Русский шансон должен существовать. Кто-то обязательно должен напоминать, что мы живём в стране, где от тюрьмы и сумы не зарекаются.
Гитара с треснувшею декой
Поёт, смеётся и рыдает,
И зачарованные зэки
На нарах пайку доедают.
Вилли Токарев
Недавно в одной телепередаче столичные мастера культуры снова спорили о русском шансоне. Как и во всех ток-шоу последних лет, аргументы «за» и «против» были известны заранее. Одни говорили, что в стране, где ещё относительно недавно половина населения сидела, а другая половина ту первую половину охраняла, такие песни просто не могли не появиться. Другие были готовы закрыть радио «Шансон», изъять все диски с «Муркой», «Гоп-стопом» и «Владимирским централом», а группу «Лесоповал» отправить под конвоем куда-нибудь на гастроли. Поспорили – и разошлись. А белый лебедь на пруду качает раннюю звезду – и попробуй это ему запретить!..
По-моему, спорить о том, имеет ли право существовать тот или иной жанр – значит тратить время зря. В живой природе – там, где не ступала нога эгоистичного гомо сапиенса, неизвестно понятие «сорняк». Что выросло – то выросло, и эту истину уже не опровергнешь. Так и в культуре, тем более массовой. Если песня уже родилась, обратно в мозг композитору её не запихаешь, даже если очень хочется. Гораздо разумнее внимательно присмотреться к новому явлению, разобраться в нём и может быть благодаря ему взглянуть на самих себя со стороны в неожиданном ракурсе.
Что касается так называемого «русского шансона», то уже само по себе словосочетание, давшее имя жанру, кого угодно поставит в тупик. Ведь ещё четверть века назад в словаре иностранных слов, выпущенным издательством «Русский язык», можно было прочитать: «ШАНСОН 1) французская песня, преимущ. народная, а также песня в том или ином характерном жанре (напр., многоголосная песня эпохи Возрождения); 2) современная эстрадная песня, песенка (из репертуара шансонье)». Под «шансонье» авторы словаря подразумевали исключительно артистов французской эстрады – то есть Шарля Азнавура, Жака Бреля и Жильбера Беко, а не какого-нибудь Лёху Мыльного. Как ни странно, жанр в это время существовал без оглядки на цензуру и нормы русского языка, распространяясь по стране на сотнях кассет, вербуя себе в поклонники дворовую шпану и профессоров, таксистов и музыкантов симфонических оркестров. У него ещё не было названия, и народ сам придумывал для него подходящую терминологию.
Чаще всего звёзд подпольной звукозаписи, которые под гитару или в сопровождении более или менее профессионального оркестрика в глубоко законспирированных домашних студиях увековечивали на плёнках свои голоса, называли «одесситами». Связано это было скорее всего с популярностью сюжетов, типа: «На Дерибасовской открылася пивная, там собиралася компания блатная…» К настоящему одесскому фольклору – удивительному, жизнерадостному, вобравшему в себя элементы русских, украинских, еврейских и бог знает каких ещё песенных традиций, всё это имело отношение не больше, чем хиты группы «Золотое кольцо» к корневой культуре Древней Руси. Сама старая Одесса, мифологизированная и приукрашенная, осталась где-то в довоенном прошлом, в книгах Бабеля и Катаева. Но родом из Одессы был Утёсов, ещё в годы нэпа эпатировавший публику исполнением хулиганских куплетов в джазовых ритмах, и все последователи Леонида Осиповича автоматически зачислялись молвой в его земляки.
«Одесситов» иногда ещё считали «эмигрантами». Тут тоже присутствовала немалая доля правды. Как-никак, именно американская фирма грамзаписи Kismet Records за несколько десятилетий своего активного существования сделала всё возможное, чтобы качественные записи запрещённой в СССР музыки нашли своих слушателей на разных континентах – в том числе и по ту сторону «невидимого фронта». Энергичные и предприимчивые ребята из третьей волны эмиграции, прошедшие на родине хорошую школу работы в джазовых оркестрах и вокально-инструментальных ансамблях, в отличие от Петра Лещенко или Алёши Дмитриевича уже не хотели петь старорежимные романсы под цыганскую семиструнку и пускали в ход электрогитары и синтезаторы. Таким образом формат современного шансона, работающий и поныне, конечно же, родился на Брайтон-бич, а его первооткрыватели – Михаил Шуфутинский, Вилли Токарев, Михаил Гулько, Анатолий Днепров, Любовь Успенская, Александр Шепиевкер, до сих пор являются непревзойдёнными образцами для подражания.
