22 марта в Государственном академическом центральном театре кукол имени С. В. Образцова состоится премьера спектакля «Нижинский, сумасшедший Божий клоун» режиссера и актера Андрея Денникова. Молодой мастер часто привозит свои работы в Петрозаводск. Будем надеяться, что мы увидим и долгожданного «Нижинского».
Литературной и документальной основой «балетной драмы» (как определил жанр постановки Денников) стала одноименная пьеса Гленна Бламстайна, а также дневники Вацлава Нижинского, воспоминания его жены Ромолы Нижинской, фотографии начала ХХ столетия и другие материалы.
До заветной даты остается почти месяц, но интерес к новой работе уникально одаренного поборника синтетического театра, автора знаменитой «Исповеди хулигана» и еще более десяти спектаклей, столь велик, что, судя по всему, не за горами время, когда поиски «лишнего билетика» обретут особую актуальность.
Готовясь к походу на «Нижинского», самые любознательные театралы – из числа тех, кто пристально следит за творческими свершениями Денникова – давно штудируют книги о Нижинском, Дягилеве и Русском балете. Ожиданием живет форум артиста и другие посвященные ему сообщества в Интернете. Дополнительную праздничность предпремьерному настроению придает и грядущий юбилей Андрея: 17 марта ему исполняется 30 лет.
– Андрей, «юбилейная» судьба пьесе Бламстайна была уготована изначально?
– Нет, у меня не было самоцели делать этот спектакль юбилейным. Изначально я вообще хотел поставить в куклах балет «Лебединое озеро» Петра Ильича Чайковского. Однако ресурсы кордебалета, профессиональная подготовка артистов для воплощения такого замысла нужны особые, и идея осталась лишь идеей. Затем пришла мысль поставить спектакль о балете – действо, в котором можно было бы показать, что между театром кукол и балетом много общего. Они ведь, например, близки по средствам выразительности: через пластику передается чувство. Если кукловод работает хорошо, кукла может не «произносить» ни одного слова, но я пойму, что она хочет выразить. Так и в балете – конечно, когда речь идет о мастерах – Майе Плисецкой, Екатерине Максимовой, Марисе Лиепе, Владимире Васильеве…
Фигура Нижинского возникла не сразу. Искусствовед Ирина Чернович однажды сказала мне: «Вы так похожи на молодого Нижинского! Вам бы поставить про него спектакль». Но тогда я не воспринял это предложение всерьез. Лишь некоторое время спустя, прочитав книгу Веры Красовской о великом танцовщике, его дневниковые записи, я был захвачен историей его жизни, оказался в плену его личности. Захотелось сделать спектакль своеобразный, странный, как сам Нижинский. Поначалу думал, сам буду писать пьесу. Долго пытался, но у меня ничего не получалось. Начитавшись дневников Вацлава Фомича, понял: схожу с ума и ничего писать не могу. И тут я вдруг вспомнил, что когда-то видел на московских театральных афишах нечто, связанное с его фамилией. Поискал – и нашел пьесу «Нижинский, сумасшедший Божий клоун» американца Гленна Бламстайна, которая до этого была поставлена Андреем Житинкиным. Я прочитал ее, и она мне безумно понравилась. Потом оказалось, что постановку можно приурочить к моему юбилею. Против чего я не возражал: я люблю кукол и люблю балет.
– Чем вам близко балетное искусство?
– Красотой, чистотой, отсутствием патологии – если мы говорим о хорошем балете.
– А что есть патология в данном случае?
– Демонстрация неимоверных, неестественных движений тела, когда происходящее на сцене вызвано скорее стремлением удивить, поразить, шокировать публику, чем желанием служить искусству. Я этого не люблю. Мне нравится балет в его чистоте. Это очень чистое искусство. И такой человек как Нижинский – всецело человек балета, собственно, сам балет, – он тоже был чистым человеком. В Нижинском я вижу ребенка. Не случайно его любимым литературным героем был князь Мышкин, не случайно он умел общаться с детьми так, как не умел общаться со взрослыми. Его единственными достойными собеседниками были дети.
– В «Нижинском» продолжается разговор, начатый в ваших спектаклях «Моцарт и Сальери», «Исповедь хулигана», «Странная миссис Сэвидж»: о человеке, который не «вписывается» в окружающий мир, об ангеле на земле…
– Это так, но в «Нижинском» возникает еще одна тема. Спектакль, который я сейчас ставлю, – о рабстве. Судите сами. Артисты балета – всегда рабы своего искусства. Фокин, Стравинский, Бакст, Кокто – все они актеры маленького кукольного театрика, руководимого Дягилевым. В свою очередь Дягилев зависим от глубокого чувства к Нижинскому и от дела, которому служит. Он должен все время суетиться, заботиться о деньгах, контрактах, рекламе. И он раб этого кошмара, и он сам кошмар для Нижинского. Он тот самый Фокусник, которой в балете Стравинского истязает куклу Петрушки. А уж для театра кукол такой герой, как Петрушка, – это святая святых. То есть слияние балета, драматического театра, театра кукол и рождение на этой основе синтетического театра здесь настолько гармонично, что дальше просто некуда ехать.
