Петроградская драма в 7 картинах
Еще не раз Вы вспомните меня
И весь мой мир, волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.
Н. Гумилев
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
ЯКОБСОН*, следователь ПетрГубЧека
НАДЕНЬКА, пишбарышня при Якобсоне
ДЗЕРЖИБАЕВ, чекист. Одет в матросскую форму
АГРАНОВ*, инициатор «Дела Таганцева», чекист
АННА НИКОЛАЕВНА ЭНГЕЛЬГАРД-ГУМИЛЕВА*
ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА ГИЛЬДЕБРАНД-АРБЕНИНА*
ТОРГОВКА (ЕВДОКИЯ ПАВЛОВНА)
ИНВАЛИД
ДЕВОЧКА
БЕСПРИЗОРНИК
2-БЕСПРИЗОРНИК (ПЕТЬКА)
ПОЖИЛОЙ КРАСНОАРМЕЕЦ
МОЛОДОЙ КРАСНОАРМЕЕЦ
ЧЕКИСТ
Участники студии «Звучащая раковина»:
КОНСТАНТИН
АНАТОЛИЙ
ИДА
ИРИНА
Актеры Ростовской театральной труппы:
«РЕЖИССЕР» (ОЛЕГ ВАЛЕРИАНОВИЧ)
1-й «АКТЕР» (СЕРГЕЙ)
2-й «АКТЕР» (БОРИС)**
3-й «АКТЕР» (ВИТАЛИЙ)
4-й «АКТЕР» (ВАСИЛИЙ)
1-я «АКТРИСА» (ЛЮДМИЛА)
2-я «АКТРИСА»
* реальные персонажи
** принципиально важная деталь внешности Бориса – он должен быть обритым наголо.
Действие происходит в Петрограде с 16 по 26 августа 1921 года
КАРТИНА 1.
Странный сон я увидел сегодня:
Снилось мне, что я сверкал на небе,
И что жизнь, чудовищная сводня,
Выкинула мне недобрый жребий.
Раннее утро. Кабинет следователя Якобсона.
В центре – массивный конторский стол, заваленный кипами бумаг в виде отдельных листков и пухлых канцелярских папок. Справа стучит клавишами пишущей машинки Наденька. Якобсон стоит у окна, отодвинув край портьеры, смотрит на улицу.
ЯКОБСОН. Удивительной силы сегодня туман. В сочетании с духотой возникает стойкая ассоциация с турецкими банями… А знаете, Наденька, в календарных новациях большевиков есть определенный, я бы сказал, мистический резон: в такой день начинаешь верить, что им удалось продлить лето на две недели, а не просто сдвинуть нумерацию…
НАДЕНЬКА (продолжая печатать, с нарочитой просторечной грубоватостью). «Ассоциация, новации, резон, нумерация…» Понахватались буржуйских словечек, товарищ Якобсон? Или вы таким манером ученость свою выказываете?
ЯКОБСОН (поворачивается). Браво, Наденька! Для выпускницы Смольного института весьма недурственно!
НАДЕНЬКА. А с кем поведешься!
ЯКОБСОН. Скажите еще: «С волками жить…»
НАДЕНЬКА. А я на язык осторожная. И вам не помешало бы буржуйских словечек не употреблять.
ЯКОБСОН. Пустяки! Строго дозированная – заметьте, Наденька, строго дозированная! — вольность в словоупотреблении весьма, знаете ли, некоторых подвигает на исповедальный лад. Удивительно и странно…
НАДЕНЬКА. Более чем удивительно. А перепутать исповедь у батюшки с допросом у следователя ПетрГубЧеКа слишком странно. Вы себе не льстите, товарищ Якобсон?
ЯКОБСОН. Иногда действительно кажется, что преувеличиваю свои скромные возможности… А вы, Наденька, не задумывались, насколько беспомощна и наивна интеллигенция, по сравнению даже с самыми малограмотными крестьянами? Крестьяне осторожны и никогда не скажут лишнего себе во вред. Каждое слово из них приходится вытягивать, образно говоря, клещами. А эти… Проникновенный взгляд, легкий вздох, намек полушепотом на сочувствие и где-то даже на внутреннюю готовность разделить убеждения подследственного… Иной петь начинает что твой курский соловей. А еще без осечки действуют разговоры о семье, о готовности передать письмо, помочь близким после… ну, когда…
НАДЕНЬКА. А вас, товарищ Якобсон, от таких вольностей бессонница не мучает?
ЯКОБСОН. Отнюдь. (Разворачивается и, наклонив голову, внимательно смотрит на Наденьку.) У вас нездоровый вид, Наденька. Подозреваю, про бессонницу вы не просто так спросили. Круги под глазами… Нервозность… Не выспались сегодня? От бессонницы хорошо помогают горячие ванны – советую попробовать.
НАДЕНЬКА. Да? Обязательно попробую! Может, и от нервов что-нибудь присоветуете, товарищ Якобсон? А то мне иногда кажется, будто бы в слове «расстрел» не две, а целых три буквы «с»! (Выбивает на машинке пулеметную очередь.) «Приговорен к высшей мере защиты революции: рас-с-с-стрелу… рас-с-с-стрелу… ра-с-с-стрелу…»
ЯКОБСОН (после короткой паузы). Позвольте нескромный вопрос? Сколько вам лет?
НАДЕНЬКА. Двадцать семь, а что?
ЯКОБСОН. Не так уж и мало, но совершенно недостаточно, чтобы обзавестись толикой цинизма, без которого очень трудно жить. И невозможно выжить в наше время. В пору моей юности среди демократически настроенной молодежи никого не шокировала идея, согласно которой социальные преобразования в России потребуют таких жертв, перед которыми померкнут гекатомбы якобинского террора. Наоборот, это воспринималось с пафосом — и в качестве обязательного условия величия грядущей русской революции. Молодость всегда категорична и жестока…
НАДЕНЬКА. Вам ли о жестокости говорить, товарищ Якобсон?
ЯКОБСОН. Мне? Никогда не говорил. Предпочитал и предпочитаю больше слушать. Возможно, поэтому и пребываю в несколько ином положении, чем многие тогдашние говоруны. Забавно встречаться с некоторыми в этом кабинете. Так и хочется напомнить кое-кому их пламенные речи!
НАДЕНЬКА (отрывается от машинки и смотрит на Якобсона почти с восхищением). Я поняла, о чем вы… Какой шикарный казуистический выверт! Воистину, «каждому – свое»! По-вашему выходит, любой поставленный к стенке виноват и расстрела заслуживает. Знаете, если бы мне в гимназии не преподавали «Закон Божий» и я не читала Достоевского и Толстого, ваше видение вопроса меня наверняка бы утешило. Но почему-то не утешает… Скажите – или промолчите, чтобы не лгать, — а вы действительно верите в то, о чем только что говорили?
Короткая пауза.
ЯКОБСОН (с вызывающей резкостью). Да. Понимаете, Наденька… Только поэт может себе позволить восторженное: «Блажен, кто мир сей посетил в его минуты роковые!» Я, слава Богу, не поэт, а приземленный обыватель. В «минуты роковые» быть таковым отнюдь не зазорно. Иначе слишком мало шансов выжить: тиф, смута, классовая борьба делают сие весьма проблематичным. Сама смерть становится заурядным событием, а первыми погибают люди заметные. Лучшее, что можно этому противопоставить, – прикинуться заурядностью. Тогда работает закон больших чисел и больше шансов выжить.
НАДЕНЬКА. Интересная философия… (Склоняется над пишущей машинкой, чтобы не смотреть в глаза Якобсону.)
ЯКОБСОН. Отнюдь. Это обыкновенная житейская мудрость. Философы, кстати, рискуют даже больше, чем поэты
НАДЕНЬКА. Когда речь заходит про «обыкновенную житейскую мудрость», мне почему-то на ум приходит фантастическая картинка: превращенный в страуса господин Молчалин прячет голову в песок.
Короткая пауза. Якобсон выразительно несколько раз хлопает в ладоши.
ЯКОБСОН. Вашей фантазии можно было бы позавидовать… Будь на дворе не нынешний двадцать первый год, а одиннадцатый или двенадцатый. Милая барышня-товарищ Надя! Когда вопрос «быть или не быть» касается каждого и не сам перед собой его человек ставит, быть «умеренным и аккуратным» не зазорно. Через полвека большинством населения России будут потомки именно «умеренных и аккуратных». Прочие рискуют не успеть завести детей или по понятным причинам не смогут сохранить их для будущей жизни. Поэтому выжить – главное. И мне порой невыносимо страшно от того, чем я вынужден заниматься. Но ради своих детей и внуков я предпочитаю ставить к стенке, чтобы к стенке как можно дольше не поставили меня…
НАДЕНЬКА. «Как можно дольше…» Значит, не исключаете возможности, что все-таки поставят?
Короткая пауза. Слышен стрекот пишущей машинки. Якобсон возвращается к окну, раздвигает шторы и гасит лампу на своем столе.
ЯКОБСОН. Н-да… Поговорили о погоде, обменялись любезностями… (Со вздохом раскладывает бумаги на своем столе.) Сколько ни оттягивай, но пора и за работу…
НАДЕНЬКА (меняя лист в каретке пишущей машинки). Если вы заметили, некоторые уже давным-давно работают. С усердием и в поте лица отрабатывают так называемый хлеб свой…
ЯКОБСОН (обрадовавшись, отходит от стола и, сделав хитрое лицо). Значит, некоторые могут себе позволить маленький перерыв! Чаю не хотите, Наденька?
НАДЕНЬКА. Чаю?
ЯКОБСОН. Ну да, настоящего, цейлонского! С сухариками!
НАДЕНЬКА (насмешливо). Откуда такая роскошь, товарищ?
ЯКОБСОН. Из запасов купца второй гильдии Патрушева.
НАДЕНЬКА. Мотивилов соизволил поделиться? У него таки есть совесть? (Встает, деловито расставляет на столе стаканы и достает из-за портьеры самовар.)
ЯКОБСОН. Совесть? У Мотивилова? Увы, все гораздо прозаичнее! Просто на обыске у Патрушева ваш покорный слуга присутствовал лично…
Якобсон и Наденька садятся за стол и пьют чай.
НАДЕНЬКА. До вашего прихода заходил Дзержибаев. В деле профессора Таганцева появилось кое-что новое. И этого нового достаточно много, чтобы испортить нам жизнь…
ЯКОБСОН. Намекаете, что придется задержаться?
НАДЕНЬКА (разводит руками). «И вечный бой, покой нам только снится…»
ЯКОБСОН (прихлебывая из стакана). Любите Блока? Сегодня девятый день…
НАДЕНЬКА. Люблю. Я вообще обожаю хорошие стихи. (Декламирует.) «Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая…»
Якобсон кашляет, поперхнувшись.
В простом платке, на косы брошенном, красивая и молодая…» Что с вами?
ЯКОБСОН. Когда он успел это написать?!
НАДЕНЬКА. Десять лет назад.
ЯКОБСОН (с облегчением). А я, грешным делом, решил, что… И ведь, как только вы сказали про «десять лет», сразу вспомнил… А поначалу… Надо же: «Под насыпью, во рву некошеном…» Сразу одна из трех кронштадтских телеграфисток вспоминается… Молоденькая такая… Ребята из расстрельного смеху ради приказали им раздеться, так эта первая… Представьте себе, никакой стыдливости! Как пятилетняя девочка, которая боится рассердить взрослых непослушанием: «Дяденьки, милые, не убивайте!» (Нараспев.) «Лежит и смотрит, как живая, в простом платке, на косы брошенном, красивая и молодая…»
НАДЕНЬКА (после короткой паузы). Вообще-то по долгу службы вам совсем не обязательно присутствовать при исполнении приговора…
ЯКОБСОН. Кстати, о стихах… Вы выполнили мою просьбу?
