«Здравствуй, Ваня…»
И как продолжить? Какие слова найти, чтобы об этом тебе рассказать?
Нет больше, Ваня, у тебя жены. Нет детей. Нет дома.
Два года минуло, и столько я видала. А всё будто наяву он перед глазами, тот день сентябрьский холодный.
Неделя прошла, как заняли немцы нашу деревню. Ничего пока страшного не случилось, малость осмелели мы: глядишь, и под ними дышать можно? Заботы повседневные — в тот день собралась я картоху докопать. Последние рядки, как раз у плетня, что наши усадьбы разделил.
Копаю. И услышала — стукнула у соседки калитка. Глянула, что за гости к Катерине? Входят на ваш двор два немца. В мундирчиках мышиных, пилотках, вроде безоружные. Один постарше, матёрый мужик, другой — молодой совсем, щуплый парнишка. Остановились среди двора, огляделись, матёрый младшему что-то по-ихнему велел. Тот зашёл в стайку, спустя минуту показался, тянет за собой корову, поводом ей рога захлестнув. Не идёт Красавка, упирается, головой мотает. Замычала жалобно. Тут и Катя на крыльцо выскочила. По-домашнему босиком, простоволосая, в футболке да юбке старенькой латаной. Знать, стирку тем часом затеяла — раскрасневшаяся как маков цвет, руками всплеснула мокрыми, в мыле по локоть:
— Да что же это?
За мамкой мальчуганы высыпали на крыльцо. Трое, большенького вашего, Саньки, не было. Сбились кучкой, вылупили глазёнки.
Сбежала Катя босая на двор. Бросилась к солдату, повод из рук его выхватила.
Матёрый к ней шагнул. Тычет Кате какую-то бумагу. То расписка была. Что забирает корову её германская армия. Все мы потом такие получили взамен наших кормилиц. А первыми по списку вы оказались, Андреевы.
Едва взглянула на расписку Катя — взвилась:
— Нельзя! Ведь четверо у меня — как без коровы? Не дам!
Немец ухватился за повод, вырывает его у Кати, а другой рукой в грудь её толкнул.
Уж тебе ли, Ваня, Катиного норова — пороха не знать?
— Сказала, не дам! Пошёл вон, выб..док!
Да развернулась Катя, и такого леща ему отвесила — отлетел шагов на пять, едва на ногах устоял.
Остервенился фашист. Присел, тянет руку к голенищу. А там рукоятка, раньше я её не приметила. Выхватил пистолет, чёрный, с длинным стволом. На Катю направил.
Ноги у меня ватные. На плетне повисла. Нет…
Ударил выстрел.
Ахнула Катя. Лицом враз побелела, глаза огромные, болью плеснули. Фашист ещё в неё, ещё… Но осталась, видать, малая жизни искорка у матери расстрелянной, успела обернуться к крыльцу, на сыновей остатний раз глянуть. И взмахнула руками, грянулась навзничь. Ручьём кровь хлынула, под копыта Красавке. Та шарахнулась, взревела дико.
Несмышлёныши на мамку таращатся. И я огорошена, всё не пойму… Да где же ты, Матерь-Заступница?
Вонь тухлая пороховая — дух чужой, страшный. Погибели самой.
Подошёл немец, сапогом Катю пихнул. Осклабился:
— Капут.
На молодого рявкнул. Нагнулся парень, поднял с земли повод, дёрнул Красавку. Как человек, коровушка заплакала, задрожала. Вдвоём поволокли её к воротам.
Будто ножом резанул ребячий крик. К мамке кинулись, зовут, теребят. Не слышит, не смотрит она. Лежит, руки раскинув — мыльная пена на них ещё свежая, живая. А Катя…
…Осела я у плетня. Заголосила:
— Убили-и-и!
Никогда, до последнего вздоха, не забыть мне этого. Хотя потом немало смертей увидеть довелось.
Два года оккупации. И не чаяли, но дождались наших. Не все. Лучших выкосило. Таких, как Катя, огневых, непокорных. А я? Поклонишься, говорят, не переломишься… Да не только кланялась, и на брюхе перед ними ползала, сапоги целовала. Что поминать? Зато жива. И деток сберегла, как Фёдору моему, провожая, клялась.
А твои, Ваня, погинули. Саньку в тот же вечер. Прибёг домой, увидал мать убитую. Косарь схватил, на немцев кинулся. Справились с восьмилетним, прикладом его по головёнке.
Мимо малышей ваших, мы, глаза пряча, ходили… Хлеба просили они. Сердце кровью обливалось. Но ведь у каждой свои, мал мала, с голоду пухли. Где уж чужих поднять? И до весны не дожили.
Виноваты мы? Суди.
Как освободили нас, почта заработала. Тут и пошли нам валом похоронки. Два года копились вести чёрные. Редко кого минули.
И мне…
А вчера пришло с фронта письмо твоё, Ваня, Кате адресованное. Упросили мы почтальонку назад его не отсылать, отдать нам. Прости нас — прочитали мы, вдовы, слова те, что для неё одной, ненаглядной своей, ты берёг.
Нам ведь таких слышать никогда уже не придётся.
Поручили мне всё, как есть, тебе отписать.
Сижу я в землянке. От дома-то нашего, как и от всей деревни, давно одни угольки остались.
Ребятишки спят, посапывают. А я всё жгу лучину. Листок бумаги передо мной. И два слова пока лишь на нём:
«Здравствуй, Ваня…»