Дочь Нижинского, Кира – тоже раб, раб того воспитания, которое дает ей без отца семья матери. Эта семья ненавидит балет, ненавидит Нижинского, и Кира становится очень избалованным ребёнком. Медсестра в больнице – всегда в подчинении режиму. И так далее, и так далее. Недаром в спектакле возникает тема Золотого раба в золотой клетке Шехеразады: он протестует, он желает вырваться на свободу, но вырваться не может, потому что он все-таки раб. Мне кажется, проблема рабства – очень важная проблема.
– Выходит, четкое деление на рабов и рабовладельцев едва ли возможно: каждый может быть и тем, и другим…
– Я всегда повторяю артистам на репетициях: это такая история, в которой все виноваты и никто не виноват. В пьесе Бламстайна – сгусток всей нашей жизни, смесь горя и радости. Ромола, жена Нижинского, действительно любит его, отдает всю себя этому чувству, но любит по-своему. Взамен она не получает того, что ожидает. Но Нижинский, будучи не в состоянии оправдать ее ожиданий, не виноват. Он дает ей то, что может дать. Самое главное для него – искусство. Думаю, и отношения его с Дягилевым завязались именно на почве искусства и лишь на ней были возможны. Короче говоря, все очень неоднозначно.
– А вправе ли ангел, пусть и живущий на земле, быть неоднозначным?
– А и Джильда в «Риголетто» – неоднозначный ангел: она ведь испытала земную любовь. Моцарт, Есенин – тоже неоднозначны. Ангел для того и спускается на землю, чтобы здесь быть человеком, совершать те же ошибки, что другие люди.
– Зачем же ангелы спускаются на землю?
– Чтобы не наступил конец света. Они вертят земной шар.
– Люди, кажется, не очень берегут их…
– Люди не любят, когда кто-то светится, выделяется из толпы.
– За месяц до премьеры спектакля почти все билеты раскуплены. Значит, люди жаждут общения с ангелами?
– Просто в данном случае это безопасно. Люди сидят в зрительном зале, и все происходит как бы не с ними. Но если у человека после спектакля польются слезы раскаяния, очищения – значит, цель достигнута. Для этого театр и нужен. В «Нижинском» есть над чем подумать, есть о чем поговорить. И хочется, чтобы эта история завладела каждым зрительским сердцем, каждой душой.
О себе же могу сказать: репетируя роль Нижинского, настолько в нее влюбляюсь, что не представляю, как вообще мог жить без нее.
– Так, хотя бы поначалу, происходит не с каждой ролью?
– Нет. Есть роли, которые идут безумно трудно – такие, как Кармен, например. Это был трудный поиск, трудный путь, изначально – даже отторжение. Кармен окончательно оформилась как роль, по-моему, только во второй редакции спектакля, премьера которой состоялась осенью прошлого года. В большой степени это заслуга творческого коллектива, работающего сейчас рядом со мной. Такого единения партнеров, чуткости, с какой они относятся друг к другу, не было в первой редакции. Теперь я чувствую себя свободным, в безопасности.
– Трудности, связанные с рождением роли, не делают ее любимей, дороже?
– Так произошло с Плюшкиным. У этой роли – непростая судьба. Уже ведь был Скупой рыцарь в «Маленьких трагедиях», и тот и другой – куклы, пороки приблизительно одинаковы… Но когда я нашел Плюшкину голос и пластику, он стал для меня особенно любимым героем. Многие считают, что таковой у меня – Есенин, но на самом деле – Плюшкин.
– Так было до наступления «эры Нижинского»?
– Сейчас рождается вторая любимая роль… Впрочем, до самой любимой, чувствую, мне еще долго идти, потому что трагедию «Царь Федор Иоаннович» Алексея Константиновича Толстого я едва ли поставлю в ближайшем будущем. Знаю, роль сына Иоанна Грозного была бы моей самой любимой ролью. И кульминацией темы «ангел на земле». Я даже оттягиваю момент постановки: вдруг поставлю – и завершу свой путь как режиссер и артист. Так бывает, когда достигаешь кульминации.
– Действие уже второго вашего спектакля происходит в «тихой обители». Что за любопытная закономерность?
