Он умирал, упустив ниточку жизни, связывающую его с Вселенной, там, в убогом водоёме, не любя себя совершенно.
Зайдя почти по грудь в воду, нырнул, а вынырнул через несколько минут спиной на обозрение своих родственников, его потерявших.
Он так ничего и не понял, да и зачем? Вода – источник информации, и она посылала ему импульсы опасности, а он, достигший возраста, чтобы их распознавать, не счёл нужным послушаться шестого чувства – и был повержен.
Лицо уже было синюшного цвета, и голубое небо ему уже не принадлежало, потому что оно любит живых. Четвёртый и пятый позвонки были разрушены, что не стыковалось с законами физики, а значит, с жизнью.
Если бы он нырнул с вышки, можно было бы согласиться с такими увечьями, какие были у него. Вытекала спинномозговая жидкость. Чувствительность, да и то локальная, была в плечах, всё, что ниже, – полная немота.
Его лицо сменило окрас – стало малинового цвета. Врачи делали всё, чтобы реанимировать этого парня.
Мария, бабушка Ромки, причитала о каре, преследовавшей её семью. Родители же, а он был у них единственным ребенком, до сих пор не всполошились. Мария настойчиво звонила своему сыну, чтобы объяснить тому серьёзность произошедшего. Однако телефонная трубка, поднятая сыном, отцом Ромочки, молчала. Но в ней отчётливо был слышен голос мамки, которая приказывала Косте налить стопарь водки, причём, немедленно, и положить эту долбаную трубку туда, где тот её взял.
О ребенке плакали другие, но не они, отец с матерью, еще, пожалуй, и не осознавшие, что к ним пришло без всякого стука горе горькое. Следом, перезвонив Данилу, мужу её двоюродной сестры, Мария поведала о свалившемся несчастье.
– Ты знаешь, Данил, стыдить их бесполезно. Они совсем опустились. А у меня уже совершенно нет сил, чтобы противостоять тому, что происходит вокруг моей семьи…
Измученная телефонная трубка легла у неё, по всей видимости, мимо клавиши, и он отчётливо услышал её тяжелый вздох, а затем – всхлип, когда она уже потянулась поднимать упавшую трубку.
На следующее утро Мария позвонила чуть свет:
– Он совсем плох. Врачи сказали, что лекарства приносить не надо. Что это пустая трата денег… Ты слышишь меня?
– Да, Мари, говори.
– Приходила Надькина мать и с такой ловкостью разбросала затраты на предстоящие похороны своего ещё живого внука, что мне стало дурно. Их сторона отвечает, а значит, платит за погребение, наша – за поминальный обед. Одним словом, они взяли на себя все расходы, кроме обеда. Обед, как я уже сказала, за нами…
В трубке раздался плач. После некоторого молчания, по-видимому, настраиваясь, умоляюще произнесла:
– А ты никуда не уедешь?
И так каждый день, со страхом в голосе, следовал один и тот же вопрос: не уеду ли в командировку?
Её причитания, наполненные безысходностью, терзали Данилу душу.
– Мне ведь хоронить не на что, за душой – ни копейки! Ты уж не бросай меня! Подожди, не уезжай никуда, пока не похороню Ромочку… Грех, конечно, при живом-то… Ведь я его в реанимации успокаиваю: «Ромочка, все будет хорошо, вот увидишь, родненький!» А он смотрит на меня, говорить толком не может, только глазами моргает. Знаешь, что он мне ответил сегодня из последних сил, почти по слогам?
И она как бы промокнула слезу, которой у неё уже не могло попросту быть: «Я не верю тебе, бабушка. Потому что жизнь уходит из меня. И я это знаю…»
