Тему нашей очередной беседы с гостьей из будущего Дашей Староверовой подсказало само время года – негативные эмоции, переполняющие всех нас, и борьба с ними.
Ежегодно в начале осени выслушиваю от своих знакомых печальные монологи о том, как им трудно после весёлого и беззаботного летнего отдыха вписываться в рабочие будни, новый учебный год, просто в городской быт – если они отдыхали на даче или где-то на юге. Всё валится из рук, начальство ругается, с домашними постоянные ссоры, голова болит, настроение хуже некуда…
И я их прекрасно понимаю, ибо помню, каково это было в школьные и студенческие годы – утром 1 сентября, сидя в душном классе или аудитории, ощущать полную нереальность происходящего. В более поздние времена всё воспринималось уже не столь трагично, однако расставаться с зеленью лета было всё-таки жаль.
Поэтому тему нашей очередной беседы с гостьей из будущего Дашей Староверовой, студенткой ПетрГУ, подсказало само время года – негативные эмоции, переполняющие всех нас, и борьба с ними.
– Даша, на вас осень тоже действует угнетающе?
– Да, но в разные периоды времени у подобного действия осени на меня были разные причины. В школьные годы грустно становилось уже оттого, что вообще приходится возвращаться в школу. Мои школьные годы были не самыми радостными, и возвращение за парту радость доставляло разве что в самом последнем классе. С учёбой в университете сложилась несколько иная ситуация. Далеко не сразу удалось привыкнуть к необходимости рано вставать. К тому, что надо долго сидеть на парах. Да и необходимость знакомиться с новыми людьми – дополнительный повод для стресса. Но вообще нельзя сказать, будто моё настроение тесно связано с каким-то временем года. Таким же печальным мне представляется и конец зимы, когда нехватка витаминов и солнечного света особенно сильно давит на организм, начинается упадок настроения и сил.
– Во взрослой жизни самым депрессивным временем года для меня как раз оказывается лето – от ощущения невостребованности. Все издания, с которыми я сотрудничаю постоянно, в отпуске, все люди, с которыми привык общаться, где-то далеко…
– У всех разные ритмы жизни. Вы ощущали возвращение к учёбе и работе как нечто долгожданное, а другим бывает сложно – особенно, если работа, хоть и прибыльная, но нелюбимая. Некоторые свои неудачи на работе срывают потом на близких, на домашних. Так и происходит что-то вроде круговорота агрессии и негатива в человеческом обществе.
– Надо бы сразу же договориться о терминах. Как, по-вашему, где заканчивается просто плохое настроение или лёгкое, минутное уныние и начинается настоящая депрессия? По-моему, очень часто люди, мало что знающие о психологии, называют «депрессией» всё подряд, совершенно не понимая значения этого слова.
– Для многих депрессия — то же самое, что плохое настроение. Любая грусть, любая печаль. Конечно, депрессия связана и с упадком сил, и с плохим настроением, но это нечто большее. Это полная потеря интереса ко всему – даже к тому, что раньше радовало, ко всем увлечениям, к своей жизни в принципе. Депрессия – это усталость, причём, в зависимости от тяжести формы, она может проявляться в том, что утром трудно встать с кровати, а, может, и в том, что человеку трудно заботиться о себе. В последнем случае для него невыполнимая задача даже просто пойти в ванную, открыть кран и помыться. Депрессия – это постоянное чувство тревоги. Все, кто называет «депрессией» лёгкую грусть, были бы в глубоком шоке, если бы столкнулись даже с лёгкой формой настоящей депрессии.
– Но если всё настолько страшно, то почему некоторые молодёжные субкультуры так любят заигрывать с депрессивными мотивами? Почему в юности кажется, будто это круто – когда, говоря словами Виктора Цоя, «весь мир идёт на меня войной»?
– Романтизация депрессии – это тоже плохо, потому что не способствует просвещению людей по этой важной теме. Кому-то это может стоить жизни.
