{hsimage|forum.oldradio.org.ua ||||} -Тили-лим-тим-тим! Тили-лим-тим-тим! Говорит Москва! Московское время — семнадцать часов.
Почему-то первыми воспоминаниями в моей сознательной жизни стали позывные радиостанции «Маяк» — мелодия «Подмосковных вечеров».
Мне три года. Летний вечер. Я стою на балконе, и, вжав лицо в прутья перил, оглядываю окрестности. Внизу, около подъезда, голуби что-то склёвывают с уха нарисованного на асфальте цветными мелками гигантского Чебурашки, у чёрного хода гастронома с грохотом и матом разгружают очередной грузовик, на детской площадке с упругим звоном прыгает мяч, а откуда-то из-за угла, с улицы, где уже не первый день кладут свежий асфальт, доносится рычание отбойного молотка. А в наших окнах диктор монотонно рассказывает последние известия, в которые я не вслушиваюсь, задумавшись, почему эти известия каждый раз называют «последними», словно после них уже никаких известий не будет.
У нас в квартире минимум мебели, только самое необходимое. На полу нет никаких ковров, на стенах никаких декоративных излишеств, и я лихо разъезжаю по этим необъятным двухкомнатным просторам на маленьком трёхколёсном велосипеде. В одном месте я в обязательном порядке притормаживаю — перед журнальным столиком, на котором гордо возвышается радиола «Бирюса». К этому техническому чуду я отношусь с особым трепетом и уважением, почти как к живому существу и часто заворожённо всматриваюсь в светящееся окошечко настроечной шкалы. По ту сторону кипит какая-то интересная жизнь. Там живет множество людей, которые то спорят, то рассказывают что-то смешное, то вдруг пускаются в пляс. Снаружи их не видно — окошко узкое, а тускловатая лампочка выхватывает только небольшую часть уходящего во тьму коридора. Мне почему-то очень хочется пообщаться с бирюсянами, поболтать, поиграть, подружиться, но пока это удаётся только во сне. Впрочем, я особеннно об этом не переживаю. Просто время ещё не пришло!
Я не ходил в детский сад, да и с ровесниками во дворе перестал общаться слишком рано, после первых же обидных насмешек над моим плохим зрением. Родители постоянно пропадали на работе, надолго оставляя меня дома одного. Никогда не забудется ужас, пережитый в момент, когда я впервые оказался наедине с враждебной и непонятной Вселенной. За окном шумел осенний ветер, что-то невидимое шуршало и сопело в полумраке соседней комнаты, а по лестнице к нашим дверям с топотом уже поднимались толпы бандитов и хулиганов, задумавших меня напугать или даже украсть. Несколько раз меня находили забившимся в слезах под стол или за шкаф. Но мир изменился и стал приветливым, едва только я нашёл у приёмника нужную кнопку и научился её нажимать. Наполнявшие комнату звуки не давали вспомнить об одиночестве.
Самым главным и любимым радиоголосом из детства навсегда останется Николай Владимирович Литвинов. Его настоящий портрет я увижу только лет в семнадцать, читая некролог в какой-то газете, и буду потрясён неброской внешностью этого человека, а также тем, насколько мелко и бессмысленно звучат официальные высокие звания. Типа «народного артиста» в сравнении с самопровозглашённым, но вполне заслуженным — Великим Радиоволшебником. Мне лично Литвинов всегда представлялся столетним дедом с тяжёлым посохом, длинной седой бородой и пронзительным, чуть лукавым взглядом. Он знал все сказки на свете, был на короткой ноге со всеми сказочными персонажами — даже с теми, которых принято бояться, и обращался не к кому-то, а лично ко мне: «Здравствуй, дружок! Садись поудобнее, и я расскажу тебе новую историю…» И ничего не оставалось, как покорно отложить все шумные игры в сторону, сесть и слушать, хотя за непослушание Радиоволшебник не грозил никакими карами. Самой блистательной литвиновской ролью, несомненно, был старик Хоттабыч, пластинку про которого я запилил почти до дыр. Фильм про Хоттабыча с другим, тоже неплохим, в общем-то, артистом в главной роли, после этого смотреть не хотелось. Киношный джин напоминал простого советского пенсионера, приехавшего из Средней Азии в Москву проведать дальних родственников, и как ни дёргал он себя за бородёнку, как ни бормотал заклинания, чудес всё равно не получалось.