И всё-таки отношение советских меломанов, независимо от их политических убеждений, к творчеству таких певцов было несерьёзным и даже презрительным. «Лежу и слушаю, как воет эмигрант, какая там у них в Америке тоска!» – ерничал измученный провинциальной скукой молодой диссидент Юрий Шевчук. «Такое впечатление, будто время отбросило их лет на семьдесят назад!» – усмехался известный комментатор-международник, демонстрируя в своей передаче кадры, где актёр Борис Сичкин пляшет на сцене какого-то брайтонского кабака.
Было для будущего шансона и ещё одно название – «блатняк». Но так называли не только записи эмигрантов, а и любую музыкальную продукцию, казавшуюся неформатной для советского радио. Помню, как в 1986 году школьный приятель, послушав только что купленную пластинку группы «Диалог» с песней «Дитя-злодей», долго приговаривал: «И как такое могли пропустить? Это же блатняк!!!» Песенка на самом деле была так себе – вялый рок-н-ролльчик, записанный так плохо, как это умеют делать только на фирме «Мелодия». Причём автором текста являлся хоть и вольнодумный, но официально признанный и даже изучаемый в школе поэт Евгений Евтушенко. Но жизнь главного героя – циничного мальчика-мажора, купающегося в роскоши, описывалась так: «И, встав с постели милой шлюшки, дитя-злодей ещё играет в погремушки её грудей…» В то время как Юрию Лозе запрещали петь песню «Моя жена – стерва» из-за оного только названия, услышать подобные откровения с винила казалось немыслимым.
В передачах «Голоса Америки» Вилли Токарева представляли как «барда из Нью-Йорка». Интеллигентные каэспэшники от этого только морщились, но кто-то, видимо, всё-таки принял пышноусого Вилли за своего – недаром же в начале перестройки, когда на свет стали появляться всевозможные бардовские антологии, не обошлось в них и без токаревских текстов, мало похожих на стихи.
Свердловчанина Александра Новикова вообще критики зачислили в рок-барды. Более того, когда в 1984 году музыканта осудили на пять лет за нелегальный бизнес (а какой ещё бизнес мог у нас быть в 1985-м?!), письма в его защиту подписывали исключительно столичные эстеты из числа идеологов рок-андерграунда типа Иль Смирнова и Артемия Троицкого. И дело, наверное, было не только в том, что в 80-х за рок у нас могли принять всё, что спето хоть чуточку громче, чем у Валентины Толкуновой.
Наконец, в середине 90-х, изучая каталог знакомого коллекционера, я с удивлением обнаружил там всю классическую дискографию Аркадия Северного, угодившую в раздел «фолк».
И это было ближе всего к истине. Дело в том, что в такой непростой стране, как наша, традиция каторжных и разбойничьих песен существует с незапамятных времён, и многие её образцы уже давно считаются шедеврами народной поэзии. Судьба человека в экстремальных условиях волновала сочинителей всегда, даже если сами они не имели отношения к криминальному миру. В старых русских деревнях даже существовал обычай жалеть и оплакивать арестантов как покойников. Если человек выпал из обычной, нормальной для всех жизни, перестал существовать как член общества – значит, он умер для нас и имеет право на достойные проводы, что бы он ни натворил!
Не оставались равнодушными к теме неволи и писатели-классики – от Пушкина с его «Узником» до Леонида Андреева с «Рассказом о семи повешенных». Художнику, опередившему своё время на несколько десятилетий, вообще очень легко вообразить себя сидящим в сырой камере смертником, жадно ловящим каждый доносящийся с воли звук. Особенно если душой болеешь за страну, которой всегда не хватало свободы. Но в XX веке тюремная субкультура, лагерная эстетика неожиданно заняла у нас то место, которое не должна была занимать.
