Как-то я приболела и оказалась в больнице. Моими соседками по несчастью стали четыре женщины: баба Маня, баба Нюра, баба Вера и не старая ещё Клавдия. С первого дня она пыталась побольше узнать обо мне, но я предпочитаю слушать, и Клавдия сама словоохотливо рассказывала мне про наших бабушек.
Заметив, что я симпатизирую бабе Мане, Клавдия сказала:
– Ты с ней осторожней: блаженная она, Манюня-то.
– Почему это? – удивилась я.
Восьмидесятишестилетняя бабушка Маня понравилась мне с первого взгляда. Её загорелое, румяное лицо было сплошь покрыто морщинками, а карие глаза излучали доброту и радость.
– К ней ёжики из леса питаться ходят, – сделав круглые глаза и поглядывая на бабу Маню, громким шёпотом сообщила Клавдия. – Нынче летом сын к ней приезжал. Капитан он, нечасто навещает. Ну и решил ей усадьбу окосить. Я иду мимо, а он косит. Вдруг Манюня выскочила из дому, бежит, одной рукой за сердце держится, другой сыну машет, кричит: «Стой, сынушко, не коси боле!» Тот испугался, спрашивает: «Мама, что случилось-то?» А она ему: «Не коси тут, сынок, а то ёжику стерня пузико колоть будет»!
Баба Маня, прилаживая слуховой аппарат к уху, интересуется:
– Про меня говорите?
Клавдия кивает:
– Ага, про ёжиков твоих.
Баба Маня, улыбаясь, включается в разговор:
– Дом мой у леса стоит, вот ёжики и повадились ходить в гости. И всё норовят к Шарику в будку забраться, а пёс сердится. Один ёжик ходит, как поезд, по расписанию. Я пса запру, в будку мисочку с молоком поставлю, булку покрошу и жду. Вижу, трава шевелится – это ёжик мой идёт. Я подойду тихонько, а он в будке-то чавкает, фыркает. Наестся и обратно в лес топает. Славный такой!
– Ой, Маня, дожила чуть не до ста лет, а всё, как дитя! – хихикает Клавдия. – Погляди вот на Нюру. Она тебя на 20 лет моложе, а какая степенная!
Баба Нюра, худая и меланхоличная, ходит на костылях. Десять лет назад она сломала шейку бедра, но операция ей противопоказана, и она терпеливо, без охов и стонов, носит свою боль.
– Ничего, Бог терпел и нам велел, – говорит баба Нюра.
Зато баба Вера, громогласная, пышнотелая, требует к себе постоянного внимания. Она ходит мало, постоянно охает и стонет, ругает санитарку за то, что та не даёт ей белого хлеба (врач прописал бабе Вере диету).
– Так и с голоду недолго помереть! – говорит она каждое утро, с отвращением разглядывая кусок чёрного хлеба на своей тарелке. – А мне ведь всего 82 годика. Пожить-то охота!
Вечером баба Вера, не желая ждать, пока санитарка доделает процедуры лежачим больным, кричит в открытую дверь палаты:
– Наталья! Сколь тебя ждать-то можно! Иди мне панцирь надевать!
Так она называет памперс, который надевает на ночь.
Однажды утром к нам, постучав, вошёл высокий худой старик из соседней палаты, церковный староста Дмитрич. Он остановился у кровати бабы Веры и стал хмуро её разглядывать. Всем на удивленье, баба Вера продолжала спать, когда все уже бодрствовали, и даже похрапывала слегка.
– Вот, полюбуйтесь на неё! – Дмитрич ткнул пальцем в спящую. – Спит как голубица, а я сегодня по её милости с двух часов ночи глаз не сомкнул!
Все удивлённо воззрились на него, а Клавдия живо поинтересовалась:
– Чего так?
– Ваша сожительница на мою честь покушалась! – с негодованием произнёс Дмитрич. – Причём два раза за ночь!
У нас непроизвольно открылись рты, а у бабы Веры глаза. Она недружелюбно ответила:
– Полно врать, Дмитрич! Ну, перепутала я палаты сослепу. А ты такой сухой, что тебя из-под одеяла не видно, я и улеглась.
Дмитрич перешёл на фальцет:
– Шмякнулась на меня среди ночи, а весу-то в ней, как в моей корове! Я чуть Богу душу не отдал без покаяния! Особенно второй раз страшно было: я решил, что это уже осознанная диверсия!
Мы с Клавдией, забыв о приличиях, хохотали во всё горло, глухая баба Маня тихонько хихикала, желая присоединиться к веселью, и даже баба Нюра не удержалась от улыбки.
– Да ничего не осознанная! – рассердилась баба Вера. – Просто я на ночь приняла мочегонное, которое утром выпить забыла. Вижу худо, ну двери и перепутала. А кровать у него стоит у той же стены, что и у меня, – пояснила она нам.
Дмитрич махнул рукой и хотел уйти, но тут в палату вошла санитарка, привлечённая небывалой жизнерадостностью пациентов. Дмитрич, указуя на бабу Веру, сердито произнёс:
– Наталья, ради Бога, выдай ей горшок, не то я до выписки не доживу. А ты писай в горшок, клюшка слепая, да не шастай по ночам! – сверкнул он глазами на бабу Веру и ушёл, хлопнув дверью.
Баба Вера, желая оставить последнее слово за собой, в сердцах плюнула вслед гостю:
– Тьфу на тебя, старый греховодник!
Дождавшись, когда стихнет хохот в палате, она сурово вопросила санитарку, утирающую выступившие от смеха слёзы:
– Наталья, мы сегодня завтрикать будем, аль нет?
Наталья сделала подобострастное лицо, втянула живот, приложила ладонь к косынке, пристукнула тапками и отрапортовала:
– А как же, госпожа генеральша! Война войной, а обед по расписанию!
И, скомандовав себе: «Кругом! Шагом марш!», отправилась на пищеблок за кашей.
