Господи, сколько ж можно! Давит и давит… Идёшь, хватаешь ртом горячий воздух, и кажется, плывёшь в этой сухой, дрожащей жаре как рыба, еле перебирая руками в мокрой рубашке. Да поймите! Такое воздействие ведь это не просто, ведь это сказывается… И сумасшедшее солнце сверху, и ветер с пустыни, магнитное поле скачет беспрестанно. А я срываюсь и срываюсь. С работы вот выгнали к чёртовой матери. Пришёл новый начальник-араб, набрал своих, те сидят, болтают всю смену. Ну, сказал… хорошо сказал. И получил письмо через неделю. Так разозлился, так хотел пойти к старшей, и вот — не пошёл: настолько безразлично стало… Да плевать хотел, да трижды, да на всю вашу больницу! И с её англичанами, и с её арабами. Одного только лишился — в шабат до дома подбрасывали. Нет, надо было эмигрировать в три года и до восемнадцати привыкать к новому. И ничего не помнить, потому что ничего и не было. Иду, а в голове одна мысль… По складам: надеть сапоги, пойти в сельпо. Там продаётся подсолнечное масло в железной бочке, крупы в мешках с запахом мышей, вода в бутылках. И давний чёрствый хлеб. А в углу, у самой двери, стоят из серого дерева тяжёлые пустые ящики — тара, чтоб слово не забыть. Купил буханку, вышел, закурил и, запахнувшись поплотнее под осенним небом с его холодным ветром и бегущими облаками, шагнул в грязь — развезло после дождя, трактора, и те буксуют.
Кстати, в этой самой больнице, откуда меня так красиво выперли, одному моему знакомому очень повезло. Он наконец получил постоянство. Мыл хорошо попы и быстрее всех менял подгузники. А раньше работал начальником цеха. Ну, все мы были начальниками. Теперь этот сорокадвухлетний мужик так объясняет своё счастье:
— Надо, — говорит, — знать свои возможности, свой потолок.
И поднимает кверху указательный палец, чтоб лучше поняли. Что ж, ему настало время покупать квартиру. А я опять. Срываюсь и срываюсь, что-то происходит в моей душе. Бессонница началась. …По ночам в Иерусалиме слышны сирены, вот и думай — полиция или скорая? Опять кого-то убили?
Нет, надо приспосабливаться, иначе ничего не выйдет. Сосед есть у меня русский, Ханан Павлов, а когда-то был Иван.
— Легко, — смеётся, — евреем стать — букву "х" вперёд поставил — и Ханан.
Магазин открыл, торгует. И там торговал. А я в лес любил ходить. Уйти в лес и бродить, бродить. Так голова отдыхает, а после — свежий запах грибов, мокрая трава, мокрые листья. Тронешь за ветку — и опять дождик капельками.
Здесь тоже пробовал — ни ветерка, сосны вытянулись в напряжении, хрусткие, ломкие, усталые уже в самом начале. Камни, колючки. И сухо, Господи, как сухо. Кстати, заметил, сажусь всегда в угол, где бы ни был — сажусь в угол. Прячусь. Фамилии стал забывать. Вот этот, как его, министром был, а этот, как его, писатель-диссидент. Нет, не помню. Может, как его уже не важно? Пошёл устраиваться на работу, сидит секретарша и чистит ногти, скрипящие, как стекло. Сбежал, не могу я, сбежал, всё не то, что мне делать с собой? Когда приехал, с одним мальчиком в ульпане познакомился. Встречаю его через полгода — на стройке работает. Похудел, вытянулся. Усталый такой был. И вдруг, даже как-то подбоченившись, он говорит мне:
— Мой хозяин один из самых богатых людей в Израиле.
Ну что можно сказать? В девятнадцать лет уже хозяина себе завёл.
Да, тут был на море — мутное, тёплое, медузы. Ах, если б зайти в реку, вода прохладная, быстрая, переворачиваешься и смотришь вверх: облака, синева, а тебя относит, относит. На берегу ковёр из травы, а в нём ромашки полевые и эти жёлтенькие, робкие цветочки, к сожалению, не помню, как называются.
И ведь читал, и ведь знаю, что всё изменилось, что не та страна, что может только интерьер остался… А вот вспоминаю и вспоминаю без толку. И сердце болит. Так болит последнее время. Дышать не могу…