НАДЕНЬКА. Конечно, товарищ Якобсон. (Выходит из-за стола, у себя в бумагах находит две книжечки и протягивает их следователю.) Вот дореволюционная, а вот последний сборник, только что напечатанный.
ЯКОБСОН (листает одну из книг). Разговаривать с поэтами надо на их языке… Ничто так не пробивает на откровенность, как вовремя приведенная цитата…
НАДЕНЬКА. Вообще-то вы уже повторяетесь. К тому же вы не любите стихов. Насчет Платона я еще понимаю, но стихи…
ЯКОБСОН. Зато у меня хорошая память.
НАДЕНЬКА. Да? А отчество никак запомнить не можете! Снова в протоколе вместо «Степанович» «Семеновича» прописали!
ЯКОБСОН. А давайте проверим! (Несколько секунд внимательно рассматривает страницу и протягивает книгу Наденьке.) Слушайте! (Декламирует.)
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле…
Развязно входит Дзержибаев, садится за стол, достает непонятно откуда огромную солдатскую кружку, наливает чаю и придвигает к себе оставшиеся сухари. Удивленный его бесцеремонностью, Якобсон замолкает. Наденька, положив книгу, сдвигает каретку на пишущей машинке.
ДЗЕРЖИБАЕВ (подхватывает).
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
(С шумом грызет сухарь.) Кстати, ведомо ли вам, господа, что эти стихи посвящены Валерию Брюсову?
НАДЕНЬКА. Во-первых, товарищ Дзержибаев, господа в Черном море рыб кормят! А во-вторых, вы перепутали: Брюсову он посвятил совсем другое.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Ну, во-первых, я пошутил. Конечно, товарищи… А во-вторых, мои шуточки ничто по сравнению с гримасами судьбы. Удивительное дело, в отличие того, чьи стихи мы только что цитировали и относящегося к Брюсову с неизбежным пиететом, несколько ранее вами упомянутый Блок обещался Брюсова убить!
НАДЕНЬКА. О мертвых либо хорошее, либо ничего.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Увы, Наденька, поэты не умирают насовсем. Более того, истинное величие они, как правило, обретают посмертно. А насчет Александра Александровича… По Петрограду ходит слух, что Блок раскаялся и хотел уничтожить все экземпляры «Двенадцати». Перед самой кончиною бредил, что убьет Брюсова, если тот не отдаст ему свой экземпляр…(Замечает на столе принесенные Наденькой сборники, с любопытством перелистывает оба.)
ЯКОБСОН. Народ любит сочинять легенды…(После короткой паузы, с плохо сдерживаемой неприязнью.) Всегда поражался вашей удивительной осведомленности, товарищ Дзержибаев. Откуда вам было знать, что мы с Наденькой говорили о Блоке?
ДЗЕРЖИБАЕВ (отрешенно). А я подслушивал… Ого! Даже с автографом! (Усмехнувшись, смотрит на Якобсона, переводит взгляд на Наденьку и кладет один из сборников во внутренний карман.) Советую вам, Якобсон, избегать и не произносить всуе слово «народ». Блок вовремя умер…
НАДЕНЬКА. Какие страшные слова вы говорите!
ДЗЕРЖИБАЕВ. А вдруг он действительно раскаялся? А если бы успел раскаяться публично, нам пришлось бы расстрелять автора первой революционной поэмы.
НАДЕНЬКА. Расстрелять?! Блока?!
ДЗЕРЖИБАЕВ. Вы, Наденька, историю в гимназии хорошо учили? Помните Андре Шенье, которого гильотинировали якобинцы? Есть такая логика у революций: лучшие поэты обречены на усекновение голов, потому что символизируют блеск и величие уходящей эпохи.
НАДЕНЬКА. Но причем здесь Блок?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Вы правы, Александр Александрович не подходит. Есть более достойная кандидатура…
ЯКОБСОН (протирая платочком очки). Если я вас правильно понял, речь идет о моем подследственном? Поэт он или не поэт – судить его будут не за стихи, а как врага советской власти!
ДЗЕРЖИБАЕВ (хмыкнув, небрежно выхватывает из рук Якобсона очки и, проверив, достаточно ли они чистые, надевает тому на нос). Вам, товарищ Якобсон, повезло, если это действительно так. Или вам придется очень постараться, чтобы это выглядело именно так!
ЯКОБСОН. На что вы намекаете?!
ДЗЕРЖИБАЕВ. Оставьте мерехлюндии, Якобсон! Судя по протоколу последнего допроса, вы прекрасно все понимаете! Кстати, а ваш спор о Платоне с подследственным и его ностальгические воспоминания о знакомстве с великими княжнами я не поленился переписать – очень поучительно! (Наденьке, с акцентированным пафосом.) Это пусть обыватели и буржуазная мразь обвиняют нас в макиавеллизме и называют провокаторами, а я на ближайшем собрании буду настаивать на выступлении товарища Якобсона с циклом лекций перед молодыми чекистами. На тему «Как войти в доверие и подвести арестованного к даче показаний, соответствующих заранее предполагаемому приговору»…
ЯКОБСОН (после короткой паузы). Скромничаете, Дзержибаев! Ваш доклад о методах работы с агентурой, судя по тому, что главными аргументами в пользу обвинения моего подследственного стали показания этого… ну, вы поняли, о ком я. Вертлявый, обритый наголо… Вы с ним, кстати, очень похожи!
ДЗЕРЖИБАЕВ (невозмутимо пьет чай). Бросьте! Нам, истинным защитникам революции, нет необходимости афишировать свои заслуги. В отличие от попутчиков… Когда-нибудь, глядишь, и зачтется!
Якобсон встает и с обиженным видом отходит к окну.
НАДЕНЬКА (после короткой паузы).
Суров инквизитор великий сидит,
Теснятся кругом кардиналы,
И юный преступник пред ними стоит,
Свершивший проступок немалый.
«Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду,
Над жизнью моею вы вольны,
Но речи от сердца сдержать не могу,
Пускай ею вы недовольны…
ДЗЕРЖИБАЕВ. Лукавите, Надежда Станиславовна: вы не все прочитали!
НАДЕНЬКА. Еще бы! Я – не вы, товарищ Дзержибаев! Боюсь ошибиться и сказать что-нибудь не то…
ДЗЕРЖИБАЕВ. И правильно делаете. В нашем учреждении есть специалисты…(бросает взгляд на Якобсона) интерпретировать нечаянно сказанные слова… (Декламирует.)
И смерть моя новых бойцов привлечет,
Сообщников дерзких, могучих;
Настанет и вашим несчастьям черед!
Над вами сгущаются тучи!
А вы! Ваше время давно отошло!
Любви не вернете народа.
Да здравствует свет, разгоняющий зло!
Да здравствует наша свобода!»
Якобсон! Во время очередного допроса спросите, какую свободу автор имел в виду. В протоколе, что бы он ни ответил, все сработает в пользу обвинения…
НАДЕНЬКА (встает и собирает стаканы). Самое время помыть посуду. (Уходит.)
Дзержибаев пересаживается и вольготно разваливается в кресле Якобсона.
ЯКОБСОН (разворачивается и подходит к столу). Не боитесь? Необходимость жестокости революций в глазах обывателей частично оправдывается лишь признанием перегибов и ошибок. Хотя бы задним числом. И тогда кто-то из злоупотребивших становится козлом отпущения!
ДЗЕРЖИБАЕВ. В мой огород камень? Странная у вас логика, товарищ… (Усмехнувшись.) Пока еще юридически подкованные крючкотворы старой школы необходимы. А потом? «Мавр сделал свое дело…» (Нагло смотрит в глаза следователю, достает круглую коробочку, насыпает на ноготь большого пальца белый порошок и втягивает в ноздрю, указательным пальцем насмешливо грозит Якобсону, как нашалившему ребенку, после этим же пальцем «целится» в Якобсона, как из пистолета.) Пах!
Якобсон возмущенно сопит и опускает глаза.
Советую на допросе не размениваться по пустякам, а задать вопрос в лоб: «Правда ли вы, гражданин такой-то, — дворянин, белогвардейский офицер, сволочь и враг трудового народа?» Он обязательно подтвердит дворянство и офицерство, Надежда Станиславовна в протоколе запишет: «Признал себя дворянином, белогвардейским офицером, сволочью и врагом советской власти», — и можно отправлять на полигон…
Входит Наденька с чистыми стаканами на подносе. Дзержибаев пересаживается из кресла Якобсона на свое место сбоку.
НАДЕНЬКА. Между прочим, конвой с арестованными прибыл. У профессора Таганцева разбито стеклышко в очках, и вообще он плохо выглядит…
ДЗЕРЖИБАЕВ. Проведи вы, Надежда Станиславовна, в тюрьме пару суток — выглядели бы не лучше!
НАДЕНЬКА. Типун вам на язык!
ЯКОБСОН (садится за стол и деловито раскладывает бумаги.) Неплохо бы в присутствии свидетелей запротоколировать, что очки гражданин Таганцев разбил по собственной небрежности. Дабы не потворствовать лживым обывательским сплетням о зверских пытках в подвалах Чека!
Все обмениваются понимающими улыбками.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Профессор Таганцев – не наша головная боль. Товарищ Агранов занимается им лично. Так что до подвалов, думаю, дело не дойдет…
НАДЕНЬКА. Еще бы! Не будь профессор так доверчив, с нашим поэтом хлопотни было бы куда больше…
Слышны тяжелые шаги. Наденька деловито сдвигает каретку на пишущей машинке и вставляет чистый лист бумаги. Дзержибаев нервно потирает руки. Входит Чекист.
ЧЕКИСТ. Арестованный Гумилев для допроса доставлен!
Затемнение.
КАРТИНА 2.
Кончено время игры,
Дважды цветам не цвести.
Тень от гигантской горы
Пала на нашем пути.
Литературная студия «Звучащая раковина» в бывшей квартире банкира Гандельблата в доме Мурузи на Литейном. У окна нервно курит, стряхивая пепел в цветочный горшок, КОНСТАНТИН; справа от него нудно стучит по клавишам рояля АНАТОЛИЙ, что сильно раздражает остальных. За круглым ломберным столиком в центре сидит, опустив голову в ладони, ИРИНА. На оттоманке рядом ИДА делает вид, что читает книгу.
КОНСТАНТИН. Все, ждать бессмысленно – больше никто не придет. (Раздраженно «втаптывает» окурок в горшечную землю.)
ИРИНА. Испугались…
Молчание, которое длится, пока Анатолию не удается сыграть мелодию «Бубличков».
ИДА (захлопывает книгу). Анатолий, прекрати! Сколько можно играть одно и то же?!
АНАТОЛИЙ. Я не играю. Я подбираю мелодию. (Напевает, сам себе аккомпанируя.)
«Отец мой пьяница, он этим чванится, он к гробу тянется и все же пьет!..»
ИДА. Фи! Даже для кафешантана слишком вульгарно.
