В школьные годы я очень любил болеть. То есть, конечно, в болезни как таковой ничего хорошего не было. Все эти градусники, горчичники, таблетки, неизменный белый потолок перед глазами, у любого нормального человека ничего, кроме омерзения, вызвать не могут. Но, отметавшись две ночи в поту и бреду, отлежавшись немного, можно было на целую неделю, или даже на две, устроить себе несвоевременные каникулы — сидеть дома, не прикасаться ни к каким учебникам, читать то, что нравится и смотреть телевизор.
Правда, в советские годы в будние дни по телевизору шли только передачи, связанные со школьной программой, но мне лично именно они нравились больше всего — из них я, пожалуй, узнавал раз в десять больше, чем на уроках. И вот однажды вконец заскучавшему бездельнику совершенно случайно попалась передача о Льве Николаевиче Толстом. Причём не как о писателе, а как о хозяине одного из первых в стране звукозаписывающих приборов — фонографа, оставившем после себя некоторое количество записей. Ведущий — то ли именитый литературовед, то ли сотрудник музея, показывал крупным планом продолговатые восковые валики, совсем не похожие на современные пластинки, а потом давал послушать, что там записано.
Потрясение, которое переживает астроном, рассмотрев в телескоп неизвестную планету, вряд ли сравнится с тем, что переживал в тот день я. Сам факт, что есть возможность услышать голос человека, жившего сто лет назад, не укладывался в голове. И пускай за шелестом и треском две трети слов, произносимых классиком, оставались неразборчивыми — это всё-таки был Толстой, а не Алла Пугачёва! Звуки прошлого века!.. В детстве все мечты приобретают космические масштабы — хочется побывать во всех странах, прочесть все книги, посмотреть все фильмы, причём не возникает и тени сомнения, что на это хватит времени. Мне вот сразу же захотелось попасть в те архивы, где обнаружились записи графа и послушать всё, что там стоит на полках. Наверняка ведь там есть что-то ещё столь же удивительное!..
В ту же зиму учительница дала нам задание принести в школу записи песен о войне или революции. Магазин, торговавший виниловыми пластинками, находился на улице Карла Маркса. Это было местом паломничества всех городских меломанов, в дни завоза новых альбомов модных эстрадных певцов ещё за час до открытия у входа вообще творилось нечто несусветное, и лишь в отделе, посвящённом литературным и документальным записям, всегда царили тишина и полумрак. Не пользовалась эта продукция популярностью и даже стоила дешевле — не выше рубля, тогда как диск Пугачёвой или Антонова шёл по 2.50, а на чёрном рынке болгарский сборник лучших хитов «Queen« предлагали за двадцатник. Из взятых мною наугад пяти пластинок только две оказались с песнями — их я с чувством выполненного долга и отнёс в школу. На остальных были записаны музыкально-литературные композиции, по ходу которых старые большевики вспоминали, как они дрались на баррикадах Пресни, брали Зимний, поднимали целину и делали много других полезных для Родины дел. С этого и началась моя звуковая коллекция.
Глядя на то, как люди, в том числе взрослые и солидные, страстно ищут, а потом стаскивают в одно место и сортируют по полочкам какие-то предметы, я уже давно понял — Чарльз Дарвин был неправ и человек произошёл совсем не от обезьяны. Нашими с вами предками были сороки!!! Просто человек свои страсти, уходящие корнями в далёкое первобытное прошлое, оправдывает некими научными интересами. Мол, я это собираю потому, что изучаю. Но мои знакомые, собиравшие конфетные фантики или пивные этикетки, так и не смогли объяснить мне, что за информацию можно считать с их экспонатов. По мне всё это всего лишь горы мусора, оставшегося после того, как кто-то что-то слопал или выпил — хотя лет через сто исследователям истории пищевой промышленности и такой материал придётся ко двору. А вот один петрозаводский бард коллекционирует утюги и топоры, и когда он описывает, какие изящные и прикольные вещицы смог найти, я почему-то не сомневаюсь в осмысленности его занятия. Топор — это ведь не какая-нибудь мятая бумажка для обёртки, над ним мог мастер поработать с необузданной творческой фантазией — недаром же в древности кузнецы слыли колдунами!..