Кровавая революция в 1917 году уничтожила церковную и светскую аристократическую культуру, коллективизация смела с лица земли деревню с её традициями, обычаями, промыслами и искусствами. В результате единственной ниточкой, связывающей нас с национальными корнями, с памятью о языческом прошлом, оказались песни маргинальных городских окраин. Революция у нас была пролетарской, и никто не мог запретить классово близкому гопнику, готовому вот-вот перевоспитаться в красного комиссара, хлебнуть водки и под писклявую гармошку заголосить: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…». Образ героя нового времени в 30-х годах старательно раскручивался в литературе, театре и очень вовремя появившемся звуковом кинематографе.
Промывание мозгов дало свои результаты быстро. Сидевший в середине 20-х на Соловках великий Д.С. Лихачёв хоть и общался с представителями преступного мира, хоть и написал несколько любопытных трактатов о воровском сленге, но сам эту культуру не впитал, так и оставшись петербуржским интеллигентом дореволюционной закалки. А вот прошедший через ГУЛАГ какие-то полтора десятилетия спустя Солженицын навсегда останется зэком, увёзёт арестантские повадки и язык с собой в Вермонт и привезёт обратно, ибо иммунитета против вируса у его поколения уже не будет.
Выпущенные после ХХ съезда миллионы сидельцев сольются с толпой никогда не сидевших, чтобы передать им свой опыт, свои песни. Эта встреча для поколения детей войны, вчерашних беспризорников, не стала большим культурным шоком. Зерно упало в благодатную почву – и настроение следующего десятилетия точно выразил позднее никудышный в общем-то поэт Александр Шаганов: «Эх, шестидесятые – гордые, пузатые! Разбавляй проклятую песней блатаря!..»
Сокрушаться, что наш народ любит слушать шансон – всё равно, что упрекать инвалида, пришедшего с войны на одной ноге, что у него походка некрасивая. Что видели – о том и спели! Беда лишь в том, что люди, придумавшие в своё время название жанра, подменили понятия и впаривают нам совсем не тот русский шансон, который мы слушали в юности на самиздатовских кассетах. Почти никто из легенд 70-х годов, кажется, так и не попал в формат радиостанции «Шансон». Комар (Александр Спиридонов), Владимир Сорокин (Евгений Оршулович), Владимир Шандриков, Валентина Сергеева, Константин Беляев – эти некогда громкие имена ныне памятны только коллекционерам старинных аудиораритетов да филологам, изучающим современное народное творчество.
Больше других повезло Аркадию Северному, сумевшему сохранить за собой статус классика, но, как всякий великий артист, он-то меньше всего вписывался в какие-либо жанровые рамки. Мало кто знает, но на досуге Аркадий любил слушать совсем не ту музыку, которую исполнял – например, Луи Армстронга, а его продюсер и аранжировщик, лидер группы «Братья Жемчужные» Николай Резанов прежде, чем заняться блатняком, долгое время играл серьёзный джаз, был одним из отцов ленинградского рока и участником первого профессионального ВИА «Поющие гитары».
Многочисленные, не поддающиеся никаким подсчётам концептуальные альбомы, записанные двумя талантливыми и не лишёнными чувства юмора музыкантами, представляли собой не что иное, как тонкий стёб, почти пародию на жанр, лишь по невнимательности принятый широкими массами за чистую монету. Некоторые работы Северного очень интересно слушать в наушниках, улавливая всякие забавные нюансы – например, как гитарист, пытающийся бренчать какую-то примитивную «одессятину» нет-нет, да и сбивается на нечто, отдалённо напоминающее Led Zeppelin. Самоирония, спрятанная в каждом аккорде, была понятна современникам. Может быть, поэтому если на кого-то певец и повлиял по-настоящему, так это на рок-музыкантов, особенно на московский панк и «новую волну», тогда как коллеги-шансонье у него почти ничему не научились.
А то, что идеально вписалось в радиоформат, выглядит настолько пестро и цветисто, что невольно задаёшься вопросом: сколько же у нас русских шансонов – три, пять или же… ни одного? Возможно, так происходит из-за того, что жанр служит своего рода пылесборником, собирая под своё крыло неудачников, у которых ничего не получилось в других жанрах.