АНАТОЛИЙ. Ошибаетесь, Идочка! Мелодия яркая, слова забавные, я бы сказал, в меру хамские, – как раз для торжествующих победу гегемонов… (После короткой паузы.) Ирина, ты помнишь, был в «Живом слове» в 18-ом году один такой… Весьма уверенный в своей гениальности…
ИРИНА. Кажется, я понимаю, о ком ты. (С иронией цитирует.) «Потомки! Я бы взять хотел, что мне принадлежит по праву – народных гениев удел, неувядаемую славу!»
АНАТОЛИЙ. Ну да, его стихи… Весной я часто встречал его на Сенной, в обтрепанной флотской форме. Он клянчил на хлеб у спекулянтов, исполняя под гармошку эти куплеты. (Наигрывает «Бублички».)
ИДА (встает, прохаживается по комнате, заламывая руки). Господи, куда мир катится? Изучать поэзию по лекциям Николая Степановича, слушать выступления Блока, — и такая пошлость!
КОНСТАНТИН. Каковы времена – таковы и песни. А что? Мобилизованные против кронштадтцев делегаты съезда шли по льду залива под «Эх, яблочко, да куды котисси…»Вы будете смеяться, но я видел роту красноармейцев, марширующих под «Вот мчится тройка удалая» и текст следующего содержания:
По степу, зноем раскаленном,
По Волге-матушке реке,
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобыле…
Анатолий исполняет названную мелодию.
ИДА. В таком случае, надо срочно написать в Москву к Демьяну Бедному и умолять его выступить в «Звучащей раковине» с курсом лекций по современной поэзии!
Анатолий наигрывает первые такты «Как родная меня мать провожала…»
КОНСТАНТИН (после короткой паузы). Говорят, Демьян Бедный – незаконнорожденный сын великого князя…
ИРИНА. Какой бред!
КОНСТАНТИН. А что? Как его настоящая фамилия? Придворов. При-дворов! Ни о чем не говорит?
АНАТОЛИЙ. Забавно, будь оно так. И, главное, весьма символистично.
ИРИНА. Тебе, Толя, всюду символы мерещатся!
АНАТОЛИЙ. А разве не символистично, если пролетарский поэт, самородок от сохи, так сказать, – и вдруг отпрыск Ка эР? Отличного поэта, между прочим.
ИРИНА (с тихим стоном раскачивается на стуле). Разбудите меня кто-нибудь! Поэтическая студия «Звучащая раковина» стала приютом для умалишенных!
КОНСТАНТИН. Увы! Весь мир сошел с ума. Искусство становится пролетарским – и никаким больше.
АНАТОЛИЙ (с пародийным пафосом). И надо быть анахоретом и ретроградом, чтобы не замечать оного!
ИДА. Еще бы! После Кронштадта незамечающих скоро начнут ставить к стенке.
ИРИНА. Абсурд! За стихи не расстреливают.
АНАТОЛИЙ (насмешливо). Вы, товарищ Ирина, — отсталый элемент! Статью Владимира Ильича «О пролетарской литературе» читали? Обязательно прочитайте! И законспектируйте! Пока к стенке не поставили!
Ида поднимает и разворачивает лежащую на оттоманке газету.
ИДА. Обратили внимание на последние стихи Маяковского? (Читает вслух.) «…И вылезло из-за спины РеСеФеСеРе мурло мещанина…»
Короткая пауза.
АНАТОЛИЙ. Так и написано – «мурло»? Однако!.. (Вздыхает.)
КОНСТАНТИН. А те же «Двенадцать» Блока…
ИРИНА (резко перебивает). А вам не кажется, граждане, что ерничанье по поводу Маяковского и Блока не имеет смысла и ерничающих как-то характеризует?
ИДА. Что ты этим хочешь сказать?
КОНСТАНТИН. Никто и не ставит под сомнение величие Блока и Маяковского! Вопрос о пролетарской литературе…
ИРИНА (с вызовом). Вы, господа-товарищи, слишком высокомерно и пренебрежительно делаете ударение на слове «пролетарская», вам не кажется? Лично я не имею ничего против…
ИДА. А я против деления искусства по классовому признаку! Великое искусство может быть только общечеловеческим, а не…
КОНСТАНТИН (перебивает Иду, насмешливо). Тсс! (Указательным пальцем выразительно касается губ, после чего поворачивается к Ирине.) Неужели это действительно так бросается в глаза? Это я про высокомерие… (Повышая голос.) Господа! Ирина права – мы должны быть сдержаннее и осторожнее…
ИРИНА. И перестать ерничать некоторым тоже не помешало бы!
КОНСТАНТИН. Обещаю: больше не буду! Разве что в последний раз… Неужели, Ирина, твой слух не коробит «Ужо постой – расправлюсь завтра я с тобой!»?
АНАТОЛИЙ (наигрывает что-то маршевое, в такт распевая). Ужо постой! Расправлюсь завтра я с тобой! Ужо постой – расправлюсь завтра я, расправлюсь завтра я, расправлюсь завтра я с та-а-абой! У, жопа, стой – расправлюсь завтра я с тобой…
ИРИНА. Все уже было! Вспомните, как шельмовали символистов, как улюлюкали Бальмонту, как шипели вслед Ахматовой! Да, сейчас, когда голод и разруха, когда страна с трудом выпрямляется после кровавого ужаса гражданской войны, многим кажется, что стихия большевиков – это стихия разрушения! Но все новое рождается в муках, и сиюминутное страдание — всегда неизбежная цена грядущего величия. Большевикам удалось всколыхнуть загнивающее в декадентстве болото российской культуры, открыв дорогу молодым свежим силам. Вот увидите, пройдет лет десять- пятнадцать… (Разворачивает стул и садится так, чтобы иметь возможность с вызовом окинуть взглядом всех присутствующих.)
ИДА (нараспев). «Это было не раз, это будет не раз в нашей битве глухой и упорной…» (Хлопает в ладоши.) Браво, Ирина! В твоих словах я слышу интонации Николая Степановича!
ИРИНА. Любимой ли ученице Михаила Лозинского об этом говорить?!
АНАТОЛИЙ. Действительно, интонация похожа. Продолжайте, Ирина, в том же духе – и лет через пятьдесят, возможно, любимой ученицей Гумилева назовут именно вас!
КОНСТАНТИН. Вообще-то мне лично слова Ирины больше напоминают Алексея Максимовича… (Оживившись). Кстати, вы знаете историю про то, как Мандельштам обращался к Горькому с заявлением выдать ему по причине стесненности в средствах штаны и куртку? Алексей Максимович соизволил распорядиться куртку Мандельштаму выдать, а в штанах отказать. Перед отъездом на юг Осип всем рассказывал этот анекдот, особенно напирая на то, что штаны ему пожертвовал Гумилев…
Пауза.
АНАТОЛИЙ. Насчет молодых свежих сил я бы согласился, если бы не одно «но»…
ИДА. И какое же?
АНАТОЛИЙ. Арест Николая Степановича… Я не случайно вспомнил про нашего с Ириной знакомого из «Живого слова». Именно он командовал обыском на квартире Гумилева, и чекисты почтительно обращались к нему «товарищ Дзержибаев».
Анатолий играет первые такты «Варшавянки».
ИРИНА (вполголоса, задумчиво). Значит, обыск все-таки был…
ИДА (разворачивается к Ирине). Но ведь Георгий Иванов всем говорит…
ИРИНА (повышая голос). Вот и я говорю, что обыск был!
АНАТОЛИЙ (пожимает плечами). Естественно.
ИРИНА. И что-нибудь нашли? Мне просто интересно узнать, что говорят об этом?
АНАТОЛИЙ (с раздражением). Естественно, нет!
ИДА. У Гумилева и не могло быть ничего из того, что они искали! (С подозрением смотрит на Ирину.) Или у тебя другие сведения?
ИРИНА (с загадочным видом). Может быть, может быть…
АНАТОЛИЙ. Хватит фантазировать, Ирина! Между прочим, и засады никакой не было. Так, похватали первых попавших, имевших несчастье оказаться рядом, но через пару часов отпустили…
КОНСТАНТИН. А я слыхал от Георгия Иванова…
ИДА. Все слышали излияния Иванова о том, как они с Ириной якобы чуть не угодили в засаду, устроенную чекистами на Гумилевской квартире… (Ирине.) Это правда?
ИРИНА (улыбается). Может быть, может быть…
АНАТОЛИЙ (задумчиво). «Ни Гумилев, ни злая пресса не назовут меня талантом…» (Ирине, с иронией.) Очень в историю войти хочется? (Играет туш.)
КОНСТАНТИН (примирительно). Не стоит драматизировать ситуацию! Николая Степановича обязательно отпустят.
АНАТОЛИЙ. Конечно, отпустят. Большой чекистский начальник Семенов обещал лично разобраться в этом недоразумении…
ИДА. Очень большой начальник?
АНАТОЛИЙ. Он так о себе думает.
КОНСТАНТИН (с деланным воодушевлением). Вот видите! А поскольку ничего страшного не случилось, я предлагаю продолжить работу студии как обычно, с обсуждения новых стихов. Кто у нас сегодня на очереди? Ирина?
ИРИНА (нараспев).
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом…
ИДА. То есть ты отказываешься?
ИРИНА. А зачем? Извините, но важным для меня является только мнение Николая Степановича. Ваши суждения мне понятны заранее… И неинтересны, если честно.
АНАТОЛИЙ (играет мелодию «Бубличков» и отстраненно напевает). «И поэтесса я, и очень честная, а вы такие все неинтересные…»
ИДА. Своими словами, Ирина, ты предаешь дело Николая Степановича! Выходит, само существование студии бессмысленно?
ИРИНА. Бессмысленно сочинять стихи, будучи современником Ахматовой, Блока, Гумилева, Маяковского, когда… (с патетическим надрывом) Блок умер, Гумилев арестован, а Маяковский пишет лозунги о вреде некипяченой воды! (С театральной нарочитостью жеста прячет лицо в ладонях.)
КОНСТАНТИН. Прекрати истерику!
АНАТОЛИЙ. Ты не прав, Константин. Это не истерика. Глупо делать вид, что ничего страшного не произошло!
КОНСТАНТИН (раздраженно). Ну, давайте все возопим вселенским плачем! Кому-то станет легче? Надо надеяться и верить…
АНАТОЛИЙ. А ты веришь?
Константин молчит, опустив голову. Анатолий яростно играет «Бублички».
ИДА. А еще кто-то кого-то буквально минуту назад призывал прекратить истерику! Поезжайте в Москву, мальчики, и запишитесь в ученики к Демьяну Бедному!
АНАТОЛИЙ (с горечью). Неужели вы еще не поняли? Вопрос не о том, нужны ли сейчас поэты, равные Пушкину, Блоку, Гумилеву… Вопрос о том, а вообще нужны ли сейчас Пушкин, Блок, Гумилев? Протрите глаза, господа-товарищи, и оглянитесь вокруг! Блистательный «Серебряный век» русской поэзии заканчивается в текущем августе одна тысяча девятьсот двадцать первого года! А если точнее, то закончился 7-го числа!
ИДА. Это вы на смерть Блока намекаете?
АНАТОЛИЙ. Смерть Блока – свершившийся факт! Тут не намек, Идочка, а опять-таки символ…
КОНСТАНТИН. Это просто трагедия человеческого бытия! Все люди смертны…(Резко встает, нервно расстегивает верхние пуговицы на рубашке.)
Пауза.
ИДА. Вы говорите страшные вещи, Анатолий.
АНАТОЛИЙ. А мне действительно страшно! Так страшно, что кровь леденеет от ужаса…
ИРИНА (закрыв лицо руками). Ради Бога, умоляю!