Коллекция коллекции рознь. Я лично к восьми годам уже успел переболеть разными коллекционерскими увлечениями. Были карманные календарики с кораблями, открытки с видами разных городов, в том числе тех, в которых вряд ли когда-нибудь побываю, марки, значки… Всё это было интересно, но бестолково, бессистемно — ибо даже я сам толком не знал, о чём моя коллекция. Имели ли мои собрания какую-то материальную стоимость, до сих пор неизвестно, хотя ничто не пропало, все коробочки с хаотично сваленными в них сокровищами до сих пор хранятся где-то в шкафах вместе с облезлым кубиком Рубика и прочими подзабытыми атрибутами типичного «восьмидесятника». А вот звукозапись осталась для меня и поныне увлечением актуальным, причём с самого начала было понятно, зачем она мне нужна. Это был идеальный способ путешествовать во времени и пространстве, не покидая квартиры.
Кажется, я был единственным человеком в этом городе, приходившим в магазин на Маркса не за музыкой, а за партийной пропагандой. Аудиокниги о войне, жизнеописания пламенных революционеров, мемуары и речи вождей выстраивались в аккуратную виниловую стопочку около проигрывателя. Как-то раз моя рука даже потянулась за радиопостановкой по главному бестселлеру сезона — роману «Целина» дорогого нашего Л. И. Брежнева, но что-то её остановило. Скорее всего отпугнула непривычно высокая цена, а может, чересчур шикарная суперобложка.
Записи воспоминаний очевидцев эпохальных событий немного смущали меня как слушателя двумя вещами. Во-первых, люди почему-то рассказывали о ком угодно, кроме самих себя, почти не употребляя слова «я», так, что было не совсем понятно, что делал человек в Смольном в тот момент, когда мимо прошёл Ленин и произнёс нечто гениальное. Кроме того мемуаристы почему-то говорили сплошь унылыми монотонными голосами, словно повторяли плохо выученный чужой текст. Однако, это были звуки времени, которым я верил на слово.
Очень часто по дороге в школу, борясь с утренней сонливостью и тренируя память, я проигрывал в голове наиболее эффектные фрагменты пластинок из своего собрания, которые уже знал наизусть. Некоторые малоизвестные цитаты потом даже попадали в сочинения, шокируя учителей своей крамольностью — как, например, ленинские слова о том, что даже а самой демократической, самой свободной республике государством управляет буржуазное меньшинство, держащее в своих руках все национальные богатства… А тем временем детство плавно перетекло в юность, которая всегда живёт прежде всего настоящим и будущим, а не прошлым. И вдруг оказалось, что об отечественной истории лучше всего слушать не идеологически правильные диски, а едва пробивающееся через глушилки радио «Свобода». Я перестал с помощью проигрывателя вызывать дух Ленина в тот день, когда впервые услышал дебютный альбом «Диско Альянс» группы «Зодиак».
Музыканты из маленькой Латвии, пытавшиеся на своих смешных игрушечных компьютерах повторить то, что делали технически продвинутые французы, типа Жана Мишеля Жарра или Space, сотворили настояшее чудо, вернув мне интерес к музыке. После школьных уроков пения, где учительница — горячая фанатка Робертино Лоретти, как нескончаемый телесериал крутила нам плёнки со своим любимцем, сам вид скрипичного ключа и нотных линеек начинал вызывать неописуемое отвращение, и день, когда меня за несерьёзное отношение к творчеству выгнали из школьного хора, показался одним из самых счастливых в жизни. А под ритмы «космических рокеров» хорошо мечталось, легче решались заданные на дом бредовые задачи по алгебре и вообще жизнь казалась наполненной яркими событиями, даже если на самом деле ничего особенного не происходило.
Какое-то время репертуар моих колонок мало чем отличался от того, что звучало по обычному радио: «Миллион, миллион, миллион алых роз…», «Ах, белый теплоход — бегущая вода, уносишь ты меня, скажи, куда?…» И вдруг культурный шок, перевернувший весь мир вверх тормашками раз и навсегда — случайно попавшая в руки единственная официальная долгоиграющая пластинка Высоцкого.
