На очередном заседании философского клуба им. Николая Федорова в Национальной библиотеке Карелии говорили о проблеме всеобщего упрощения.
Некоторые прозвучавшие мысли представляет Яна Жемойтелите.
Изучая архивные материалы конца 20-х годов прошлого века, я обнаружила, что многие документы из экономии написаны на обороте уже использованных бумаг. Таким образом до нас дошли сведения, которые могли бы и затеряться в потоке времени. Так в документы случайно попала критика «левацкого уклона» в педагогической науке, который буквально призывал покончить с образованной прослойкой общества: «Дать возможность прохождения пролетариату через всю сеть просвещения можно только одним путем – через уравнение всех с рабочими в труде, т.к. поднять рабочих и трудовое крестьянство, его многочисленные бедняцкие слои до положения привилегированного безделья невозможно». Раскритиковать-то леваков раскритиковали, однако на деле «недобитой интеллигенции» действительно всучили в руки лопаты и топоры. Что интересно, «леваки» как раз понимали, что малообразованную массу обучить и превратить в новую интеллигенцию не удастся в течение нескольких лет и даже десятилетий. Гораздо проще уравнять интеллигентов-бездельников с пролетариатом…
В литературе 20-х годов прошлого века вообще часто употребляется слово «упрощение», причем по соседству с «классовостью». Упрощению подверглось буквально все — от искусства до орфографии. Огромные человеческие массы должны были перековаться и подвергнуться пролетарской закалке. Оппонент Ленина (не только в шахматах, но и в политике) Александр Богданов полагал, что старые нормы преподавания для «человека из низов» слишком уж сложны: «рабочему классу нужна наука пролетарская. А это значит, наука, воспринятая, понятая и изложенная с его классовой точки зрения, способная руководить выполнением его жизненных задач»…
Хочется сказать пару слов о Богданове, имя которого по сей день носит Институт переливания крови. Был он далеко не примитивным человеком, несмотря на то, что некоторые его медицинские эксперименты сейчас воспринимаются с улыбкой. Богданов был убежден, что кровь – действительно носитель идеи мировой революции, поэтому полезно организовать кровообмен между старыми и молодыми коммунистами. В результате старики молодеют, а молодые получают вместе с кровью, ту самую «пролетарскую закалку», полученную стариками в боях с мировой буржуазией… Вместе с тем Богданов первым оценил перспективы и опасности овладения атомной энергией, он стоял у истоков синергетики – теории самоорганизации больших систем. Умер он в результате эксперимента, перелив себе чужую кровь в двенадцатый раз.…
Александр Богданов полагал (наряду с прочими деятелями пролеткульта), что упрощенное знание — великая сила в классовой борьбе. Даже идея упрощения орфографии была продиктована исключительно классовой борьбой. Считалось, что обучение старым нормам орфографии отнимает у трудящихся миллиарды часов на бессмысленную работу по правописанию. Орфографию предполагалось сделать доступной самым отсталым в культурном слоям малограмотных. Хочется добавить, что некоторые современные граждане не в силах овладеть даже упрощенным вариантом орфографии.
Левые теоретики рассматривали упрощение науки и культуры как исключительно позитивный результат революционных преобразований. Низы мечтали о своей культуре – понятной, простой, ими же создаваемой, и они ее получили. Низовая тенденция возникла в результате раскола общества на людей «не знавших таблицы умножения», и людей, которые в ней «усомнились» (Н. Бердяев). Если вспомнить «левый уклон» в педагогической науке, то можно смело заявить, что на деле именно это и осуществилось: старая интеллигенция была отчуждена от политической жизни и новой культуры. А ведь именно прослойка интеллигенции выступала в качестве носителя общечеловеческих ценностей. До революции интеллигенция могла свободно выступать в прессе, формируя общественное мнение, революция лишила ее права свободного высказывания. Интеллигенция – единственная социальная группа, которая исповедует свободу как жизненную ценность… Опять-таки по архивным документам 20-х годов заметно, как постепенно общество утрачивало даже ограниченную возможность самовыражения. При наркоме Луначарском деятели народного образования могли еще свободно отчитываться о том, что вот ведь какая незадача получается: принимаешь на курсы ликбеза 10 человек, а толку будет в лучшем случае от трех, а то и всего один ученик останется на выходе. В отчетах тридцатых годов уже фигурируют цифры стопроцентного успешного обучения, да и попробуй обрисовать реальную картину: наверняка расценят как вредительство и попустительство, курсы-то оплачиваются из госказны… Вообще, сложно представить, чтобы подобная статистика обнаружилась и в современных отчетах Минобраза: взяли на курсы 10 человек, а обучить удалось троих.
Столь же глубинные сдвиги происходили в культуре. К чести Владимира Ильича следует сказать, что он не произносил растиражированной фразы: «Искусство должно быть понятно народу». Он высказался: «Искусство должно быть понято народом», именно в таком виде фраза Ленина встречается в статье Маяковского. В дальнейшем ленинский завет исказили пролеткультовцы, «опустив» искусство до уровня малограмотного рабочего, который пытался выбиться в «новую интеллигенцию». Этих «новых интеллигентов» получилось сравнительно немного, гораздо больше оказалось полуобразованных людей, как бы вылезших из углов и внезапно обнаруживших, что существуют искусство, культура, наука и т.д.
Новые люди были «свежи», неграмотны или полуграмотны. Но ведь неграмотность — это еще и невозможность сопоставить индивидуальный опыт с чужим. Человек неграмотный чаще всего остается в рамках родового сознания, которое не терпит индивидуальности. (Ю. Дюжев удачно заметил, что названия произведений писателей-карелов, даже созданные во второй половине ХХ века, отсылают нас родовому сознанию и коллективному, а не личному опыту: «Мы – карелы», «Родичи», «Сакун Яакко – человек из народа»…) В начале ХХ века «люди из народа», едва умеющие читать и писать, еще плохо осознавали самих себя.