Анатолий играет «Ах, яблочко…»
Затемнение.
КАРТИНА 3.
Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога.
Все мы – смешные актеры
В театре Господа Бога.
Сцена в рабочем клубе. Репетиция кантаты по поэме А.Блока «12».
На дальнем плане спиной к зрителям стоит на ящике 1-й «АКТЕР», изображающий
Христа», — в белой хламиде, цветочном венке на голове, с красным флагом в руках.
На авансцене, выстроившись в ряд, маршируют «АКТЕРЫ». Сбоку на стуле в позе
напряженного скептического внимания восседает «РЕЖИССЕР». Звучащий текст
поэмы «Двенадцать» инсценируется в лучших традициях пролетарских агитбригад
20-х годов ХХ века.
«АКТЕРЫ» (маршируя на месте, хором).
Вдаль идут державным шагом…
— Кто еще там? Выходи! –
Это – ветер с красным флагом
Разыгрался впереди…
Впереди – сугроб холодный,
— Кто в сугробе – выходи!..-
Только нищий пес голодный
Ковыляет позади…
Утрированно изображая собаку поднятыми к груди руками, высунутым языком и
отрывистым дыханием, выбегает 4-й «АКТЕР».
2-й «АКТЕР» (выступает вперед, замахивается).
Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком поколочу!
Старый мир, как пес паршивый,
Провались – поколочу!
4-й «Актер» опрокидывается на спину, машет в воздухе «лапами» и отползает прочь.
2-й «Актер» возвращается на место и марширует в ногу с остальными.
ВСЕ (хором).
Так идут державным шагом,
Позади – голодный пес.
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим.
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной.
В белом венчике из роз –
Впереди – Иисус Христос.
Останавливаются.
1-я «АКТРИСА» («Режиссеру»). Ну как?
«РЕЖИССЕР». В целом неплохо… Только в конце хорошо бы выпад с винтовками сделать. Вот так! (Показывает.) Если, конечно, винтовки будут… И еще… (В явном затруднении, подбирая «необидные» слова для 4-го Актера.) Василий переигрывает. Он создает образ пса, уместного для комической детской сказки. Смешно получается, но в этой сцене смех неуместен… «Христа» придется убрать!
1-й «Актер» спускается со своего «пьедестала», откидывает хламиду, открывая лицо.
1-й «АКТЕР». Как?! Как убрать? Но ведь по тексту…
«РЕЖИССЕР». В том-то и фокус, что Христос «…за вьюгой невидим». Как мне кажется, Александр Александрович в своей поэме тактичен, насколько это возможно. «В белом венчике из роз…» Глумлением попахивает, знаете ли…
2-й АКТЕР (с вызовом). А почему бы и нет? Настало время дать решительный бой религиозному дурману и поповскому мракобесию!
«РЕЖИССЕР» (с трудом сохраняя невозмутимое выражение на лице). Понимаешь, Борис… Если бы речь шла о постановке антиклерикальной комедии… Ну, инсценировке книжки Лео Таксиля хотя бы. Тогда бой религиозному дурману и поповскому мракобесию был бы гораздо решительнее. У Блока образ Христа слишком двусмысленен и такой возможности не дает… В общем, как мне кажется, лучше всего из кантаты Христа убрать. Красногвардейцы его не видят – значит, и зрители видеть не должны…
3-й «АКТЕР». А если так: на фоне белой стены Сережа, тоже в белом, будет просто размахивать флагом…
2-й «АКТЕР» (БОРИС). Вообще-то красным знаменем просто так не размахивают!
2-я «АКТРИСА». Не придирайся к словам, Борис!
2-й «Актер» (Борис), хмыкнув, отходит в сторону. «Режиссер» резко поворачивается к
нему, но тут же отводит глаза.
«РЕЖИССЕР». Не ссорьтесь, товарищи! Ладно, что-нибудь придумаем! А сейчас насчет второго отделения… Я долго взвешивал все «за» и «против» и предлагаю все-таки вернуться к «Гондле» Гумилева.
2-й «АКТЕР» (БОРИС). Гумилева?! (Берет в руки оказавшуюся рядом гитару и, ни на кого не глядя, перебирает струны.)
«РЕЖИССЕР». Договоримся сразу: отказаться может любой – это не означает отчисления из труппы. «Двенадцать» продолжим репетировать в прежнем составе.
БОРИС (напевает).
Белая Армия, Черный Барон
Снова готовят нам царский трон…
(Собирается уходить.)
2-я «АКТРИСА». Трус!
БОРИС.
Но от тайги до Британских морей
Красная армия всех сильней!
(Уходит.)
«Режиссер» делает несколько шагов следом, останавливается, прислушиваясь.
«РЕЖИССЕР». Настоятельно советую всем хорошо подумать.
«Актеры» окружают «Режиссера» и рассаживаются рядом.
3-й «АКТЕР». Ты говоришь так, будто бы это действительно опасно!
1-я «АКТРИСА». Виталий прав: одно из главных достижений революции – свобода слова. В Советской России за стихи не убивают! Да и нет ничего опасного для революции в стихах Гумилева!
2-я «АКТРИСА». Пока еще не убивают!
«РЕЖИССЕР». Я имел в виду не это. Вернее, в первую очередь не это. В отличие от… тех, кого с нами нет, мы должны хорошенько взвесить, не будет ли бестактным сопоставление Блока и Гумилева в рамках одного спектакля. Учитывая напряженность в их отношениях за последний год. Особенно сейчас, когда Блок умер, а Гумилев… (Резко обрывает фразу.)
4-й «АКТЕР» (ВАСИЛИЙ). То, что Гумилев арестован – наверняка ошибка или оговор. На похоронах Блока я слышал, как Оцуп и критик Волынский договаривались пойти в ЧеКа. А поскольку я знаком с Волынским, то доподлинно знаю: им сказали, якобы Гумилев арестован за должностное преступление, а когда выяснилось, что ни на каких должностях Николай Степанович не состоял, очень удивились…
1-я «АКТРИСА». Вот видите!
2-я «АКТРИСА». Тем более мы не должны струсить, как Борис, и отказываться от предложения Олега Валериановича! И я отнюдь не считаю, что в спектакле, посвященном памяти Блока, во втором отделении пускать «Гондлу» бестактно!
1-я «АКТРИСА». Не бестактно, а преждевременно. Гумилев еще не умер!
Пауза.
Ой, прошу прощения: я не так выразилась!
2-я «АКТРИСА». Вот именно! Представить «Гондлу» петроградской публике мы обязаны, хотя бы из признательности Николаю Степановичу за его хлопоты о нашем переводе в Петроград.
1-й «АКТЕР» (СЕРГЕЙ). И все-таки это очень смелый и неожиданный ход — объединять «Двенадцать» и «Гондлу» в одном представлении… Хотя, с другой стороны, а вдруг это именно то, что поможет Николаю Степановичу в его… хм… непростой — ситуации?
1-я «АКТРИСА». А если выяснится, что Гумилев виноват?
Борис возвращается.
БОРИС. Я тут оставил кое-что…(Ищет и находит бумажный пакет, приоткрывает его, проверяя содержимое.) Между прочим, сегодня вечером Гумилева из тюрьмы на Шпалерной перевели на Гороховую…(Уходит.)
Пауза.
1-я «Актриса» (вздыхает). Как вкусно селедкой пахнуло…
3-й «АКТЕР» (ВИТАЛИЙ). Кстати, вы в курсе: месяц назад Борис сочинил стихи на смерть Гумилева?
Все ждут от Виталия продолжения, но он стушевывается и смущенно замолкает.
1-я «АКТРИСА» (ЛЮДМИЛА). Я не испугалась, но мы должны понимать: если с Николаем Степановичем случится самое страшное, то зрители в «Гондле» увидят слишком много ассоциаций!
Пауза.
1-й «АКТЕР» (СЕРГЕЙ). «На Гороховую» ничего не значит. Извинятся за причиненные неудобства и отпустят…
Пауза.
«РЕЖИССЕР» (ОЛЕГ ВАЛЕРИАНОВИЧ). Образ Гондлы он писал с себя… (Декламирует).
Вой все ближе, унылый, грозящий,
Гаснет взор, костенеет рука,
Сердце бьется тревожней и чаще,
И такая, такая тоска!
Но зачем я стою у порога,
Если прямо средь дымных полей
Для меня протянулась дорога
К лебединой отчизне моей?
Только стану на берег зеленый,
Крикну: лебеди, где вы? Я тут!
— Колокольные ясные звоны
Нежно сердце мое разобьют.
И, не слушая волчьей угрозы,
Буду близкими я погребен,
Чтоб из губ моих выросли розы,
Из груди многолиственный клен.
1-й «АКТЕР» (СЕРГЕЙ). Мы уже репетируем?
«РЕЖИССЕР» (ОЛЕГ ВАЛЕРИАНОВИЧ) Да.
1-й «АКТЕР» (СЕРГЕЙ). Насчет нежелательных ассоциаций Людмила права. Актерам, играющим в первом отделении красноармейцев, во втором придется выступать в качестве палачей и предателей…
4-й «АКТЕР» (ВАСИЛИЙ). Надо будет хорошо загримироваться…
«РЕЖИССЕР». Сейчас не это важно… (Деловым тоном, вставая.) Всем приготовиться!
Все, кроме Сергея и Людмилы, уходят.
1-й «АКТЕР» (СЕРГЕЙ) (берет гитару, поет).
Ночь летит и летит на закат,
Ночи летние песни короче,
Вон, за окнами совы кружат,
Эти тихие горлинки ночи.
Ах, к таинственной спальне твоей
Я сегодня пройду за тобою,
И любимая станет моей,
Самой близкой и самой родною.
1-я «АКТРИСА» (ЛЮДМИЛА) (подхватывает).
Только, милый, не сразу входи,
Умоляю тебя, подожди,
Это глупое сердце в груди,
Что боится еще, пощади…
Затемнение.
КАРТИНА 4.
И не узнаешь никогда ты,
Чтоб не мутила взор тревога,
В какой болотине проклятой
Моя окончилась дорога.
«Дом Искусств», квартира Гумилевых.
Поздний вечер, поэтому комната освещена несколькими свечами. На диванчике-оттоманке, укутавшись пледом, сидит АННА НИКОЛАЕВНА ГУМИЛЕВА.
В прихожей раздаются шаги. АННА НИКОЛАЕВНА настораживается.
АННА НИКОЛАЕВНА. Кто там?
Входит АРБЕНИНА.
АРБЕНИНА. Это я, Ольга Арбенина.
АННА НИКОЛАЕВНА. Ходишь, как привидение…
Арбенина присаживается рядом и осторожно берет Анну Николаевну за руку.
Говори громче – Леночка у матери Николая, в Бежецке… Ты пришла поговорить о нем?
АРБЕНИНА (в сильном волнении не находит себе места, встает, подходит к окну).Тепло и не поздно еще, а на улицах ни души…
АННА НИКОЛАЕВНА. Это после Кронштадта…
Короткая пауза.
АРБЕНИНА. Я пыталась найти Анну Андреевну, но ее нет в городе.
АННА НИКОЛАЕВНА. А будь она в городе, что бы изменилось?
АРБЕНИНА. По крайней мере, равнодушной к судьбе Николая Степановича она бы не осталась.
АННА НИКОЛАЕВНА. В равнодушии обвинят меня!Поэтому женой Гумилева будут называть Ахматову. Меня же — в лучшем случае — его вдовой…
АРБЕНИНА. Зачем ты так, Аннушка?