Что мы, школьники, знали о Владимире Семёновиче тогда, в 80-х, кроме роли Жеглова в обожаемом всеми фильме «Место встречи изменить нельзя»? Говорили, что он то ли в тюрьме сидел, то ли в Америку сбежал, а ещё вроде бы жена у него была очень красивая. (Сосед по парте на уроке мутноватую фотку показывал, купленную на каникулах в поезде у какого-то мелкого барыги!..) Меня скандальные слухи волновали мало, а вот непривычно грубоватый юмор, мужественная лирика и ощущение постоянного присутствия где-то рядом смерти потрясли не на шутку. Я заговорил цитатами из этих песен, а однажды сел и написал первое в своей сознательной жизни стихотворение — ещё подражательное, сырое и бестолковое, но уже не детское.
Почти одновременно на мою голову свалились неведомо откуда и The Beatles. К счастью, в школе я учил немецкий язык, а не английский и не мог знать, что ливерпульская четвёрка поёт в основном о любви. Сам, не успев ещё пережить ничего серьёзного и глубокого, но нахлебавшись советской попсы с рифмами, типа «вновь-любовь» и «ты-мечты» я перестал воспринимать всерьёз любую — даже самую искреннюю лирику. Мне было просто непонятно, почему если человеку с гитарой нечего сказать слушателю, он поёт исключительно о том, как она его бросила или он её ждал, а она не пришла? И если песня эта действительно автобиографичная, то как можно танцевать под чью-то трагедию? Языковой барьер же давал возможность нафантазировать любые философские глубины, любые невероятные сюжеты. В душе и без того далеко не примерного пионера с треском рухнул насквозь прогнивший «железный занавес». Началось приобщение к классике мирового рока.
Превратиться в музыкального коллекционера буквально накануне горбачёвской перестройки — это был едва ли не самый лёгкий способ превращения из овоща в человека разумного. Стоило лишь немного подождать — и с Запада на нас хлынуло всё прежде недоступное и запретное, от соблазнительной бунтарки Мадонны до мрачного декадента Ника Кейва, от странноватого Боя Джорджа до брутального Генри Роллинза. А прямо у нас на глазах выходили из подполья и становились властителями дум отечественные барды, рок-музыканты, авангардисты…
Каждый день приносил открытия и мне было интересно всё — правда, моя стереосистема от возросшей на неё нагрузки стала всё чаще ломаться, а я то и дело впадал в панику от невозможности везде успеть и переварить новую информацию. Тем не менее, видимо, что-то из этого революционного хаоса осмыслить всё-таки удалось. И когда в местной прессе закипели первые споры о молодёжных проблемах, о том, что нам делать с рок-музыкой — дать ей спокойно жить и развиваться или окончательно придушить, я тоже попробовал себя в качестве критика и даже начал печататься в газетах один раз, другой, третий.
Потом были дискуссии политические и литературные. И хоть для полноправного участия в них у меня не хватало ни кругозора, ни жизненного опыта, я быстро определился и с гражданской позицией, и с прочими пристрастиями. Песни Бориса Гребенщикова как-то незаметно вывели меня на отсутствовавшую в школьной программе поэзию Серебряного века, оккультная атрибутика «металлистов» пробудила интерес к древним мифам, радикально настроенные панки заставили кое-что почитать об истории анархизма, задумчивые седые каэспэшники привили уважение к стихам и прозе диссидентов- шестидесятников… Выход каждой новой пластинки становился большим событием и открывал новые — совсем не музыкальные, горизонты, не видные из провинциального обывательского мирка.
Некоторые записи попадали ко мне по чистому недоразумению. Порой для не шибко информированного провинциала лучшей рекламой становилось иностранное имя на обложке. Помню, какие битвы разворачивались у прилавков из-за альбомов английского певца Грега Бонама. Этот самый Бонам ужасно пел и ещё хуже играл на трубе джазовые стандарты. На родине его мало кто знал, да и то не в качестве музыканта, а в качестве… официанта в третьесортном итальянском ресторане, где также разносили пиццу и все члены его группы. Западная пресса, узнав, как ломились на концерты «суперзвезды» москвичи и какие рейтинги имела телепередача с участием Грега, отпустила немало колкостей в адрес странных русских вкусов. Но отчаяние, читавшееся на лице чувака, у которого прямо из-под носа я увёл последний экземпляр, понять было можно. Когда ещё предоставится возможность глянуть в замочную скважину, что там творится в Европе?!..
