Писали в газетах, говорили по радио. Но осталось от него совсем немного: фотография на стене, звезда героя посмертно да пустое место за столом. Не было никакой вечной памяти, его помнила только она одна, да и то…
Она заботливо протирала тряпочкой его фотографию, по-прежнему готовила блюда, которые он любил, и обедала в одиночестве за большим столом. Если она роняла что-то, звук отрывистым эхом разбегался по дому, не встречая препятствий в пустоте комнат. Дом без него стал каким-то слишком большим и холодным. В доме и летом не было особо жарко, а зимой только электрический обогреватель мог развеять мороз. Она включала в розетку древний агрегат, и внутри него за оскалом ржавой решетки зажигалось недоброе пламя звериного взгляда. Его дыхание обжигало кожу, но было искусственным, синтетическим. Оно не могло проникнуть в глубь тела, согреть ее целиком как человеческое тепло. Кутаясь в кофты и шали, она сидела темными вечерами, крошечная в огромной комнате, рядом с раскаленной, но не греющей, железякой.
Только от фотографии иногда веяло теплом. Иногда. А иногда его взгляд будто резал ее.
Распорядок дня был унылым. Женщина вставала утром, залпом выпивала чашку горького кофе и шла через темноту пустынных улиц на свою работу. Работа ей не нравилась, как она сама говорила: нудное занятие перечерчивать чертежи, будто пытаешься скопировать чужие мысли. Зато на работе были не то чтобы подруги, но хотя бы знакомые, такие, которые могут ненадолго развеять скуку. И это казалось так здорово, что женщина не знала, зачем ей эти бесполезные выходные, зачем вечером приходить в этот опостылевший, вечно безжизненный дом. К счастью, после работы времени оставалось не так много: поела, поделала мелкую работу и уже пора спать. Спала она на широкой двуспальной кровати, но словно ограниченная невидимой стенкой, занимала лишь свою левую половинку.
Так проходили дни, и только стрелки ходиков напоминали ей о течении времени. Она заметила у себя первые морщинки и маленькую седую прядь у виска. А он заплатил за вечную молодость страшную цену и теперь смотрел с фотографии вечно красивый как шекспировские герои.
У меня на груди нет звезды героя. Я врал и не расстался со своей комфортной жизнью. Мне нечем гордиться. Обо мне не писали в газетах, не говорили по радио. Но теперь я обнимаю ту самую женщину. Я занял его место за столом и правую половину кровати. Как-то раз, прижавшись ко мне, она сказала, что с моим приходом из дома исчезло эхо, будто пространство, некогда давившее ее своей непомерной широтой, сжалось. И уродливый обогреватель был похоронен в чулане.
Фотография всегда меня давила. Пусть на ней он молодой и счастливый, я всегда ощущал в его взгляде укор. Да, он герой, и кто-то должен был это сделать. Но в награду он только и получил, что железную звезду от государства да пластмассовый венок от меня. Ночами, получая ее любовь, я видел темные очертания фотографии на стене, и они казались мне квадратной зияющей дырой, из которой исходила праведная злоба. Фотография колола меня своими твердыми прямыми углами, портя комфорт моего нового дома.
Наверное, она чувствовала это, а, может, тоже ощущала в его взгляде укор. Сначала фотография переместилась в ящик комода, а вскоре была спрятана куда-то еще дальше, как нехорошее воспоминание.
Он остался на той фотографии вечно молодым и одиноким, а мы с ней будем тихонечко стареть вместе.