Полным антиподом Литвинову был злобный тролль, скрипуче кричавший с чёрного винилового диска: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам! А нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам!» Душа яростно сопротивлялась подобной назидательности, умываться и чистить зубы всё равно не хотелось, зато кошмарный монстр — оживший умывальник, надолого поселился в моих снах. Уже в студенческие годы, прохохотав всю ночь над книгой «От двух до пяти», сделаю вывод, что Чуковский всё-таки гений. Я буду с наслаждением читать его филологические труды и даже соглашусь с тем, что весь отечественный постмодернизм вышел именно из его сказок, но ни «Мойдодыра», ни «Федорина горя» уже не полюблю, тем более в авторском исполнении.
Надо сказать, пластинок у нас было немало, все они регулярно оказывались на проигрывателе «Бирюсы», и что-то нравилось больше, что-то меньше. Но была одна маленькая и совсем не детская пластиночка, которую можно слушать бесконечно — песни Окуджавы в исполнении Елены Камбуровой и Юрия Визбора. Всё там было неправильно, загадочно и потому особенно притягательно. Я не понимал, почему Лёнька Королёв не вернулся с войны, если наши всегда должны побеждать и возвращаться с победой? И зачем кататься по городу на троллейбусе в то время, когда все нормальные люди спят? А вот это вообще ставило в тупик: «По Смоленской дороге леса, леса, леса…» Знал я уже Старую Смоленскую дорогу, приезжая каждое лето к бабушке в городок Велиж на берегу Западной Двины. Всякий раз раскалённый июньским зноем и поднимающий тучи пыли автобус несколько часов так мотало на колдобинах и выбоинах, что молоко в бутылке сбивалось в масло. Это ж надо такую гадость воспеть! Но почему-то именно благодаря Окуджаве я, не знавший ещё ни единой буквы и не прочитавший ни одной книги самостоятельно, уяснил раз и навсегда: хорошая песня та, в которой слова интересные, над которой долго хочется размышлять.
Годам к пяти я уже знал наизусть все звучавшие в эфире отечественные хиты и даже кое-что из зарубежных. Больше всего обожал «песню про потолок» — «потолок ледяной, дверь скрипучая…» Исполнял её Эдуард Хиль — певец, казалось, весь состоявший из одной большой лучезарной улыбки. На втором месте хит-парада стояли «Песняры» с их «Берёзовым соком». Правда, названия группы я тогда ещё не знал, да и песенка была так себе, но вступление с переливчатым перезвоном струн электрогитары наполняло сердце каким-то необъяснимым чувством, похожим на счастье. Ещё один шедевр первых ВИА вообще сражал наповал своим драйвом, но дяденька, который его пел, вызывал скорее жалость: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…» Из тех же радиопередач мне было известно, что есть страны, где много бедных, живущих на помойках и в подвалах — и вот, кажется, один из таких бедолаг прорвался к микрофону и рассказывает о своей беде.
Музыка дарила порой удивительные впечатления, совершенно незнакомые и непереводимые на язык взрослых людей. Помню, как меня надолго очаровала одна певица, имя которой ныне не помнят даже коллекционеры ретропластинок, а тридцать лет назад было хорошо известно. Мне казалось, что так нежно и задумчиво петь о том, что её никто не любит, может только сказочная принцесса. Когда песня завершалась агрессивным саксофонным соло, я даже инстинктивно придвигался к приёмнику, решив, что прилетел дракон и принялся пожирать красавицу. Много лет спустя она появится на телеэкране — старая квадратная тётка, об амурных приключениях которой кое-что напишет «жёлтая пресса». Тётка начнёт говорить банальности о труде музыканта и лить грязь на своих более удачливых коллег. Так умрёт красивая сказка, известная только мне. Однако музыка уже станет любовью и воздухом, которым я буду дышать всю жизнь.