Признаюсь честно — многое из того, что тогда попадало в мою коллекцию, покупалось как бы «на вырост» и было не совсем понятно ввиду неподготовленности. Особенно это касалось сложной, экспериментальной музыки, требовавшей хорошего знания фольклора разных народов, джаза и классики. Слушая джазовые опыты Сергея Курёхина или Сергея Летова, я мог уловить настроение. Понять общую идею, но как и из чего это сделано, долго не мог разобраться. Сейчас, двадцать лет спустя, я благодарен судьбе за то, что когда-то из праздного любопытства заставил себя прослушать всё это раз по сто и разгадать предложенные мне звуковые ребусы. Для ровесников-то моих и до сих пор символ совершенства Юра Шатунов, под жалобные стоны которого топтались на дискотеке в девятом классе!
Впрочем, и на самую простейшую, пропулярную музыку я всегда смотрел скорее глазами социолога или психоаналитика, чем глазами рядового слушателя, у которого есть сердце и душа. Даже в юности у меня не было кумиров, плакатами и портретами которых хотелось бы обклеить все стены в квартире. Ведь энтомолог, насаживающий бабочку на булавку, может сколько угодно восхищаться красотой её крылышек, но никогда не будет на неё молиться как на икону! Я никогда не делил музыку на любимую и нелюбимую. Просто чьё-то творчество мне чуть ближе, поскольку помогало пережить какие-то трудные времена, а чьё-то кажется просто историческим документом. Скажем, мне совершенно не нравится, как поёт Дима Билан, но он мне тоже по-своему интересен. Дайте мне самый бессодержательный из его хитов, и я много расскажу о том, почему именно в этом году он взлетел на вершины хит-парадов и что в его тексте могут интересного разглядеть историки будущего. Вот так, осмыслив самое сложное, невольно начинаешь и в простом замечать то, чего не видят другие!
Некоторые диски вели себя так, что никакой психоанализ вам не объяснит, в чём тут дело. Например, первый альбом группы «Black Sabbath« мог мистическим образом влиять на погоду. Когда на дворе стояло лето и аномальная жара уже не радовала, а тяготила, достаточно было опустить иглу на композицию под названием Black Sabbath («Черный Шабаш»), начинающуюся шумом дождя и глуховатыми ударами колокола. В ту же минуту абсолютно чистое небо начинало темнеть от туч и стёкла вздрагивали от невиданных мощных водяных струй. За все годы фокус ни разу не дал осечки. Правда, слишком часто пользоваться им я не рискую — уж больно убедительно знакомые «металлисты» доказывали, что здесь не обошлось без тёмных сил.
Зато другой ритуал, будучи студентом далеко не примерным, проделывал по несколько раз в сессию. Связан он был с битловской песенкой Help!. Если верить мемуарам Андрея Макаревича, лидера «Машины времени» и одного из старейших отечественных битломанов, её следовало прослушивать по стойке «смирно» накануне трудного экзамена — и тогда какое-то неведомое чудо спасало даже самых безнадёжных неудачников от провала. Как это работает на самом деле, проверить было трудно — в моей фонотеке на тот момент ещё не было записи оригинального исполнения бессмертного хита. Правда, имелась версия Тины Тёрнер — тоже красивая и очень искренняя, но уж слишком вялая. И как я ни вытягивался под неё в струнку, получить что-нибудь выше тройки удавалось крайне редко.
А ещё на рубеже 80-90-х годов по радио частенько крутили песню «Розовые розы Светке Соколовой» в исполнении уже находившихся на гране распада, но всё так же пытавшихся угнаться за модой «Весёлых ребят». Так себе песенка была — мне совершенно не нравилась, но зато очень нравилась бывшая одноклассница Светка, не проявлявшая ко мне ни малейшего интереса. И если я слышал в эфире в очередной раз про розы, я точно знал, что сегодня хоть краешком глаза увижу Её. Раздобыв диск «Весёлых ребят», я стал врубать его на всю катушку каждое утро. Но кончилось это очень плохо — вскоре мы с ней поссорились. Не сильно, но так, что и до сих пор вспомнить стыдно. Видимо, злоупотреблять магией даже в благих целях не стоит!