АННА НИКОЛАЕВНА (почти кричит). Тебя не покоробило слово «вдова»?! (Закрывает лицо руками, плачет).
АРБЕНИНА. Почему ты думаешь, что все плохо? Горький должен поехать в Москву, к Ленину…
АННА НИКОЛАЕВНА. Три недели в тюрьме – слишком долгий срок… Знаешь, Ольга, меня пугают его письма: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». Словно бы ничего страшного не произошло…
АРБЕНИНА. Кстати, насчет писем… По городу пошли слухи, будто Лариса Рейснер имела неосторожность показать Раскольникову письма Николая…
АННА НИКОЛАЕВНА (после короткой паузы). Я пару раз видела Федора Раскольникова, и у меня создалось впечатление, что на такую подлость, как месть из ревности, он не способен.
АРБЕНИНА (вздыхает). У мужчин месть из ревности подлостью не считается…
АННА НИКОЛАЕВНА. А мне кажется, виновата сама Лариса. Но я бы простила ей все, если бы она…
АРБЕНИНА. У Юркуна есть знакомый чекист, Дзержибаев… С его слов, очень большие люди стоят за арестом Гумилева. Значит, и комиссар Балтфлота Раскольников тоже. Но есть еще Горький, Нарбут… И Ленин не может не понимать, какой урон международному авторитету Республики наносят гонения на поэтов.
АННА НИКОЛАЕВНА. Всё, что ты говоришь, слишком хорошо, чтобы быть правдой! Боже Милосердный, за что? За что? Он никогда не был против них! А как они вели себя во время обыска! Эти презрительно оттопыренные губы, лениво–ехидные насмешки… (Внезапно успокаивается, выпрямившись и недвижно глядя перед собой). Николай обречен.
АРБЕНИНА. Что ты говоришь?!
АННА НИКОЛАЕВНА. И не в заговоре дело. Не в «Петроградской боевой организации», в принадлежности к которой обвиняют Николая и которой никогда и не было.
АРБЕНИНА. Но ведь…
АННА НИКОЛАЕВНА. Ты про басни Одоевцевой? Якобы Николай на ее глазах пытался найти какую-то прокламацию? Обыск длился всего полчаса. Они, собственно, ничего и не искали. Просто был повод вывернуть ящики комода, потоптаться грязными сапожищами по коврам…
АРБЕНИНА. Вообще-то Одоевцевой действительно верится с трудом. А понятых могли просто запугать…
АННА НИКОЛАЕВНА. Понятых не было. Зачем им понятые?
АРБЕНИНА. Ты права. Смысл существования ЧК – в нагнетании страха на обывателей. Большевики просто органически не способны простить кому-либо нравственного превосходства. Бесстрашия, например…
АННА НИКОЛАЕВНА. Да. Испугать его не удастся, и поэтому они не остановятся ни перед чем. Доведут до сумасшествия, до расстрела…
АРБЕНИНА (после короткой паузы). Помнишь, какой успех имел Николай Степанович, когда читал «Галлу» перед матросами Балтфлота? (Нараспев.)
Жирный негр восседал на персидских коврах
В полутемной неубранной зале,
Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях,
Лишь глаза его дивно блистали.
Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя!
АННА НИКОЛАЕВНА (с горечью). Вернуться живым из своих отчаянных экспедиций в Африку, пройти без единого ранения самую страшную в истории человечества войну, не умереть от тифа в девятнадцатом — и быть арестованным, когда все самое ужасное уже закончилось! Как нелепо…
АРБЕНИНА. «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя…» Стоял спокойный, сложив руки на груди и, казалось, чего-то ждал… Потом зал взорвался овацией – Николай поклонился, слегка кивнув головой, и ушел со сцены. Он реально играл со смертью – в зале было достаточно людей, способных на столь явное выражение монархических взглядов ответить выстрелом из револьвера. Но ведь этого не произошло!
Анна Николаевна подходит к окну, раздвигает занавеску и остановившимся взглядом
смотрит перед собой. Издалека слышны шаги марширующей колонны и, постепенно
нарастая, звучит строевая песня на мотив «Вот мчится тройка удалая»:
По степу, зноем раскаленном,
О Волге-матушке реке
Семен Михайлович Буденный
Скакал на рыжей кобыле.
Он был во кожаной куртянке,
Он был во кожаных штанах,
И пел сурово «Варшавянку»
Он со слезою на глазах.
Когда ж вся грудь его измокла.
И плакать не было уж сил,
Еще два белых эскадрона
Семен Михалыч изрубил!
Грохот марширующих ног постепенно затихает.
АННА НИКОЛАЕВНА (продолжая прерванный разговор). Намекаешь, большевики и революционно настроенные матросы отнюдь не одно и то же? После Кронштадтского мятежа кто бы в этом сомневался!.. В тюрьму он взял Гомера и Евангелие. Он предчувствовал…
АРБЕНИНА. Причем здесь Евангелие и Гомер? Может, Николай Степанович хотел поработать и подготовить что-нибудь для издательства? (Становится рядом и обнимает Анну Николаевну.)
Неожиданно Анна Николаевна снимает руки Арбениной со своих плеч и отодвигается.
АННА НИКОЛАЕВНА. А вот скажи-ка мне, подруга… Помнишь в Тенишевском училище в 16-ом году… Я до сих пор не понимаю, почему он женился не на тебе?
АРБЕНИНА. Да мы с ним почти сразу поссорились! Даже не помню, по какому поводу…
АННА НИКОЛАЕВНА (вздыхает). Нет, не врут, наверное, когда говорят, что Николай женился на мне назло Ахматовой.
АРБЕНИНА. Никогда бы не назвала Ахматову роковой красавицей, чтобы жениться ей назло!
АННА НИКОЛАЕВНА. Роковая красавица у нас ты. Подумать только – Гумилев, Мандельштам, Юркун, Кузмин… Всех я назвала, или забыла кого?
АРБЕНИНА (улыбается). Не всех, но Кузмина вычеркни. Мише почему-то нравятся не хорошенькие женщины, а мужчины, которые в этих женщин влюблены. Как-нибудь я покажу тебе свой альбом стихотворных посвящений.
АННА НИКОЛАЕВНА. Злые языки также утверждают, что в стихотворении «Она» легко угадывается: Ольга Николаевна Арбенина…
АРБЕНИНА (вздыхает). Увы! Это он посвятил Ахматовой…
АННА НИКОЛАЕВНА (нараспев).
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха…
(Отходит от окна.) Ты останешься? Мне страшно…
АРБЕНИНА. Я за тем и пришла. Ты поспи, будет легче.
Анна Николаевна укладывается на диване. Арбенина укрывает ее пледом.
Затемнение.
КАРТИНА 5.
За все теперь настало время мести.
Обманный, нежный храм слепцы разрушат,
И думы, воры в тишине предместий,
Как нищего во тьме, меня задушат.
Кабинет Якобсона. Ночь. За освещенным керосиновой лампой столом вальяжно восседает АГРАНОВ, рядом, подобострастно поджав ноги, сидит ДЗЕРЖИБАЕВ.
АГРАНОВ (читает).
«Я, нижеподписавшийся, допрошенный в качестве обвиняемого, показываю:
Фамилия: Гумилев
Имя отчество: Николай Степанович
Возраст: 35
Происхождение: из дворян
Место жительство: Петроград, угол Невского и Мойки, в Доме Искусств
Род занятий: писатель…
Показания по существу дела:
Месяца три тому назад ко мне утром пришел молодой человек высокого роста и бритый, сообщивший, что привез мне поклон из Москвы… Через несколько дней он принес мне несколько номеров каких-то газет. Прочтя эти номера и не найдя в них ничего для меня интересного, я их сжег…» (Устраивается на стуле поудобнее и нечаянно локтем сбрасывает на пол кипу бумаг.)
Дзержибаев торопливо собирает уроненные бумаги
АГРАНОВ (усмехнувшись, продолжает читать). «Приблизительно через неделю он пришел опять и стал спрашивать меня, не знаю ли я кого-нибудь, желающего работать для контрреволюции, <…> и сообщил, что эта работа может оплачиваться<…>»
ДЗЕРЖИБАЕВ (собрав бумаги, усаживается на место). Почему он не называет бритого по имени?
АГРАНОВ. Знакомство с подобными людьми и явилось основанием для ареста. Гумилева просто спросили: подтверждает ли он показания Таганцева, и он, не называя имен, подтвердил. Ему и в голову не могло прийти, что его показания повредят Таганцеву. Он слишком честен, чтобы, не имея оснований, заранее предположить, какими методами работает ЧеКа.
ДЗЕРЖИБАЕВ. А если бы он знал, что бритый пришел от нас, назвал бы?
АГРАНОВ. Думаю, что нет. Вернее, уверен, что нет. (Продолжает читать.) « <…> В начале Кронштадтского восстания мне предложили принять участие в восстании <…> На выступление я согласился, сказав, что мне, по всей вероятности, удастся собрать и повести за собой кучку прохожих <…> После падения Кронштадта я резко изменил мое отношение к Советской власти. С тех пор никто с подобными разговорами ко мне не приходил, и я передал все дело забвению <…> Подпись: «Гумилев». Допросил Якобсон 18 августа 1921 года»*.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Вполне достаточно для обвинения. Голубая кровь, офицерская честь… Интересно, он понимал, что этими показаниями затягивает петлю на своей шее?
АГРАНОВ. Не имеет значения. Он не мог по-другому. Эта публика меня поражает. И здесь я солидарен с Якобсоном…
* цитаты из материалов следствия с небольшими купюрами.
ДЗЕРЖИБАЕВ (с недоумением поднимает глаза, но почти сразу до него доходит, о чем речь). А-а, вы разговор Якобсона с Наденькой о сути русской интеллигенции имеете в виду. Но позвольте! Вам-то откуда знать, о чем Якобсон…
АГРАНОВ (перебивает). А вам?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Ну, я подслушивал…
АГРАНОВ (многозначительно улыбаясь, просматривая оставшиеся бумаги). В своих выводах Якобсон абсолютно прав. Люди, подобные Гумилеву, Таганцеву и иже с ними, когда приходится лгать, лгут неумело, а поэтому весьма откровенны в той части правды, которую, по их разумению, невозможно поставить им в вину. И насчет голубой крови ты попал в точку. Понятие чести и верность слову – слабое место интеллигенции, взявшись за которое мы эту зазнавшуюся сволочь поставим на колени и заставим жрать из наших рук. Правда, большую часть в качестве назидательного примера придется перебить…
ДЗЕРЖИБАЕВ. Вы хотели сказать, Яков Саулович, из рук пролетариата…
АГРАНОВ. Пролетариата? (Пожимает плечами.) Именно так я и хотел сказать!
Смеются.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Хотите байку в тему, Яков Cаулович? Буквально две недели назад, будучи с инспекторской проверкой в Поволжье по поводу панических слухов насчет голода, имел честь свести знакомство с одним из тамошних чекистов…
АГРАНОВ (перебивает). Это ты дела «Помгола» имеешь в виду? Надо же! Наш пострел везде поспел! А я-то думаю, кто так лихо поработал на благо пролетариату с международной помощью голодающим крестьянам?
ДЗЕРЖИБАЕВ (с развязной иронией, предполагая, что она поможет ему выстроить с Аграновым более доверительные отношения). Не обо мне речь, Яков Саулович! Я ж говорю, познакомился там с одним… Товарищ Перебейбатько, большой оригинал… У него в кабинете в красном углу вместо иконы портрет Маркса висит. Если у кого из допрашиваемых по привычке рука перекреститься дернется – конфискация имущества и исправительные работы, а если у кого хотя бы тень насмешки по лицу скользнет или товарищу Перебейбатько покажется, что скользнула – расстрел как закоренелой контре.