Скажем, была в конце 80-х такая певица Катя Яковлева, надоедавшая всем на дискотеках бодреньким хитом «Лучшая подруга, лучшая подруга, что же ты наделала?…» Потом молодость прошла, красота поблекла, и девушка, потусовавшись пару лет с рокерами и выпустив альбом с соответствующим репертуаром, провалившийся из-за кризиса 1998 года, превратилась в Катерину Голицыну.
Похожий путь проделали и Катя Огонёк, и Татьяна Тишинская – бывшая секс-бомбочка из группы «Каролина», и Макаровна – разбитная тётенька-скандал, которую на советской эстраде все знали как застенчивую и романтичную Алёну Герасимову. Покойный Петлюра вообще чуть было не стал солистом «Ласкового мая» и отказался от предложения Андрея Разина о сотрудничестве лишь из-за несогласия с внешним имиджем группы: ну западло нормальному пацану в ухе серьгу носить.
Почему примкнул к шансону Григорий Лепс, вообще непонятно. Голосистый, профессиональный, пару лет назад поучаствовавший в русском трибъюте Deep Purple, а когда-то певший в одной из первых отечественных хэви-групп «Индекс 398», он мог бы стать гордостью бескомпромиссного русского рока. Но Григорий занимается тем, что грамотно, почти в традициях классического британского прогрессива, аранжирует простенькие эстрадные песенки, и, подсчитывая свои суперзвёздные гонорары, наверняка подсмеивается над публикой, покупающейся на такую дешёвую разводку.
И совсем уже печальной мне представляется судьба талантливого петербуржца Михаила Шелега. Он стал легендой ещё до того, как прославил своё имя – в начале 80-х во всех дворах школьники под гитару орали «Козаролики-буболики-мозолики», не зная, кто автор этого шедевра. Тогда Михаил был традиционным бардом, и когда весной 1988 года он в компании других куда более именитых ленинградских каэспэшников типа Альфреда Тальковского и Александра Хочинского выступал на сцене Русского драматического театра в Петрозаводске, мне даже в какие-то моменты казалось, что воскрес Высоцкий. По степени душевности и смелости это был, наверное, лучший из когда-либо виденных мною бардовских вечеров. Михаил не лез за словом в карман, высмеивая зажравшихся комсомольских функционеров, маразм антиалкогольной кампании и конформизм столичной богемы.
Некоторое время спустя в каком-то интервью он даже упрекнёт Розенбаума в опопсении, после чего Александр Яковлевич, красный от ярости, будет кричать в телекамеру, что нечего всяким молокососам обижать советских звёзд. В 90-х Шелег увлёкся изучением творчества Северного, написал о нём неплохую книгу и сам стал сочинять песни, близкие к стилю своего нового кумира. В них было всё так же много мужественности, надрыва и колючего юмора, но единственным хитом стала одна – самая слащавая и банальная «За глаза твои ясные», которую так любят крутить в маршрутках и поездах. Хотел бы я знать, что о ней думает обидчивый товарищ Розенбаум!
В последние лет десять шансон и вовсе стал распадаться на несколько отдельных течений, никак не связанных с лагерной тематикой. Есть, например, шансон восточный, оценить который по достоинству я не в состоянии по причине незнания кавказских языков, хотя слышал сотни раз из проносящихся мимо навороченных иномарок. Есть шансон армейский, представленный прежде всего группами типа «Голубых беретов», «Каскада» или «Голубых молний». То, что играют бравые ребята в десантной форме, на первый взгляд кажется непрофессиональным и даже наивным, но когда-нибудь именно их альбомы, став историческими документами, расскажут потомкам правду о неизвестных войнах нашего времени – Афгане, Чечне, Приднестровье, Южной Осетии…
Наконец, есть шансон патриотический – тот, что ежедневно крутят на прозюгановской радиостанции «Радиогазета Слово». Главной иконой стиля здесь служит Александр Харчиков – человек с внешностью Розенбаума, голосом Джигурды и текстами, в которых смешались в кучу антисемитские лозунги и молитвы господу нашему Иосифу Виссарионовичу.
