Соседи Настасью жалели: молодая бабёнка, в сорок втором получившая похоронку на мужа, сутками в кровь сдирала руки у канатной машины, зимой, по пояс в снегу, помогала лесорубам рубить сучья – только бы лишний кусок хлеба сыновьям принести. Но досыта за всю войну, да и после неё, ни сама Настасья, ни её ребята не ели ни разу: в уральском городке с продуктами было туго.
В сентябрьские выходные Настасью в числе других работниц отрядили на уборку картофеля. Сначала она опечалилась: хотела денёчек с сыновьями провести, но тут же подумала, что на поле можно будет разжиться картошкой или другими овощами и отправилась просить соседку присмотреть за ребятнёй.
Утром следующего дня дед Палыч, стороживший поле, был разбужен песней. Свободная и сильная плыла она над полями с пожухшей картофельной ботвой, цеплялась за ветки плакучих ив, глядящихся в студёную реку, проникала в сердца людей, слышавших её.
– Хорошо-то как! – заметил Палыч, вылезая из шалаша. – Знатные певуньи! – воскликнул он, когда женщины подошли ближе. – Какого цеху будете, красавицы?
Пока дед показывал фронт работ, женщины потуже затягивали платки на головах, пряча под них выбившиеся прядки волос, оценивали длину и ширину участка.
– Значит так, – сказал Палыч, – до вечера надо убрать от ручья до подсолнухов, – он махнул рукой в сторону горизонта, на котором качался неубранный подсолнечник. – Постараться надо, девчата!
– Орудия труда где брать? – загомонили женщины.
– За вёдрами к амбару айдате! – откликнулся он. – А лопаты вам не нужны, сейчас трактор прибудет, станет картоху из земли вытаскивать, вам только и останется, что в вёдра складывать.
– Обедать будете у шалашика, – продолжал дед. – Там и кострище, и дрова, и котелок – всё имеется. Предупреждаю сразу: на картоху не рассчитывайте – объездчики завсегда проверяют, чем работники обедают. И учтите, когда с поля пойдёте, ещё и сумки ваши обследуют – на предмет кражи, значится. Один лютует особенно – фамилию оправдывает.
– Это ж какая у него фамилия? – заинтересовались женщины.
– Такая и есть – Лютый! – отрезал дед.
За работой время летело незаметно. Обедали «разнокалиберной» кашей – именно так окрестил Палыч варево из ячки, перловки и пшёнки (каждая прихватила из дома горстку крупы), забелённого бутылкой молока (Палыч расстарался). Объездчики появились, стоило лишь костёр развести: выглядывали, не взяли ли чего с поля. Лютый оказался черноволосым загорелым мужчиной. Восседая на жеребце, он поигрывал нагайкой и зорко всматривался в женские лица.
– Так глазами и буравит, – заметила Настасья, – точно ястреб!
Дойдя свой ряд и дожидаясь остальных, Настасья юркнула в подсолнухи. Их высохшие будулья, переговариваясь, звонко шелестели на ветру. Присмотревшись, Настасья ахнула: за подсолнечником росла брюква. Недолго думая, женщина вырвала из земли три крепкие брюковки, обтёрла их об изнанку юбки и сунула в карман. «Потомлю в печи – то-то сынки полакомятся! – решила она.
Через час рабочий день был окончен: женщины пошли к выходу с поля. У будки их остановили объездчики, попросили раскрыть сумки. Когда пришла очередь Настасьи, к ней приблизился Лютый и, не глядя в сумку, приказал:
– Карманы покажь! – Настасья обмерла.
– Покажь, говорю! – снова прозвучал твёрдый голос.
Настасья вывернула карманы, из которых на землю с глухим стуком упало три брюквы.
– Под суд захотела? – едко спросил Лютый. – Это же воровство!
Дальнейшее Настасья помнила смутно: её отвели в какую-то избу и долго допрашивали, стращая тюрьмой и лишением родительских прав. Отпустили несчастную поздно вечером.
Следующую неделю Настасья провела в страхе, понимая, что заступиться за неё некому, и ей действительно грозит тюрьма. А тут ещё начали вызывать всех работниц, что были с ней в поле. «Дело шьют!» – шептались по цеху. На людях Настасья держалась, а дома, лаская ребятишек, давала волю слезам – ей казалось, что она видит их в последний раз.
В воскресенье Настасья, пользуясь тёплым деньком, стирала во дворе.
– Мамка, тут тебя спрашивают! – закричал старшенький.
Женщина покрылась холодным потом. «Вот и всё!» – билось в голове, пока она шла к воротам.
У дома, держа под уздцы запряжённого в телегу жеребца, стоял Лютый. Увидев Настасью, он попытался улыбнуться:
– Здорово, хозяйка! А я это… Прости, погорячился я тогда. Домой пришёл, с женой поделился, так она чуть не прибила меня! Говорит, может, дети у ней голодные, а ты тюрьмой грозишь! А если б наши голодали? Начал людей расспрашивать – узнал, что муж твой на войне геройски погиб, а огород у вас с ребятами свекровь отобрала, и вам даже картошку посадить негде … Словом, вот, принимай – от чистого сердца с женой собрали. Чем богаты, в общем. Не серчай на меня!
– Жена, выходит, фамилию вашу не оправдывает? – вдруг тихо произнесла Настасья.
– Какую фамилию? – заволновался Лютый. – Нормальная у нас фамилия – Лютиковы мы. А Лютый это так, прозвище…
Давно уже улица Широкая не слышала звонкого заливистого смеха Настасьи.
– Лютый Лютик! – всё громче хохотала она и фартуком вытирала бегущие по щекам слёзы.