– И всё-таки молодёжь с её максимализмом понять можно. Я прекрасно помню свою юность, выпавшую на советское время, когда всех порядочных людей буквально трясло от слова «оптимизм». Оно ассоциировалось с официальной пропагандой, в которую уже никто не верил, и быть оптимистом значило быть лицемером. Точно так же сейчас у меня вызывает отвращение слово «позитив», которое ассоциируется с попсой, обществом потребления, призывами взять от жизни всё, веселиться и не думать ни о чём. А молодёжь реагирует ещё острее на ту грубую фальшь, которую ей навязывают под видом идеологии.
– С одной стороны, это действительно так. А с другой, если не вся молодёжь, то её значительная часть наверняка сталкивалась или с депрессией, или с апатией, или с чувством покинутости, одиночеством, грустью, пустотой. И все те мотивы, которые всплывают в субкультурах или в искусстве, которое нравится молодёжи, – попытка найти понимание того, что происходит с тобой и почувствовать, что ты не единственный, кто с этим столкнулся.
– Да, это похоже на своеобразную психотерапию. Тебя не понимают ровесники, ругают родители, гнобят учителя. А прогулялся в компании готов по кладбищу, пропитался его печальной атмосферой – и понял, что у тебя-то ещё не всё безнадёжно…
– Скорее, это попытка объяснения, почему тебя не понимают. Все эти прогулки по кладбищам дают чувство собственной исключительности. Если ты не такой, как другие люди, как твои родители, то и непонимание с их стороны – уже не проблема.
– Вообще, корни многих наших фобий и депрессий уходят в детство. Помните ли вы, чего больше всего боялись в детские годы? Я вот свои тогдашние страхи помню прекрасно, но все они как-то легко преодолевались. Скажем, был период, когда я очень боялся темноты. Но однажды, подойдя зимней ночью к окну и увидев залитый огнями город, понял, что темнота – это прекрасно и даже стал мечтать, как, сделавшись взрослым, буду гулять по ночным улицам. А тем взрослым, которые меня из-за плохого поведения пугали милиционером, я вообще благодарен, ибо они меня воспитали анархистом…
– Мой единственный стойкий детский страх – страх, что из кладовки выйдет моя покойная прабабушка. Дело в том, что у нас в кладовке долгое время стоял памятник, который всё никак не было возможности отвезти на могилу прабабушки. И вот из-за того, как падают тени, из-за планировки, мне постоянно казалось, будто там стоит чья-то фигура. Я думала, что это прабабушка караулит памятник, что она ночью может зайти ко мне в комнату и забрать меня и мою бабушку. Боялась я долго, ночами пряталась под одеялом. Но со временем это постепенно прошло.
– Кажется, о чём-то подобном я читал у Стивена Кинга… Продолжите фразу: «Сейчас больше всего на свете я боюсь…»
– Пауков!
– Чем они вам не угодили-то? Паутина, правда, и у меня вызывает некоторую брезгливость, но сами паучки – ничем не хуже обычных мух, комаров или жуков.
– Фобия на то и фобия, что причины её тебе самому могут быть не до конца понятны. Если они и были, то я их не помню. Я всегда боялась пауков – и всё. Ещё один страх, пришедший из детства, – страх стоматологов. Каждый поход к врачу для меня – кошмар и трагедия, со временем этот страх только усиливается, ибо стоматологи мне и челюсть выбивали, а вправлять было очень больно…
– А страх смерти, страх одинокой старости? Меня вот, например, страшит даже не сама перспектива перехода в мир иной, а процесс умирания, который всегда мучителен, унизителен и антиэстетичен…
– Меня, честно говоря, всегда больше пугала не перспектива собственной смерти, а возможность смерти моей мамы, моей бабушки, моих животных. А если бы я оказалась в ситуации, когда меня ждала бы беспомощная старость, то я бы предпочла эвтаназию.
– Вас легко чем-нибудь обидеть? Вот для того, чтобы обидеть меня, нужно сделать какую-то невероятную гадость или подлость, а большинство ошибок, сделанных по глупости, могу простить, даже не задумываясь. Особенно близким людям, отношениями с которыми я умею дорожить.
– С одной стороны, меня легко обидеть, но с другой, я и отхожу очень быстро. Ни на кого не могу обижаться больше одного дня. Меня хватает минут на десять, максимум на час. Был, правда, случай, когда я так и не смогла простить – но тогда обидели не меня, а одного очень важного для меня человека.