Я буквально прилипал к динамику, когда начинались популярные в те годы радиоконцерты по заявкам «Полевая почта» и «В рабочий полдень». Проспав в воскресенье утреннюю музыкально-юмористическую программу «С добрым утром!» я вообще мог всю последующую неделю ходить грустным и обиженным на судьбу. Ведущая «Утра» — неестественно весёлая, захлёбывавшаяся собственным оптимизмом и почему-то шутившая исключительно о погоде, обладала магической силой. Стоило ей произнести волшебное слово «Райкин» — и все взрослые, какими бы важными делами ни занимались, какие бы срочные разговоры ни вели между собой, вдруг затихали и обращались в слух. Впрочем, в какой-то момент все рейтинги побила передача, дававшая в эфир необычную — в основном, старую и очень редкую, музыку. Это была «Встреча с песней». Ведущий — Виктор Татарский, своим бархатным голосом, знакомым всей стране, зачитывал письма людей, у которых с той или иной песней была связана какая-то история из жизни — смешная, печальная, просто трогательная. И когда звучал какой-нибудь легкомысленный довоенный фокстрот или заунывный дореволюционный романс, становилось понятно, что музыка — это не просто фон бубнящей в углу радиоточки, это человеческие судьбы, человеческие чувства.
Конечно же, имелся у нас и телевизор. И я с малых лет стал довольно активным телезрителем. Скажу даже больше: мы, школьники конца 70-х, видимо, были первыми, кто, встретившись после долгих каникул, будет в первую очередь делиться впечатлениями не от каких-то летних приключений, а от прошедшего накануне сериала про шпионов. Но всё-таки увиденное по телевизору так глубоко не западало в душу, поскольку не будило воображение. Кроме того радио было только моим миром. Для ровесников оно было именно музыкальным фоном, а я инопланетянином, говорящим на другом языке и думающим о чём-то не о том. Слушая по радио очередную литературную постановку, с удивлением обнаруживал, что у меня есть совесть, что я могу испытывать к кому-то сострадание и сочувствие, а, оказавшись на улице или в школе, я всё чаще начинал втайне мечтать об одном: где-нибудь найти пулемёт, занять удобную позицию и отстреливаться, отстреливаться, отстреливаться…
Наша «Бирюса» тихо скончается летом 1982 года на пятнадцатом году жизни. Вызванный для реанимационных мероприятий мастер лишь растерянно разведёт руками — для такой антикварной аппаратуры уже давно нет никаких запчастей. Но тишина в квартире будет стоять недолго — вскоре в моей комнате новенькая стереосистема запоёт голосом сначала Юрия Антонова, а потом Битлов и Высоцкого. Ещё несколько лет спустя я начну появляться в радиоэфире, причём первым, кто продекламирует мои стихи на всю Россию, окажется Виктор Татарский в любимой по-прежнему «Встрече с песней». Так сбудется наконец-то детская мечта попасть внутрь радиоприёмника. Пластинка Окуджавы потеряется раньше, чем мне надоест, но однажды я её обнаружу на одном из бардовских сайтов, и, конечно же, скачаю как память о первом прикосновении к большой поэзии. Вообще, многое ещё произойдёт в этой жизни, но одно останется неизменным. Каждое утро, едва проснувшись, я буду первым делом включать радио и выключать только перед самым сном. Это будет уже совсем другое радио, хоть и со знакомыми с детства позывными, но и сегодня остаться в полной тишине для меня — значит, вновь провалиться в беспросветное одиночество, которого с годами становится всё больше и больше…
