Арсений сидел на листе фикуса и думал о жизни.
Почему так-то всё? Одним пирожок, другим хлебная корка?
Обвёл тоскливым взглядом комнату. Окно третий год не мыто. То ли день, то ли сумерки уже — непонятно… Обои по углам висят, на них мухи засохшие. Только фикус… Тьфу ты! Даже фикус пыльный! Шерсть прилипает….
Ничего этот Василий не делает, ничего не замечает. Вот и его, Арсения, до сих пор не заметил, а уж, сколько вместе, считай одна семья. И сейчас спит себе. Губы трубочкой, на небритых щеках засохшая яичница. Ну ладно тарелки — после Арсения они чистые всегда, а окна-то кто мыть будет?
Арсений горестно вздохнул. Слез с фикуса. В стакане с остывшим чаем намочил уголок занавески, потёр серое стекло. В комнату маленьким гейзером брызнуло солнце. Теплые капли упали на облупившийся подоконник, на табурет с прошлогодней газетой, на зажмуренный в рыжих ресницах глаз. Василий младенчески причмокнул, медленно разлепил тяжелые веки.
— Мышонок! — гыкнул он, встретив укоризненный взгляд Арсения.
— Дык. Эта. Что же я? — шлепая рваными тапками, Василий скакнул к холодильнику, изогнулся, запустил пятерню в лохматую голову.
— Что, мышь повесилась? — съехидничал Арсений.
— Зачем обижаешь? — Василий прижал скрюченные пальцы к груди. Выложил на стол кусок засохшего сыра. — Угощайся, пожалуйста.
Арсений не стал брезговать, впился зубами в желтую сырную корку.
— Я. Эта. В магазин сбегаю. Крупки, макарошек куплю. Ты кушай, кушай, — Василий умильно потёр Арсения между ушами.
— Окно бы помыть, — прогудел набитым ртом мышонок.
— Щас всё вымоем! И окно, и пол, и чашки! — Василий радостно помчался за тряпкой.
Прошло время. Теперь в комнате Василия пахло едой, глажеными занавесками и свежей прессой.
— Эта ж мне одному ничего не надо была. А раз вдвоём, дык — другое дело, — счастливо улыбался Василий.
Да и Арсений, сидя на вымытом листе фикуса, частенько думал: «Ну вот, теперь все как у людей!»