А иных молодых шансонье, вроде бы придерживающихся классического формата, на самом деле не отличишь от вполне респектабельных попсовиков. Ну в чём, например, разница между девичьей группой «Воровайки» и «ВИА Грой»? Видимо, только в том, что гарные украинские дивчины поют о красивой жизни, о цветах и бриллиантах, и в страшном сне даже не выговорят на сцене, например, такой текст: «Хоп, мусорок! Не шей мне срок! Машинка Зингера иголочку сломала!..» Так ведь в жизни всякое бывает: сегодня ты весь в бриллиантах, а завтра шьёшь рукавицы где-нибудь очень далеко от Москвы…
Не удивительно, что самые высокооплачиваемые поп-звёзды нашего времени вышли именно из шансона. Качество материала, который они предлагают слушателям, правда, весьма неоднозначно. Стас Михайлов как автор – круглый ноль, ибо коллекционирует в своём репертуаре всё самое банальное, до чего только могли додуматься наши композиторы лет сорок назад.
Куда более вменяемой, даже не лишённой обаяния рядом с ним выглядит его конкурентка Елена Ваенга, похожая одновременно на Бабкину, Богушевскую и Успенскую. Лишь нехватка профессиональных знаний как в поэзии, так и в музыке, не позволяет певице довести до ума хоть какую-нибудь из своих творческих задумок, но именно благодаря сыроватому репертуару она ещё долго будет восприниматься как что-то новое и необычное.
Чем решительнее шансонье выходят из андерграунда, тем быстрее растворяется в воздухе как сон, как утренний туман, окружающая жанр мифология. Вполне возможно, что очень скоро о русском шансоне вообще перестанут говорить как о любимой музыке бандитов – потому, что юному поколению малолетних преступников уже давно язык, на котором говорит русский рэп, куда ближе и приятнее.
О том, что их толкнуло на скользкий путь частое прослушивание блатняка, и вовсе говорить нелепо. Если внимательно проанализировать тексты большинства подобных песен, то окажется, что призывов совершить какое-либо запредельно бесчеловечное преступление там нет. Я, допустим, что-то не слышал песен о приключениях маньяка-педофила. Теоретически, конечно, спеть можно о чём угодно, но как потом с благотворительными концертами по зонам ездить? Братва ведь неправильно понять может… Нет песен и о том, что взятка – это круто, хотя значительная часть населения страны думает именно так. Если лирический герой и нарушает закон – то только подворовывая по мелочи не от хорошей жизни, подчёркивая, что он «сирота» и «бродяга»: «Воруй, воруй, Россия, а то ведь пропадёшь!..» Кровь он проливает разве из-за ревности – в том числе в знаменитой «Мурке». Но ведь это песня прежде всего о любви и предательстве, а не о том, как приятно выпустить в девушку обойму в тёмном переулке!
Кстати, миф о том, будто блатняк – явление сугубо российское и цивилизованным странам не свойственное – тоже полная ерунда. Если бы кто-то удосужился перевести, о чём поют ставшие уже классиками исполнители американского кантри и блюза, музыкальные интеллектуалы типа Тома Уэйтса или Ника Кейва или даже приятный на слух Крис Ри, мы бы поразились, сколько на свете ещё есть мест, где поэты черпают вдохновение из криминальных теленовостей. Везде, где есть тюрьма и каторга, есть и песни о них. Ей-богу, наш шансон гораздо гуманнее, лиричнее и сентиментальнее заморского. Это Боб Марли когда-то мог безнаказанно хвастаться при всех: I Shot The Sheriff («Я замочил шерифа»). У нас же всё как-то больше бородатые дяди хриплыми голосами жалуются, что жестокий прокурор разлучил их со старушкой-мамой.
В плане содержания у шансонье вообще всё очень спорно. Среди них всегда было много настоящих поэтов – неровных, не отличающихся хорошим вкусом, но настоящих. Большую часть Михаила Круга, Александра Новикова, Владимира Асмолова и Александра Звинцова можно не только слушать, но и читать с листа, а афористичному Сергею Трофимову следовало бы пожать руку за одни только строчки:
Отбойным молотком по скатам бьет дорога.
Я, кажется, в пути глушитель потерял
У нас кладут асфальт местами и не много,
Чтоб всякий оккупант на подступах застрял.