АГРАНОВ. И правда, оригинал! (Многозначительно.) Это значит, у товарища феноменальное классовое чутье, которое его никогда не подводит.
ДЗЕРЖИБАЕВ (усаживаясь поудобнее). Однажды повязали наши одного очкарика-скрипача. Стоит такой «Юноша бледный со взором горящим» — и что прикажете с ним делать? Для злодейской контры рылом не вышел, со скрипочкой в руках на диверсанта не тянет… Долго думу думал товарищ Перебейбатько, а потом попросил мальчика «Интернационал» на скрипочке сыграть и, как мальчик сыграл, ему не понравилось…
АГРАНОВ. Расстреляли?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Естественно! Утонченный музыкальных слух товарища Перебейбатько вкупе с его феноменальным классовым чутьем не оставили мальчику ни одного шанса скрыть свою подлую дворянско-буржуазную сущность!
АГРАНОВ. «Перебейбатько» фамилия? Надо запомнить. Просто и без затей! А то мудри, ломай голову… Вот и нынешнее дело… С пятью матросиками мы неплохо придумали.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Не скромничайте, товарищ Агранов! (С пародийным пафосом.) Группа мятежно настроенных матросов готовит контрреволюционный переворот и приобщает к делам организации цвет питерской интеллигенции…
АГРАНОВ. Исполнение тоже было блестящим. А признайся, по какому принципу ты отбирал фамилии?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Да почему-то фамилия сенатора Таганцева всплыла…
АГРАНОВ (насмешливо). Не потому ли, что в доме Таганцевых останавливалась матушка Владимира Ильича, когда приезжала хлопотать за несостоявшегося цареубийцу Александра Ульянова?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Ничего себе! А я и не знал…
АГРАНОВ (после короткой паузы). Ладно, сие уже не важно. Ну и..?
ДЗЕРЖИБАЕВ. А дальше просто: друзья, знакомые, коллеги…
АГРАНОВ. А Гумилева не указал!
ДЗЕРЖИБАЕВ. Так я и говорю: «друзья, коллеги…» Удивляюсь вашей проницательности, Яков Саулович, — увидеть связь между Таганцевым и Гумилевым…
АГРАНОВ. Кто-то же должен был писать прокламации для кронштадтцев? И не абы кто, а человек авторитетный, талантливый. Кандидатура Гумилева наиболее соответствовала.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Действительно… В списке поэтов на отстрел при любом раскладе имя Гумилева должно значиться первым.
АГРАНОВ. Если быть точным, первый не он. Канегисер, убийца Урицкого, писал неплохие стихи. И с Гумилевым был знаком.
ДЗЕРЖИБАЕВ. На фоне знакомства с Канегисером участие Гумилева в Петербургской Боевой организации выглядит весьма достоверным.
АГРАНОВ. Согласен. Горького об аресте Гумилева уже известили?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Конечно.
АГРАНОВ. Замечательно! Реального заступничества не будет. Особенно сейчас, после смерти Блока, которому слишком поздно выдали разрешение на выезд за границу… Замолвить словечко за Гумилева Горький, конечно, попытается, но… (Улыбаясь, разводит руками.) Неплохо бы запустить слушок о какой-нибудь инициированной Буревестником телеграмме с помилованием, которая, естественно, запоздает…
ДЗЕРЖИБАЕВ (вдохновенно). А если еще и… Узнав о смерти Гумилева, Владимир Ильич очень расстроится и скажет что-нибудь вроде: «Лучше помиловать десять врагов, чем расстрелять одного поэта»?
АГРАНОВ. А вот имя вождя, товарищ Дзержибаев, попрошу всуе не употреблять!
Смеются.
ДЗЕРЖИБАЕВ. А все-таки… Писал Гумилев прокламации или нет?
АГРАНОВ. В принципе мог. Судя по его характеру. Опять же корнями он кронштадтский и к мятежу симпатий не скрывал. Кто-нибудь да подтвердит, что прокламации эти видел. Влюбленные в поэзию Гумилева жаждут видеть в нем героя. Самое пикантное в сложившейся ситуации, что если мы сейчас отпустим его на свободу, многие будут сильно разочарованы. И именно из числа тех, кто Гумилева боготворит и нам, большевикам, отнюдь не симпатизирует.
ДЗЕРЖИБАЕВ. В таком случае, Яков Саулович, нам-то какой интерес в расстреле Гумилева?
АГРАНОВ. Вопрос, надеюсь, риторический?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Но мы же не на митинге!
АГРАНОВ (встает, потягивается и, прищурившись, смотрит на Дзержибаева). Хм! А впрочем… (Прохаживается по кабинету.) Власть – штука мистическая. Цари древности обожествляли себя, назывались помазанниками Божьими. Нам, большевикам, апеллировать не к кому, поэтому основой нашей власти может быть только мистический ужас. Когда человек устрашится даже помыслить о том, чтоне вписывается в рамки регламентированного нами порядка. Поэзия же не вписывается ни в какой регламент. Если, конечно, сам поэт не обслуживает власть, как мой друг товарищ Маяковский. Не без наших с Осей и Лиличкой Брик усилий… Блок, попытавшийся в «Двенадцати» соединить поэзию с реальностью требованием от реальности существования по законам поэзии, умер от нервного истощения. «В белом венчике из роз» — надо же! Белый венчик из цветочков вместо тернового венца! (Находит на столе среди бумаг забытый Якобсоном портсигар, задумчиво вертит его в руках, раскрывает, предлагает угоститься папироской Дзержибаеву.)
Дзержибаев берет сразу две и одну закладывает за ухо. Оба закуривают, и словно бы машинально Агранов прячет портсигар в нагрудный карман кителя.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Но ведь образ Христа символизирует святое дело революции!
АГРАНОВ. А революции оно надо? (Вальяжно усаживается в кресло.) И еще… Скажи, Дзержибаев, может ли Христос выглядеть кокетливым? А если у Блока не Христос, то кто? Вопросик такой явно напрашивается и, между прочим, жуткой контрреволюцией попахивает… (Любуется колечками табачного дыма.) Гумилев в такие игры не играл. Для него поэзия – это, прежде всего, мечта, которая позволяет поэту воспарить над реальностью и не бояться смерти. Он слишком горд и свободен, чтобы заигрывать с властью. И, заметь, Дзержибаев, с любой властью!
ДЗЕРЖИБАЕВ. А как же его монархические убеждения?
АГРАНОВ. Только не удивляйся, Дзержибаев… Честно говоря, мне и самому странно сие признавать, но самодержавие не диктатура или тирания. Самодержавие не принуждает поэтов к славословию. Понятно, лизоблюды и подхалимы найдутся при любой власти, но при царском режиме… Можете вспомнить хотя бы одного по имени?
ДЗЕРЖИБАЕВ (задумчиво). «Диктатура или тирания…» Разве это ни одно и то же?
АГРАНОВ. Почти. Диктатура может быть клановой или классовой, а тирания – это всегда власть одного. Но разница несущественная. Более того, история доказывает, что любая диктатура неизбежно перерастает в тиранию… (Резко обрывает фразу.)
Дзержибаев старательно отводит взгляд от Агранова и делает вид, что увлечен игрой спичечным коробком, который он щелчками снизу пытается подбросить так, чтобы тот, крутанувшись в воздухе, встал на ребро. Агранов, какое-то время понаблюдав за происходящим, неожиданно прихлопывает в очередной раз подброшенный коробок и многозначительно грозит Дзержибаеву пальцем.
ДЗЕРЖИБАЕВ (стушевавшись). Вы меня неправильно поняли. Я всего лишь хотел сказать, не скомпрометирует ли себя революционная власть казнью поэта?
АГРАНОВ. Ничего не поделаешь — традиция!
ДЗЕРЖИБАЕВ. Ах, да… Андре Шенье…
АГРАНОВ. А что? Казнь Андре Шенье превратила Французскую революцию из шабаша разнузданной черни в великую трагедию, а Францию — в Великую империю Наполеона! России предстоит нечто подобное… (Гасит окурок, откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди.) Военный коммунизм и гражданская война закончились. Тогда Гумилева не трогали – не за что было. Он не остался в Париже, не бросился сломя голову на Дон к Деникину, а вернулся в Красный Петроград. Сейчас хаос заканчивается и не опасный прежде гражданин Гумилев опасен в качестве поэта Гумилева. Совдепия становится исторической и географической реальностью, и назрела государственная – подчеркиваю: государственная! — потребность похоронить мечты о Мадагаскаре и озере Чад вместе с «угрюмым и упрямым зодчим Храма, восстающего во мгле…»
Пауза.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Спасибо, Яков Саулович, вы сняли камень с моей души!
АГРАНОВ. Вот и проговорился! Наверняка ведь симпатизировал Гумилеву? На лекции ходил…
ДЗЕРЖИБАЕВ. Да. И сейчас симпатизирую. Настолько, что после «Заблудившегося трамвая» не могу вообразить его старцем, опочившем в бозе. Поэтому готов расстрелять собственноручно.
АГРАНОВ. Буду иметь в виду! (Поднимает с пола и ставит на стол объемистый бумажный пакет.) Ну что ж, товарищ Дзержибаев, потрудился ты неплохо. Здесь сало, каравай пшеничного хлеба, дюжина селедок, сухари, сахар и еще кое-какие мелочи. В два раза больше обычного, но тебе еще делиться с этим… (Перебирает листы «Дела Гумилева») «молодым человеком, высокого роста и бритым». Зачем он тебе вообще понадобился?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Надо же поощрять в гражданах стремление сотрудничать с органами. В конце концов, именно благодаря этому бритому в деле есть зацепка для обвинения Гумилева…
АГРАНОВ. Полноте, батенька! На участие Гумилева в заговоре его показания никак не тянут. Максимум – на недоносительство. А я, например, просто не могу себе представить Гумилева, способным настучать на ближнего… Ты учти, товарищ Дзержибаев, большевистский террор тем и хорош, что в провокаторах и шпионах не нуждается. Достаточно слегка надавить — и каждый второй подпишет все, что мы ему продиктуем про первого, а каждый третий проследит за каждым вторым и первым. Руководствуясь чувством пролетарского негодования против затаившегося врага. И тогда зачем вообще вознаграждение доносчику? Затратно и неоправданно… (С сожалением смотрит на пакет.)
ДЗЕРЖИБАЕВ. Предполагаете, юноша обидится?
АГРАНОВ. Обязательно обидится! Голову отвернет, благородный гнев изобразит во взоре… Но селедку возьмет! Вообще-то, система, которая плодит доносителей, весьма действенна: управлять ею легко и приятно. Одна беда — при удобном случае твой бритый и тебя заложит с потрохами. (Достает из портсигара новую папироску, закуривает, не глядя на Дзержибаева, и когда тот пытается взять папироску себе, защелкивает крышку и прячет портсигар в нагрудный карман.) А что вы, товарищ Дзержибаев, пакетик от себя отодвигаете? Померещилось чего? Берите, берите – не сомневайтесь. Побрезгуете сами скушать – на марафет сменяете. Кокаин нынче дорог!
Дзержибаев с окаменевшим лицом встает, берет пакет и уходит.
Затемнение.
КАРТИНА 6.