– (Смеется.) Когда я начинал репетировать роль Нижинского, думал: только бы не было похоже на Джеффри из «Странной миссис Сэвидж»! Но одна разница между этими героями точно есть: один играет на фортепиано, а другой танцует. Если же говорить серьезно, пространство, в котором происходит действие «Сэвидж», не столько сумасшедший дом, сколько странная песочница, детская комната, куда главная героиня закономерно попадает, потому что ей необходимо место, где бы ее поддержали, где бы она нашла единомышленников. Люди, играющие в куклы, неполноценны для мира, в котором живут сенатор Тит, судья Сэмуэл и Лили-Бэлл. Но с точки зрения морали, души они адекватны – адекватней тех, кто считает себя таковыми. Недаром на реплику доктора Эммета: «В ваших словах полно здравого смысла», – миссис Сэвидж отвечает: «Вот поэтому я и здесь».
Совсем не то в «Нижинском». Сумасшедший дом там – жесткий, в нем вкалывают препараты, держат за тюремными решетками, а вовсе не за такой детской загородочкой, как в «Сэвидж». Идёт четкая параллель между балетом – миром, где жил и дышал Нижинский, и миром, где он дышать не может. Все дело в том, что он никогда не принадлежал реальной жизни. Был не такой, как все: необычный, по-детски непосредственный, по-детски замкнутый. Его даже идиотом считали. Правда, гениальным идиотом. Чего стоит одна его фраза: «Я любил их всех, и никто не любил меня».
– А сумасшедший ли он вообще?
– Сумасшедший. Как в той или иной степени все люди искусства. Это занятие не для нормальных людей – те складывают числа, как Деловой человек в «Маленьком принце». Но ненормальных не так уж много. Пушкин ведь говорит устами Моцарта: «Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов».
– Как, Моцарт тоже ненормальный?!
– Совершенно точно. И слава Богу! Потому что нормальный человек – это человек без крыльев. Человек искусства не может быть таковым. Иначе, скажем, через два часа после начала репетиции он должен будет посмотреть на часы и сказать: «Все! Больше не могу! Или платите сверхурочные!» А это уже не артист. Это бухгалтер. На репетициях я не замечаю времени. И все, кто со мной работают, – тоже. Счастливые часов не наблюдают! Сейчас мы много репетируем, я гоняю артистов с куклами и без кукол, они у меня все мокрые, со сбившимся дыханием…
– А может, ненормальность заразна?..
– Да нет… Наверное, мы все ненормальные сами по себе, вот и собрались в одном месте, которое называется «театр».
– По-видимому, не осталось кинокадров, на которых было бы запечатлено искусство Нижинского. Вам не жаль этого? Или в данном случае Нижинский и Дягилев – это такие же символы, как, скажем, Моцарт и Сальери, и «земные атрибуты» их жизни здесь не столь уж важны?
– Очень хорошо, если не осталось кинодокументов! Когда я посмотрел архивную съемку знаменитого номера «Умирающий лебедь» в исполнении Анны Павловой, от мифа, который я создал себе после прочтения биографической книги о ней, не осталось и следа. В ее движениях было что-то неправдоподобное: не верилось, что великая балерина может так танцевать. Видел я и документальную съемку Ольги Спесивцевой – сцену безумия Жизели. Создалось впечатление, будто это самодеятельность дворца пионеров. Правильно Михаил Фокин говорил Анне Павловой: «Никогда не снимайся! Это убьет твое искусство!» Ведь искусство балета «живым дыханьем веет».
– В чем же причина такого восприятия архивных киносвидетельств? Эстетика претерпела столь глобальные изменения за минувшие десятилетия?
– Наверное… Все течёт, все изменяется. Я считаю, каждому свое время. У Нижинского свое время – было. Его гений, его новаторские свершения подтверждены зрительскими аплодисментами, успехом, славой…
– Иными словами, «…в легендах ставший, как туман…» – это и про Нижинского?
– Да! И так лучше.
– Музыка неизменно играет в ваших постановках значительную роль. Чьи произведения вплетены в ткань нового спектакля?
– В первую очередь назову Евгения Догу – композитора удивительно тонкого, чья музыка соответствует моему строю души своей лиричностью и романтичностью. Коль скоро речь в спектакле идет о балетах, в которых выступал Вацлав Нижинский, невозможно было пройти мимо «Приглашения к танцу» Карла Марии фон Вебера, «Жизели» Адольфа Шарля Адана, сочинений Фридерика Шопена, «Лебединого озера» Петра Ильича Чайковского, «Шехеразады» Николая Андреевича Римского-Корсакова, «Игр» и «Послеполуденного отдыха фавна» Клода Дебюсси, «Весны священной» и «Петрушки» Игоря Федоровича Стравинского…
– А кто из актеров занят в «Нижинском»?
– Все мои любимые артисты: Игорь Алдонин, Ирина Яковлева, Ирина Осинцова, Алексей Шарапов, Максим Мишаев, Вера Черкинская, Елена Поварова, Яна Михайлова, а также маленькая девочка – Джованна Раппа. И я тоже занят.
Виктор Шпиницкий
Фото Вадима Шульца