Тем не менее, для большинства авторов-исполнителей, кажется, существует только два поэта – Высоцкий и Есенин, да и то не в полном объёме, а в образе «московских озорных гуляк». У традиционных бардов как-то лучше получается осваивать всю сокровищницу мировой культуры от Гомера до Бродского, хотя в рюкзак туриста много книжек не поместится, а при тюрьмах и колониях есть библиотеки, которые всегда под боком. Зачастую удручает сам уровень владения словом. Например, однажды Ефрем Амиранов так описал своё поведение в минуту радости: «Обниму всех вас как хмельной сатир!». Что он этим хотел сказать – остаётся только теряться в догадках, но вряд ли вы ещё где-то встретите человека, с таким удовольствием обзывающего себя «пьяным козлом»…
В музыкальном плане шансон тоже довольно неказист. Придумать какую-нибудь оригинальную аранжировку или поэкспериментировать с разными стилями, как тот же Трофим, решаются немногие. Даже самым авторитетным блатарям стоило бы поучиться мастерству у официозной советской эстрады, которой они себя противопоставляли когда-то.
Припоминаю, как ещё школьником при всей нелюбви к творчеству Кобзона, я испытывал очень сильные эмоции, не поддающиеся описанию, когда по радио в исполнении Иосифа Давыдовича и хора МВД звучала песня: «Поклонимся великим тем годам. Тем славным командирам и бойцам, и маршалам страны. И рядовым, поклонимся и мёртвым, и живым…». Под неё почему-то особенно щемяще ощущалась личная причастность каждого к той победе, которую страна празднует каждый год 9 мая. Недавно, впервые после долгого перерыва услышав эту запись вновь, я понял, что она мне напоминает. По форме это была явная стилизация под православную литургию, при том, что текст отсылал слушателя скорее к языческим временам, к поклонению духам павших воинов-предков. Я уверен, что композитор, сочинивший такую красивую музыку, по дороге на партсобрания даже синагогу тайно не посещал, но он кое-что знал о Рахманинове и других классиках, чью духовную музыку не смогла запретить атеистическая власть.
Советские попсовики были наследниками великой культуры и могли создавать произведения, над многоплановым смыслом которых можно размышлять полжизни. В шансоне чего-то аналогичного не встретишь. Исключением является разве что пресловутый «Белый лебедь на пруду» группы «Лесоповал». Если бы судьба меня свела при жизни с Михаилом Исаевичем Таничем, я бы обязательно спросил, известно ли ему, что «Белый Лебедь» – это ещё и название колонии строгого режима в городе Соликамске Пермской области, где в особо жестких условиях содержатся осужденные на пожизненное заключение. Впрочем, если уж об этом знает даже такой не нюхавший зоны фраер, как я, то почему не был в курсе поэт, отмотавший срок ещё при Сталине и общавшийся со многими персонажами лесоповальских шлягеров? И когда слушатели музыкальных радиостанций звонят в прямой эфир и просят поздравить «Лебедем» кого-нибудь из родственников или коллег с днём рождения, мне кажется, что гуманнее было бы заказать похоронный марш – ведь образ молодого узника, мечтающего о возвращении на волю, которой никогда не будет, вряд ли кого-то обрадует за праздничным столом!
Все современные рифмованные саги об ужасах лагерей я бы с лёгкостью отдал за одну только ёмкую строчку Владимира Семёновича Высоцкого: «Нынче мне дали свободу. Что я с ней делать буду?!..»
Однако, несмотря на всё сказанное, я считаю, что русский шансон должен существовать наряду с другими направлениями популярной музыки. Разные стили существуют для того, чтобы показывать жизнь с разных сторон. Попса нам расскажет о богатых и красивых, рок – о молодых и сердитых, джаз – о весёлых и свободных. И кто-то обязательно напомнит нам о том, что мы живём в стране, где от тюрьмы и сумы не зарекаются.
Если эта музыка звучит на волнах специализированных радиостанций и телеканалов или в плеерах у людей, для которых неволя – часть личной судьбы, всё не так уж страшно. Плохо будет только если шансон снова, как на рубеже 80-90-х превратится в мейнстрим, сделается по-настоящему модным. Ведь когда-то под звучащий из всех ларьков жестокий романс «Братва, не стреляйте друг в друга!» мы чуть не въехали в эпоху большой гражданской войны…