Я закрыл «Илиаду» и сел у окна.
На губах трепетало последнее слово.
Что-то ярко светило – фонарь иль луна,
И медлительно двигалась тень часового.
Раннее утро. Две парковых скамейки рядом с Сенной площадью. На одной сидя спят
слепой ИНВАЛИД в офицерской шинели со споротыми погонами и прижавшаяся к его
плечу ДЕВОЧКА. Выходят БЕСПРИЗОРНИК, сгибаясь под тяжестью мешка, и
ТОРГОВКА. Беспризорник сбрасывает мешок на землю.
ТОРГОВКА. Осторожнее!
БЕСПРИЗОРНИК. Да мешок дюже тяжелый, тетенька! Надо бы добавить…
ТОРГОВКА. Итак, считай, переплатила! Подумаешь, от вокзала до базара пудовый мешок дотащить!
БЕСПРИЗОРНИК. А могли и не дотащить…
ТОРГОВКА. Это ты о чем, архаровец?
БЕСПРИЗОРНИК. Да это я так, тетенька… Помню, батька мой – царствие ему небесное! – все удивлялся: отчего, мол, когда работаешь, с мешком муки двадцать шагов шагнешь — и передых требуется, а когда воруешь – с тем же мешком под мышкой бегом бегишь, а коли надо, и через трехаршинный забор легко перепрыгиваешь?
ТОРГОВКА (с восхищением смотрит на Беспризорника). А ведь убедил, архаровец! (Достает из мешка буханку хлеба, отрезает горбушку.) Держи свою прибавку!
БЕСПРИЗОРНИК (жадно вгрызаясь в хлеб). Я, ежели что, всегда рядом, тетенька! И если что — всегда пожалуйста, со всем нашим старанием! (Садится на скамейку рядом с Инвалидом и Девочкой.)
Девочка, почувствовав во сне запах хлеба, беспокойно шевелится. Торговка садится на
скамейку рядом и подолом прикрывает поставленный мешок. Девочкой просыпается и с
кроткой завистью смотрит на Беспризорника.
БЕСПРИЗОРНИК. Ну, чего уставилась?
ДЕВОЧКА. Вкусно?
БЕСПРИЗОРНИК. Хлеб как хлеб… (Ломает горбушку и отдает половину Девочке.)
ДЕВОЧКА. Мерси, то есть спасибо!
Выходит БОРИС и сразу направляется к Торговке.
БОРИС (достает карманные золотые часы и неожиданно резко щелкает крышкой у Торговки перед лицом). Хотите узнать, который час, Евдокия Павловна?
ТОРГОВКА (вздрагивает). Явился, не запылился… Принес? (Рассматривает часы.) Неплохие часики… Полторы буханки, идет?
БОРИС. Полторы буханки хлеба за наградной брегет самого профессора Таганцева?! Увольте, любезнейшая Евдокия Павловна, но ваша цена кажется мне фантастически заниженной!
ЕВДОКИЯ ПАВЛОВНА. Такие уж нынче времена тяжелые, и я… (насмешливо) несмотря на все мое уважение к вам, не могу торговать себе в убыток.
БОРИС. Не хотите – как хотите! (Отворачивается, но уходить не собирается.)
Торговка невозмутимо лузгает семечки.
ДЕВОЧКА (Беспризорнику). Вы из цыган будете?
БЕСПРИЗОРНИК. С чего бы?
ДЕВОЧКА. Просто я никогда цыган не видела…
БЕСПРИЗОРНИК. Пошатаешься с мое по подвалам – и ты на цыганку походить станешь!
ДЕВОЧКА. Не стану! У меня папа строгий! Он меня каждое утро заставляет умываться: хоть из фонтана, хоть из водосточной трубы!
БЕСПРИЗОРНИК. Из благородных значит?
ДЕВОЧКА (с подкупающей простотой). Ага!
Беспризорник и Девочка замолкают, доедая хлеб. Борис разворачивается к Торговке.
БОРИС. Побойтесь Бога, Евдокия Павловна! Пользуясь моим безвыходным положением…
ТОРГОВКА. Не изображайте Родиона Раскольникова, любезнейший: я не старуха-процентщица! Часики эти не от вашего покойного батюшки единственная память и наследство. Знаю я, как они вам достались, поэтому к совести взывать не советую! Сами хороши — обираете людей под предлогом помощи их арестованным родственникам! Кстати, а никто еще не догадался, что не без вашей помощи арестованным?
БОРИС. Да как вы смеете?! Этот брегет я меняю по поручению вдовы профессора!
ТОРГОВКА. Вдовы?! Вы сказали: вдовы?
БОРИС (пожимает плечами). Это произойдет не сегодня-завтра…
Пауза.
БЕСПРИЗОРНИК (Девочке). Ты бы, благородная, того…
ДЕВОЧКА. Чего того?
БЕСПРИЗОРНИК. Поменьше бы кичилась своим благородством, вот чего! И перестань выкать – мы не графья, к такому обращению не привыкшие!
ДЕВОЧКА (беспечно). Ладно, больше не буду… (Вздыхает.) Жалко, так быстро хлеб закончился…
Беспризорник виновато разводит руками.
ТОРГОВКА (Борису). Вам это доподлинно известно? Ах, да… У вас же связи в ЧеКа!
БОРИС. Об этом – тс-с! (С гордостью.) Знали бы вы, какой человек пожимал мне вчера руку… (Закуривает.)
Торговка оценивающе рассматривает портсигар в руках Бориса.
ДЕВОЧКА (Беспризорнику). Я, кажется, забыла вас… то есть тебя поблагодарить. Вчера у нас с папой был трудный день…
БЕСПРИЗОРНИК. Да чего там! И чем вы с батей промышляете?
ДЕВОЧКА. Нищенствуем. Ходим по вокзалам, папа на аккордеоне играет, я пою…
ТОРГОВКА (Борису). Шеф жандармского отделения, его высокопревосходительство господин Зубатов, тоже не брезговал подавать руку филёрам. Перчатки, правда, с руки не снимал.
БОРИС. А позвольте полюбопытствовать, откуда такая подозрительная осведомленность?
ТОРГОВКА. Полноте, Борис! Спекуляция хлебом – вещь прибыльная, но опасная и невозможная без некоего попустительства со стороны правоохранительных органов в обмен на готовность сотрудничать… По мелочи, естественно. Куда уж нам, до вас, провокаторов!
Борис от возмущения теряет дар речи.
БЕСПРИЗОРНИК (Девочке). Нищенствуете? У батьки твоего выправка белогвардейская. Глаза, поди, у Юденича потерял? Или вы от буржуев кормитесь? Тогда вообще дохлый номер – сколько их, буржуев, осталось? Да и повыгребли у них все…
ДЕВОЧКА. Нет, папа был ранен на германской. Еще в шестнадцатом. А мама в девятнадцатом от тифа умерла…
БЕСПРИЗОРНИК. В девятнадцатом? Мои тоже. Отец, мама, две сестренки… (Не сдержавшись, украдкой вытирает глаза.)
Девочка тихо плачет. Беспризорник, воровато оглянувшись, достает из-за пазухи
узорчатый женский платок и неловко накидывает Девочке на плечи.
БОРИС (Торговке). Послушайте, вы! А что если я кое-кому ваш афоризм о демократических манерах его превосходительства генерала Зубатова перескажу?!
ТОРГОВКА (стряхнув с ладони шелуху, достает из кармана новую горсть семечек, насмешливо). Семечек не хотите? (Протягивает семечки Борису, но словно бы не замечает с готовностью подставленной тем сложенной ковшиком ладони, и семечек Борису не достается.) Говорят, вы свою заветную тетрадочку со стишками Брюсову показывали, к Максиму Горькому на прием записывались… Так что, прежде чем пуститься в пересказы, подумайте: каково будет Брюсову узнать про вашу роль в деле Гумилева?
Инвалид вздрагивает.
Как вы ему двести тысяч советских рублей передавали. Как пытались всучить на хранение пакет с контрреволюционными листовками, в ЧеКа подготовленный…
БОРИС. Причем здесь Гумилев?! И вообще, что ты об этом можешь знать, старая карга?!
Инвалид, не поднимая головы, перехватывает трость, проверяя, сгодится ли она
в качестве дубины.
ДЕВОЧКА (Беспризорнику). Мы постоянно на Сенной с папой выступаем, и тебя я здесь часто видела. Но той тетеньке, у которой ты с лотка яблоко стащил, я не сказала, в какую сторону ты побежал!
БЕСПРИЗОРНИК. Спасибо. Вообще-то, ворую я редко. Плохо получается. Чаще как сегодня: поднести чего, товар покараулить… Да еще газетами, как только с весны можно стало, торгую. Корешок мой, Петька Кучерявый, с ночи у типографии в очереди стоит, вот-вот с газетами объявится…
Почувствовав, что отец не спит, Девочка подносит палец к губам и поправляет
фуражку на голове Инвалида.
ТОРГОВКА (Борису). Да ничегошеньки я не знаю и знать не хочу. Ну, какой из тебя провокатор, Борис? Так, мелкий стукачок… И, стало быть, незачем нам с вами языками молоть, господин трепач! Часики на хлеб менять пришли? Вот и меняйте! Полбуханочки, так и быть, добавлю – за потраченное в досужем разговоре время! Решайтесь же, Борис!
Борис молча протягивает Торговке часы, забирает у нее две буханки хлеба и
собирается уходить. Инвалид тростью преграждает ему дорогу.
ИНВАЛИД. Не проходите мимо, сударь, проявите милость к слепому ветерану империалистической войны и бедной сиротке!
БОРИС. Бог подаст! (Пытается уйти.)
ИНВАЛИД (неожиданно ловким и сильным захватом за воротник резко склоняет Бориса перед собой). А вы не торопитесь, сударь! (Многозначительно.) Я имел честь служить в полку Александровских драгун вместе с прапорщиком Гумилевым…
Торговка встает, с трудом подхватывает мешок и торопливо уходит.
БОРИС. Ну и что? Уступи дорогу, калека!
БЕСПРИЗОРНИК (заходя Борису за спину). Слушай, фраерок, тебя же добром просят! А то учти — я классно умею подсечки делать!
ИНВАЛИД. Спасибо, юноша, но, право, не стоит… Да и вы расслабьтесь, товарисч Борис! Я просто предлагаю послушать пение моей дочери. (Девочке.) Спой, доченька, нашу любимую…
Едва Девочка встает, Инвалид швыряет Бориса на ее место. Борис пытается сопротивляться, но, с ужасом обнаружив, что трость Инвалида угрожает его «причинному месту», замирает.
ДЕВОЧКА (трогательно сложив руки на груди, поет).
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
<…>
И умру я не постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…
Борис встает, с опаской поглядывая на Инвалида, отламывает четвертинку хлеба,
протягивает ее Девочке. Выбегает ПЕТЬКА с пачкой газет в руках.
ПЕТЬКА (Беспризорнику). Нам свезло, Андрюха! Газетки в две цены разлетятся!
Борис, опустив голову, пытается обойти скамейку, держась подальше от Инвалида. Петька тут же садится на его место и разворачивает газету.
ПЕТЬКА. Слушай! (Читает.) «По постановлению Петроградской Губернской Чрезвычайной Комиссии от 24 августа сего года следующие активные участники заговора в Петрограде…»
ИНВАЛИД (перебивает). Посмотри, фамилия «Гумилев» в этом списке значится?
Борис останавливается и замирает.
ПЕТЬКА. Щас! (Водит пальцем по газетным строкам.) Гумилевич?
