева. В самые лучшие квартиры заселятся известные партийные деятели — «хозяин Ленинграда» Г. Зиновьев, Ф. Угаров, Н. Шверник, финские коммунисты Э. Рахья, Г. Ровио и О. Куусинен. В просторные хоромы люди в форме будут заносить роскошную, но разношерстную мебель — конфискованную у «лишенцев» обстановку новоселы получали бесплатно по ордерам со специального склада.
Были и те, кто въезжал с парой грубо сколоченных табуретов, ведь часть барских квартир превратили в коммуналки для простых смертных. Под квартирой Кирова как раз была такая коммуналка, доставлявшая большое неудобство кировской охране.
Но дом, конечно, знаменит своими выдающимися жильцами. В разное время в нем жили маршал Л. Говоров и композитор Д. Шостакович, поэт А. Прокофьев, исполнитель роли Чапаева Б. Бабочкин и его коллега Н. Черкасов, нейрофизиолог Н. Бехтерева. Что ни имя, то личность…
Меня же поразила история, связанная с квартирой №116. В ней в 1918-1920 годах размещался Клуб финских коммунистов имени Куусинена. Этот клуб был фактическим штабом Коммунистической партии Финляндии в Петрограде. После поражения финской Красной гвардии в Гражданской войне, тысячи красногвардейцев бежали из Суоми в Советскую Россию и большая часть из них осела в городе на Неве. У финских красных бонз карманы ломились от денег — они вывезли из Финляндского банка иностранной валюты на миллионы марок. Жизнь начали вести роскошную, жили в лучших петроградских гостиницах, кутили в ресторанах. Рядовые же коммунисты едва сводили концы с концами. За выражение недовольства руководством их наказывали или просто исключали из партии.
Тогда родилась так называемая «револьверная оппозиция». Ее члены решили «убрать руководство и пропасть, её отделяющую». 31 августа 1920 года в квартире 166 они реализовали свои планы, устроив настоящую бойню, в которой были расстреляны высокопоставленные члены руководства Коммунистической партии Финляндии. Восемь человек убиты, ещё десять получили ранения.
Убитых похоронили на Марсовом поле, в последний путь их провожали 100 тысяч человек. Хоронили как жертв белофиннов, так и на надгробном камне написали. Но в высеченных на этом же камне стихах о «стрелявших в спину» «тайных убийцах с чёрной душой» говорится и о зависти Каина — свои убивали своих.
…Когда я закрыла за собой тяжелую дверь парадной и побрела в сторону «Горьковской», оказалось очень сложно вернуть себя в сегодня. Детские воспоминания, ощущение поразительной близости казавшихся такими далекими событий, размышления об истории двух моих стран и невероятных судьбах тех, кто эту историю делал — как много мыслей и чувств неожиданно разбудил во мне невероятный Дом Бенуа и незапланированный, но совершенно удивительный музей.
Уезжала домой, как всегда, очарованная.
Фото из музея-квартиры Ларисы Хенинен