Вообще, как-то так получилось, что Светы, Ани, Кати и Тани в моей жизни появлялись и исчезали, а песни оставались, не предавая даже в моменты, когда не хотелось жить. Более того — они стали чем-то вроде теста на распознание своих и чужих. Если человек, входящий в мою комнату, оглядывает стеллажи с книгами вдоль одной стены и полки с дисками вдоль другой, всем своим видом говоря: «Лучше бы эти деньги потратил на что-то другое!», — я точно знаю, что, спешно выставив его за дверь, второй раз здесь уже не увижу.
Первая половина 90-х для виниловых коллекционеров была очень интересным временем. После крушения Советского Союза, а вместе с ним и единственной пластиночной фирмы «Мелодия», не успевавшей удовлетворять все вкусы, диски стали выпускать все кому ни лень — без оглядки на авторские права и здравый смысл. Сбывались самые заветные меломанские мечты, вот только… денег уже ни на что не хватало. Приходилось выбирать самое важное, самое милое сердцу. Но уж купленный ровно за половину стипендии альбом Янки Дягилевой или Александра Башлачёва мог согревать и спасать от депрессии несколько лет. А страна тем временем потихоньку уже начинала переходить на компакт-диски, становившиеся с каждым годом всё дешевее и доступнее. И в популярном воскресном телешоу «Пока все дома» ведущий — выдумщик и мастер на все руки, уже учил домохозяек делать из старых пластинок цветочные горшки…
Последний винил в коллекции — присланный знакомыми музыкантами из пермской рок-группы «Пафлюкторъ» мюзикл Максима Дунаевского «Три Мушкетёра», появился летом 1998 года. Случилось это очень вовремя, когда после глубокого увлечения суровым сибирским панк-андерграундом меня вдруг вновь потянуло на наивное советское ретро. Я даже не заметил начала катастрофического дефолта, все самые трагические для родины дни проглядев не в экран телевизора, а в глаза любимой девушки под хрип Боярского — Д`Артаньяна: «Констанция! Констанция! Констанция!…».
Через два года я обзаведусь компьютером, открою для себя формат мр3 и выкачаю из Интернета почти все музыкальные раритеты, за которыми гонялся на протяжении предыдущих двух десятилетий и возьмусь исследовать мировую и отечественную популярную музыку более глубоко — то есть целыми дискографиями. С мышкой в одной руке и рок-энциклопедией в другой. Однако старые пластинки не отправятся на помойку, а останутся на тех же местах, что и прежде.
Во-первых, я абсолютно согласен с представителем авторитетной фирмы Sony, сказавшим в одном из недавних телеинтервью, что самым надёжным носителем по-прежнему остаётся винил. Ну хотя бы потому, что аналоговый звук воспринимается человеческим ухом как более естественный в отличие от цифрового. Во-вторых, накопленное мною уже имеет не только историческую ценность. Недавно в одной передаче упомянули сумму, за которую продают в интернет-магазинах первый советский сборник хитов Элвиса Пресли — так я чуть пульт из рук не выронил. Я ведь прекрасно помню, как в 89-м «Мелодия» нашлёпала диск в таком количестве, что он во всех магазинах валялся и на фиг никому не был нужен. Я его всё-таки приобрёл — и вот, оказывается, какое богатство привалило! Наконец, само прослушивание винила имеет свою особую эстетику, особую прелесть. Освобождая от пакета блестящий пластмассовый блин и сдувая с него пыль, ты словно разворачиваешь древний свиток с картой всеми позабытого Острова Сокровищ!
Вот только крутить эти блины особенно не на чем. Купленный несколько лет назад с рук монофонический проигрыватель, произведённый на свет в том году, когда я ещё не все буквы выговаривал правильно, пока шуршит своими затёртыми иглами, но долго ли ещё протянет — неизвестно. Вот, говорят, наш президент в свободное от государственных дел время тяжёлый рок на виниле коллекционирует. Каждый год, когда Дмитрий Анатольевич общается с народом в прямом эфире, меня так и тянет позвонить и спросить, на чём он «Дым над водой» обычно слушает — неужели на такой же хриплой развалюхе?!
Но я решусь на это только тогда, когда буду уверен, что в стране не осталось других проблем. Кстати, записи голосов советских вождей до сих пор хранятся у меня — пусть и не на самом почётном месте. Я их не переслушивал уже лет тридцать, но ведь с друзьями детства просто так не расстаются. Странно вот только, что в коллекции нет ни одной записи Льва Толстого — далеко не самого любимого писателя, сделавшего для меня столько хорошего…