– И никогда не возникало желания дать кому-нибудь в морду?
– Такое бывает, но я против насилия. И даже если желание есть, бить не стану. В школьные годы драться, конечно, приходилось – но только когда обижали кого-то из близких друзей или родственников. Но вообще махать кулаками больше приходилось не в школе, а во дворе, где было много мальчишек, а заступиться за себя могли не все.
– Люди религиозные считают гнев страшным грехом – разве они не правы?
– Гнев – самая обычная, нормальная эмоция. Главное ей не поддаваться, иначе таких дров наломать можно!
– В детстве последствием многих обид бывали слезы, и взрослые всякий раз приговаривали, что плакать нельзя потому, что это стыдно, потому, что ты уже не маленький и должен сдерживаться. Хотя на самом деле плакать полезно даже с физиологической точки зрения, поскольку слёзы выводят из глаз кое-какие вредные вещества.
– Мне тоже кажется, что это неправильно, когда человеку с детства вбивают в голову, что плакать стыдно. Особенно, когда мужчинам говорят, что это не по-мужски. Но слёзы – нормальный способ выражения эмоций, и многие замечали, что если поплачешь, становится легче. Это не исправляет ситуацию в глобальном масштабе и не решает все проблемы, но помогает успокоиться. Хотя есть не так уж много ситуаций, которые могли бы довести меня до слёз. Я, например, чаще всего плачу, когда читаю или вижу что-нибудь, связанное с бездомными животными и с жестоким обращением с ними.
– Это как раз хорошие слёзы. Древние это назвали бы катарсисом — когда, переживая чужое горе, очищаешься сам. Хуже, когда беда поместилась в твоей собственной душе. Скажем, бывает состояние полной неудовлетворённости своей жизнью, когда понимаешь, что родился не в ту эпоху, не в той стране и даже не на той планете. Если всю жизнь всем доказывал, что свобода лучше, чем несвобода – а рабства вокруг стало больше, если просвещал людей, учил их пониманию искусства – а хамства, невежества и дикости в мире только прибавилось. Что со всем этим-то делать?
– Это называется, если не ошибаюсь, экзистенциальный кризис или кризис существования. Он вполне может привести к депрессии, и как с этим жить, я тоже не знаю. Хотя мне всего 21 год, я тоже иногда ощущаю, будто всё лучшее уже позади. И что дальше – только всё самое печальное. Чем дольше живёшь, чем больше узнаёшь, тем сложнее чувствовать себя комфортно в мире, который всеми силами старается себя уничтожить. Частенько становится непонятно, для чего жить дальше, в чем смысл существования, и эти вопросы, эти размышления действительно давят.
– Как вы относитесь к утверждению, что если нельзя изменить ситуацию, следует изменить отношение к ней?
– Я, скорее, не согласна с подобной идеей. Чаще всего его используют тогда, когда хотят откреститься от лишних проблем или советуют забить на всё. Но если взять даже самую болезненную тему последнего времени – пенсионную реформу, то с чего бы мне, моей маме и ещё миллионам людей радоваться ей? Радоваться тому, что придётся работать дольше, чем нашим предшественникам, дорабатывать дряхлыми старичками и ещё не факт, что вообще сможем найти работу в столь солидном возрасте? Что государство присвоит себе еще одну из тех вещей, что полагаются людям по праву? Есть множество ситуаций, на которые невозможно научиться смотреть проще, закрывая глаза на негатив. Да и не факт, что вообще нужно.
– Наверное, депрессия как раз и начинается с того, что изменить ситуацию не можешь, а смириться с ней тем более. У вас есть опыт глубокого и длительного погружения в это состояние. Расскажите хотя бы в общих чертах, как это было?