Каким же образом преломилось учение Маркса в их сознании, даже если им удалось освоить грамоту на курсах ликбеза? Ведь грамота и все образование часто сводились к обычной политграмоте: «Мы не рабы – рабы не мы», «Мировая революция неизбежна», «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Последнее, странноватое с точки зрения логики положение, зубрили студенты конца 80-х. Еще более странно представить, что большинство населения России впервые услышало классическую музыку, только когда в их деревню провели радио. А давно ли это случилось? Вообще, радио – великая вещь не только потому, что население смогло услышать речи вождей «из первых уст», а еще и потому, что если передают концерт, волей-неволей послушаешь. А музыка имеет обыкновение гармонизировать душу даже наперекор человеческому хотению.
Однако действительно ли к концу тридцатых годов население стало поголовно грамотным? Стали ли мы полноправными гражданами «Вселенной Гуттенберга», если до сих множество людей пишут с ужасающими грамматическими ошибками? А ведь это не просто нарушение каких-то эфемерных норм. Написание слова содержит в себе собственную историю, а заодно историю народа, которому оно принадлежит. Если человек пишет неграмотно, эта история проходит мимо него.
После революции грамотой овладевали в основном те, кого Зощенко называл «неописуемыми людьми». Для них печатное слово превращалось либо в фетиш, либо вызывало скуку. Весьма часто то и другое сочеталось: книги из домашней библиотеки просто украшали полки, хозяин и не думал заглядывать в них. Появился термин «образованщина», то есть человек, лишенный внутренней культуры, однако нахватавшийся готовых книжных формулировок. Если бы еще процесс приобщения к мировой культуре протекал спонтанно, «естественно-исторически», так сказать, однако отправка людей на учебу – рабфаки, институты – носила исключительно классовый характер, ставя целью пролетаризацию общества.
В результате университеты деградировали, часто их выпускники не поднимались выше уровня царской гимназии. Параллельно преследовался профессионализм в любой области. Показателен отрывок из очерка В. Перцова «Город при фабрике»: «Нынешний директор был обследован в тресте со всех сторон и, наконец, был спрошен, понимает ли он что-нибудь в текстильном деле. Демобилизованный воин в упор ответил: „нет», и его немедленно назначили директором школы-фабрики со словами „Такого нам и надобно»» .
Подозрительность ко всему «бывшему» как буржуазному вела к распаду общечеловеческих ценностей. Люди, думающие только о насущном, знающие только простой труд и пищу, высшие формы культуры полагали барством. Марксизм преломлялся в сознании как идея уравнительной справедливости. (Идея справедливой уравниловки удивительна живуча. Помнится, в 2007 году члены писательских союзов выдвигали требования о публикации в «Севере» по квоте: к примеру, по два человека от союза в каждом номере, независимо от качества текстов).
Конечно, появились талантливые советские писатели, произведения которых читают до сих пор. Например, Аркадий Гайдар, творческий псевдоним которого означает отнюдь не «всадника, скачущего впереди» в переводе, кажется, с монгольского языка, как нам говорили в школе. Гайдар – это Голиков Аркадий (Г-а-й) из Арзамаса (буквально д’Ар по типу д’Артаньяна): Гайдар был образованным человеком, знакомым с мировой литературой и французским языком. До революции, к слову, «Войну и мир» Л. Толстого публиковали без сносок, в которых французские реплики переводились на русский, поскольку их и так понимал любой прапорщик. А много ли командиров Красной Армии владели каким-либо иностранным языком? И много ли генералов российской армии владеют им сейчас?
Конечно, в первые годы советской власти и наука развивалась, и философия не была окончательно убита. Существовали люди, которые интересовались высокой культурой, в Третьяковке еще висели и Марк Шагал, и Борисов-Мусатов – до поры до времени. В тридцатые русский авангард был подавлен не просто как «непонятное» направление искусства – художники отправились на лесоповал, и многие деятели традиционно русского искусства (я не оговорилась: авангард живописал структуры объективно существующего духовного мира) сгинули бесследно. Не осталось не только их работ, но даже сведений о жизни. Все более-менее сложное, утонченное становилось маргинальной тенденцией. Люди же, которых именно называют маргиналами, в советском обществе заняли ключевые посты. Образовался некий вывернутый наизнанку мир, и далеко не случайно в годы советской власти матерные выражения перешли в разряд общеупотребительных. Мат – язык инобытия, язык того мира, где все наизнанку.
Однако настолько ли уникален процесс всеобщего упрощения первых лет советской власти? Может быть, упрощение — признак альтернативности ситуации, выходы из которой могут быть разными? Многие люди питают подозрение, что мы сами живем в эпоху глобального упрощения, примитивизации науки, искусства, культуры и что эта тенденция – общемировая.
Главное, что происходит размывание ценностной структуры общества – этот процесс еще называют явлением мозаичной культуры. Суть его в том, что явления, имеющие важное социальное значение, приравниваются к малозначимым. Талантливый вор приравнивается к талантливому писателю. Сексменьшинства требуют для себя таких же прав, как и обычные люди. Попросту говоря, человек перестает понимать, что хорошо, а что плохо. А ведь ценностная структура играет роль стеллажа, на который расставляются книжки-новые знания. Нет стеллажа – книжки в углу свалены кучей, и получать новые знания просто нет смысла: в голове им не находится места.