БОРИС (с волнением облизывает губы). Гумилев, АН ЕС
ПЕТЬКА. Есть! Под номером тридцать: «Гумилев Николай Степанович, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства «Всемирная литература», беспартийный, бывший офицер. Участник ПэБэО, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией, <…> группу интеллигентов <…> получал от организации деньги на технические надобности…»
Пауза. Инвалид наощупь находит Бориса, касается тростью его ног…
БОРИС (возмущенно). Как прикажете понимать?!
ИНВАЛИД (спокойно). Секундочку – сейчас поймешь. К моему великому сожалению, не в состоянии выразить вам свою признательность так, как вы, безусловно, этого заслуживаете, господин провокатор! (Встает и красиво, по-офицерски, дает Борису оплеуху.)
Затемнение
КАРТИНА 7.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
В темноте резко звучит винтовочный залп. Сцена освещается.
Артиллерийский полигон близ Бернгардовки. Предрассветные сумерки. Туман.
Шатаясь на грани обморока, выходит МОЛОДОЙ КРАСНОАРМЕЕЦ, роняет винтовку, падает на землю, закрывая голову руками. Следом выходит ПОЖИЛОЙ КРАСНОАРМЕЕЦ, присаживается рядом, достает из заплечной котомки фляжку, делает из нее несколько глотков.
ПОЖИЛОЙ. Сомлел, Вологда? (Тормошит Молодого и, когда тот приподнимается, протягивает ему фляжку.) В первый раз?
Молодой кивает и жадно прикладывается к фляжке.
Ты вроде не из нашего взвода… Новенький?
МОЛОДОЙ. Не… Я из Третьего! Земляк попросил подмениться – у его кумы именины…
ПОЖИЛОЙ. И ты, идиот, согласился?!
МОЛОДОЙ (на грани истерики). Земеля обещал, на сегодня ничего такого не намечается! (С яростью.) Вернется – я ему морду разобью!
ПОЖИЛОЙ. Физию за такое начистить обязательно надо. Только бесполезно – теперь ты на весь срок службы с нами.
МОЛОДОЙ (вскакивает). Как это?!
ПОЖИЛОЙ. Эх, Вологда, Вологда, святая простота! Кто-то ведь должен… На Петроградскую ЧеКа один наш взвод кровью замаранный, и другим мараться незачем. А коли тебе такой козырь выпал…
МОЛОДОЙ. Но я из Третьего взвода!
ПОЖИЛОЙ. Переведут. Для тебя уже все одно – что один раз, что сто один…
МОЛОДОЙ всхлипывает.
По первости – оно каждому тяжело… Привыкнешь. Тут, главное, себя настроить: мол, не убивец я, потому как все по закону. И эти, которых мы… ну, того-самого… уже до ямы мертвые.
МОЛОДОЙ. А по мне, так я лучше другой раз сам на край ямы встану!
ПОЖИЛОЙ. Не встанешь. И перестань скулить! Думаешь, мне в удовольствие? Тут судьба: сегодня ты, а завтра… Кто знает? Это вон… (понижая голос) товарищ Дзержибаев с каиновой печатью на лбу ходит и когда-нибудь пулю ему в эту печать влепят обязательно. Я бы и влепил – рука не дрогнет…
МОЛОДОЙ (с вызовом). А у меня дрогнула!
ПОЖИЛОЙ. Да? (Растягивая слова на вологодский манер.) А этто, милой, ишо хуже!
МОЛОДОЙ. С чего бы?
ПОЖИЛОЙ (с остановившимся взглядом, глухо). Когда первых братишек клали, все как-то через пень-колоду пошло… Везли их по городу ночью, а они — орать: «Помогите! Нас расстреливать везут!» На место доставили, приказали могилу копать… Рев, истерика… Кто на конвой кидается, кто, лопаты побросав, к лесу бежать… Короче, похватали кого как, прикладами в яму столкали, постреляли сверху куда попало, землицей забросали – и на грузовики, от греха подальше. Утром приказ: на полигон снова. Приехали – земля ходуном ходит… Дзержибаев побелел, маузер из кобуры вытащил, марафету в каждую ноздрю по доброй жмене заложил – и давай в землю шмалять… (Не договорив, расстегивает ворот гимнастерки.)
Молодой трясущимися руками достает коробку папирос и, взяв одну, протягивает
Пожилому. Закуривают.
МОЛОДОЙ. Хороший табак… Душистый.
ПОЖИЛОЙ. Малость слабоват. Пахитоски французские… Того офицера?
МОЛОДОЙ. А откуда еще? (Поперхнувшись дымом, кашляет.)
ПОЖИЛОЙ. Ты кури, не сомневайся – пачку он тебе отдал, вроде как на помин души…(Отпив глоток, передает фляжку Молодому.)
МОЛОДОЙ. Мне почему-то фамилия его запомнилась: Гумелев. Николай Степанович. Или Гумилев. Шикарно умер… (Отпивает глоток и возвращает фляжку Пожилому.)
ПОЖИЛОЙ. Ребята из Особого отдела тоже о нем уважительно говорили…
МОЛОДОЙ. Интеллигенция!
ПОЖИЛОЙ. Да уж не тебе, Вологда, чета! Красивый человек — таких жалко…
МОЛОДОЙ. А какая разница, жалко не жалко? Сам же говорил!
ПОЖИЛОЙ. Ты, малый, неопытный еще. Я после смерти товарища Урицкого в органах. Насмотрелся, знаешь… И я тебе так скажу: кто смерти не боится и поверх мушки на стволе, как этот офицер, в твои глаза смотрит, тот и жил достойно.
МОЛОДОЙ. А чего он с контрой связался? Шел бы к нам — нам такие нужны! Другие пощады просили, а этот…
Пожилой прислушивается, торопливо прячет фляжку и подносит палец к губам.
Выходит ДЗЕРЖИБАЕВ – веселый, с гармошкой под мышкой.
ДЗЕРЖИБАЕВ (насмешливо декламирует).
Вывеска… Кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная»,- знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают…
Ну что, товарищи красноармейцы, лицо у меня красное? На коровью сиську похожее?
ПОЖИЛОЙ. Никак нет, товарищ комиссар!
ДЗЕРЖИБАЕВ. А как же:
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне?
Пауза.
ДЗЕРЖИБАЕВ. Что он сказал перед тем, как..?
ПОЖИЛОЙ. Кто – он, товарищ комиссар?
ДЗЕРЖИБАЕВ. А будто ты не понял!
ПОЖИЛОЙ. А я, товарищ комиссар, контриков не слушаю!
ДЗЕРЖИБАЕВ (Молодому). А ты?
ПОЖИЛОЙ (предостерегающе дергает Молодого за рукав). А у товарища бойца уши от волнения заложило!
ДЗЕРЖИБАЕВ. А не заметили: он пальчиком себя по лбу не стучал, приговаривая: «Жаль, а ведь в этой голове что-то было»?
Красноармейцы недоумевают.
Ч-черт! Как-то все не так! Драматизма не хватает! Ну, Николай Степанович, я ожидал большего! Всего лишь: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь»…
На мгновение сцена погружается в темноту и раздается странный звук, похожий на
удар колокола. Дзержибаев с подозрением смотрит на Пожилого Красноармейца.
Что ты сказал?
ПОЖИЛОЙ. Я? Когда?
ДЗЕРЖИБАЕВ. Только что!
ПОЖИЛОЙ. Ничего не говорил! (Украдкой крестится.)
Вновь тот же звук.
ДЗЕРЖИБАЕВ (дикими глазами смотрит на Молодого). А ты что сказал?!
МОЛОДОЙ. Молчал я, товарищ комиссар!
ДЗЕРЖИБАЕВ. И колокола никто не слышал? (Изображает звук колокола, дергаясь всем телом на каждый «удар».) Боммм! Боммм! Боммм… И в глазах – это только у меня потемнело?
ПОЖИЛОЙ. Не было ничего такого, товарищ комиссар! Церква тут ближайшая – верст за восемь, да с нее колокол комбедовцы еще в восемнадцатом году сбросили… (Украдкой крестится смазанным невнятным движением.)
ДЗЕРЖИБАЕВ (со стоном сдавливает виски ладонями). Померещилось? А впрочем… хм! (Достает круглую коробочку, нюхает кокаин.)
Короткая пауза. Кокаин начинает действовать, Дзержибаев приходит в себя – то есть
становится таким, каким мы видели его в Первой картине, и снимает с плеча гармонь.
ДЗЕРЖИБАЕВ. А не спеть ли нам ха-а-рошую песню, друзья? На слова раба Божия Николая, сына Степанова? (Играет и поет на довольно таки похабную мелодию.)
Из букета целого сирени
Мне досталась лишь одна сирень,
И всю ночь я думал об Елене,
А потом томился целый день.
И за огненными небесами
Обо мне задумалась она,
Девушка с газельими глазами
Моего любимейшего сна…
Сердце прыгало, как детский мячик,
Я, как брату, верил кораблю,
Оттого, что мне нельзя иначе,
Оттого, что я ее люблю.
(Заканчивает песню заковыристым проигрышем.) И как вам песенка?
МОЛОДОЙ. Слова хорошие…
ДЗЕРЖИБАЕВ. Хочешь сказать, музыка и манера исполнения – дерьмо?
МОЛОДОЙ (торопливо оправдывается). И мелодия хорошая, запоминающаяся… Ежели в нашей деревне на гулянке – девкам понравится…
ДЗЕРЖИБАЕВ (усмехнувшись). Девки – это замечательно! Чтоб девкам понравилось – это самое главное! И тем не менее, товарищ красноармеец, музыка – дерьмо. В отличие от слов. Только слова… (кивает в сторону) его, а музыка моя! Специально для неискушенного слуха пролетариев и пейзан сочиненная! И спрашивается: кто из нас теперь у судьбы в любимчиках, если он валяется в яме, а я сижу рядом и пою песни на его стихи? (С глумливым пафосом декламирует.)
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.…
Аристократия духа, черт бы ее побрал! (Достает «конфискованную» в кабинете Якобсона книжечку рвет ее и бросает под ноги. На мгновение задумывается, поднимает обрывки книги и прячет в нагрудный карман. Нюхает кокаин, достает из кобуры маузер и уходит.)
Пожилой поднимает не замеченную Дзержибаевым страницу.
ПОЖИЛОЙ (читает).
Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет.
Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь?
Но молчи: несравненное право
Самому выбирать свою смерть…
Один за другим раздаются выстрелы. Пожилой каменеет лицом, Молодой становится на
колени.
МОЛОДОЙ (страстно). Царице моя Преблагая, Надеждо моя Пресвятая, приятелище сирым и странным Заступнице, бедствующих помоще и озлобляемых покрове, зриши мою напасть, зриши мою скорбь: отвсюду искушением одержим есмь, а заступающаго несть. Ты убо сама помози ми яко немощну, окорми мя яко странна, настави яко заблуждша, уврачуй и спаси яко безнадежна. Не имам бо иныя помощи, ни инаго предстательства, ни утешения, токмо Тебе, о Мати всех скорбящих и обремененных! Призри убо на мя, грешнаго и во озлоблении сущаго, и покрый мя пресвятым омофором Твоим, да избавлен буду от зол, мя обышедших, и восхвалю выну препетое имя Твое. Аминь…
Затемнение.
В полной темноте с интервалами гулко звучат еще пять выстрелов.
КОНЕЦ ДЕЙСТВИЯ.