– Конечно, такое слово, как «депрессия», я узнала задолго до того, как близко с ней познакомилась. Но что же это на самом деле и насколько тяжело людям, которые сталкиваются с депрессией, я поняла только после того, как сама на себе это испытала. Началось всё с понимания, что всё, что раньше нравилось и вызывало глубокий восторг, сейчас не приносит вообще никаких эмоций. Вроде бы смотришь любимый сериал или читаешь книгу – а ни интереса, ни положительных, ни негативных чувств это не вызывает. Потом начались и проблемы с памятью, и постоянное чувство тревоги, и проблемы со сном, когда не удавалось заснуть в течение нескольких дней, а если даже спать и получалось, то просыпалась я ещё более разбитой, чем засыпала. Я чувствовала себя загнанной в угол, потерявшей всякий контроль над ситуацией, а каждая из сфер моей жизни стремительно неслась вниз. При этом все это вызывало какую-то странную смесь равнодушия и тревоги. Но в какой-то момент мне удалось понять, что сама я не справлюсь и надо обращаться за помощью.
– То есть человек не может преодолеть депрессию самостоятельно – путём, так сказать, самолечения? У меня, например, в своё время не получилось. Когда-то в конце 90-х был очень тяжёлый момент, когда пришлось расстаться с девушкой, с которой мы чуть было не создали семью. Как раз это совпало с увлечением всякой мистикой и паранормальщиной. Я где-то прочитал историю про некоего журналиста – кажется, из Питера, который очень тяготился своим одиночеством. Он создал в воображении образ своей несуществующей жены и детей и в течение нескольких лет жил так, будто они где-то рядом с ним – и однажды все его фантазии материализовались «один в один». Подумалось, что и меня это тоже спасёт. И я построил свой иллюзорный мир, в котором было всё, чего не хватало в реальности, всё, что потерял здесь. Однако шло время, а душа болела по-прежнему, я на нервной почве терял зрение и со всё большим трудом мог общаться с реальными людьми. Однажды ночью, мысленно рассказывая своей воображаемой спутнице жизни о жизненных невзгодах, я явственно услышал, как она мне отвечает, и понял: двигаться дальше просто опасно. И всех, кто меня слышит, сейчас умоляю: не экспериментируйте с такой хрупкой вещью, как сознание! Компьютер, заглючивший от нажатия не той кнопки, перенастроить ещё можно, а голову далеко не всегда.
– Чаще всего депрессия не проходит сама. Справиться с ней самостоятельно почти невозможно. Большинство людей обращается к своим друзьям, своим родным, поскольку это люди, которым ты доверяешь. И те люди, от которых ты в первую очередь ждёшь понимания. От действий этого круга зависит очень многое — в том числе и то, куда дальше пойдёт человек. Мне повезло в этом плане – у меня понимающие друзья, понимающая мама, которая не пыталась отгородиться от моего беспокойства. Она всерьез отнеслась к моим словам, и, поскольку из-за депрессии у меня обострилась социофобия настолько, что я даже по телефону разговаривать не могла, записала меня к психотерапевту, когда я её попросила об этом. Дождавшись своей очереди, я пошла на приём. Так и начался мой путь к выздоровлению. Но, к сожалению, далеко не всем так везёт, и некоторые сталкиваются с тем, что люди, от которых они ждут понимания, обесценивают их проблемы. Открещиваются или произносят фразы, вроде: «Да не придумывай ты себе!» или «Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь!» — хотя на самом деле ты не знаешь, что чувствует другой человек. И всё это только усугубляет ситуацию. Куда полезнее было бы попытаться выслушать человека – если, конечно, у тебя на это есть ресурсы, и, если он хочет обратиться к специалисту, то поддержать его в этом решении.
– А если человек социофоб настолько, что не привык откровенничать ни с кем, хотя очень хочет облегчить душу?
– Сейчас есть очень много специалистов, которые принимают не в больницах и поликлиниках, а с которыми ты можешь общаться через интернет. Тут, конечно, нужно достаточно осторожно отнестись к выбору врача, но найти его можно. К тому же часть работы со специалистом как раз направлена на установление контакта с пациентом. Важно понимать, что депрессия – такая же болезнь, как, например, грипп. И точно так же, как и грипп, она требует лечения, а без лечения может привести к самым плачевным результатам. И если человек только подозревает, что у него депрессия, лучше перестраховаться и сходить к специалисту, чем упустить момент, когда ситуация выйдет из-под контроля и завершится непоправимым.
