Выставка ранних работ Любови Альгиной, открытая до 22 февраля в Детской художественной школе Петрозаводска, не случайно названа «Самое прекрасное время».
Для юной художницы из Петрозаводска, которая училась здесь в обычной школе и не ведала о своем таланте, а просто без конца рисовала карандашом, пером, кисточкой всё, что её удивляло, восхищало и радовало, школьные годы, особенно в старших классах, наверное, судя по её работам, и было самое прекрасное время.
Людей, кто причастен к открытию уникального таланта нашей землячки, не так уж много. Нет уже на свете замечательного педагога Серафимы Федоровны Иванченковой. Но все же многие люди искусства её, слава богу, помнят. Серафима Федоровна в пятидесятые-шестидесятые преподавала рисование и черчение в 11-й петрозаводской школе, где училась и Люба. Одаренная девочка стала одной из любимых учениц педагога. А живописи и рисунку Люба училась у Андрея Андреевича Деревенского, он вел кружок ИЗО в старом петрозаводском Дворце пионеров на набережной.
Ещё раньше, случайно увидев рисунки семиклассницы Любы Альгиной, учившейся в школе-восьмилетке на окраине Петрозаводска, над ней взял шефство журналист молодежной республиканской газеты «Комсомолец» Евгений Давыдов. С момента их знакомства рисунки юного дарования, сделанные пером, стали украшать заметки ребят из школы юнкоров при этой же газете.
Любовь Альгина. Автопортрет
Любовь Альгина. Рыжий кот. Смеш. техника. 1967, из коллекции Г. Тюнь
Любовь Альгина. Лыжники
Любовь Альгина. Луна. Из коллекции Е. Давыдова
Любовь Альгина. Шиповник. Из коллекции Е. Давыдова
И вот однажды …. Очень популярное у школьников всесоюзное издание «Пионерская правда» объявило конкурс на лучшую стенную газету страны. Из Петрозаводска в Москву отправили газету, оформленную семиклассницей Любой Альгиной. Вскоре из столицы пришло укоризненное, даже возмущенное письмо, что неправильно и нечестно «присылать на конкурс стенгазету, оформленную взрослым». Пришлось доказывать (привезти рисунки Любы), что это не так.
А дальше все сложилось вполне, можно сказать, справедливо. Девятиклассницей Люба Альгина стала учиться в средней художественной школе при Академии художеств в Москве. Аккурат напротив Третьяковки. Потом поступила на художественный факультет ВГИКа. Затем преподавала в Московской художественной школе Краснопресненского района Москвы, И много, очень много путешествовала со своими учениками по живописным местам СССР, чтобы вернуться в школу с кипами этюдов.
Конверт с письмом в Петрозаводск
Последний период жизни художницы (Любови не стало два года назад), можно сказать, посвящен Кижам и кижским окрестностям. Им с мужем (директором московской художественной школы Романом Соломахиным) удалось купить или арендовать крошечный домик в деревне Мальково. Из окошек их домика, выходивших на озеро, прекрасно видны были силуэты двух главных кижских красавиц: Покровской и Преображенской церквей, построенных без единого гвоздя неизвестными мастерами, простыми даровитыми людьми, уроженцами Заонежья.
Мы дружили со школьной поры и особенно в студенческие годы. И однажды я узнала от Любы подробности ее встречи и дружбы с Булатом Шалвовичем Окуджавой.
Любовь и Окуджава
Они встретились в 1965-м: 16-летняя учащаяся московской средней художественной школы, и уже знаменитый 41-летний поэт. Такие встречи – как подарок судьбы.
Окуджава пел свои стихи, не ведая, что живет и мается в Москве девушка, еще подросток, которая рисует то, о чем он поет.
Кипу любимых рисунков принесла поэту опекавшая талантливую девочку из провинции писательница. Сама Люба никогда бы не отважилась даже позвонить.
А он взял и позвонил ей сам. Сразу, как только увидел рисунки. Передавая их, та добросердечная дама рассказала поэту, что отыскали «одаренного ребенка» в одной из школ Петрозаводска, что неуютно юной провинциалке в огромном городе без родных и друзей, что бедствует она, подрабатывая то почтальоном, то сторожем. А на уроках в художественной школе засыпает от слабости…
Долгое время я знала об их с Окуджавой дружбе только то, что она была. А бывая в Москве, в квартире у Любы много раз видела гитару, подаренную ей поэтом. На мои расспросы Люба всякий раз отвечала: «Как-нибудь потом расскажу, под настроение». Но это «особое настроение» все не приходило.
Пока, наконец, не наступил тот тихий вечер в Кижах, когда нам почему-то не спалось. Мы молча смотрели на темное небо, на силуэты двух известных на весь мир деревянных церквей, они едва просматривались в окнах маленького деревянного домика художницы, скромно примостившегося у самого озера. Как вдруг я услышала этот рассказ:
– В то время я снимала комнату на Кадашевской набережной. В квартире был длиннющий коридор. Одна из соседок позвала меня к телефону. Голос спросил:
– Вы Люба Альгина? – Да. – С вами говорит Булат Окуджава. У меня есть ваши рисунки, очень бы хотелось с вами встретиться.
Он встретил меня у метро. Поцеловал руку. Мне еще никто тогда не целовал руку. Я так смутилась, что даже не заметила, как добрались до дома Булата Шалвовича в районе Речного вокзала, как оказались в его кабинете. Только увидев свои работы – а вся стена была занята ими, – я поняла, что это не сон.
Булат Шалвович познакомил меня с женой, со своей мамой, которая приехала к нему в гости, кажется, из Грузии, с сыном, тоже Булатом, очень красивым, но тяжело больным. Потом он пригласил меня в уютную кухню, усадил за столик, придвинул вазу с фруктами и принялся готовить еду.
Представляешь? Я ожидала, что он станет мне петь, а он стал для меня готовить. Это теперь я знаю, что для меня. Тогда бы на это обиделась, несмотря на то, что голова кружилась от голода. Он готовил какие-то кавказские кушанья быстро, привычно, ловко. Готовил, на ходу говоря со мной, как никогда не говорили родители. На равных, по-взрослому. И очень тихо. Меня охватило такое чувство, будто я всю жизнь знаю этого человека, и уже была когда-то в этой тесной московской кухне.
Еда показалась необыкновенно вкусной: жареное мясо, горка кинзы, тархуна и всякой другой зелени, которую не только не пробовала, но даже не видела раньше. Я смотрела на его небольшие, с изящными кистями, руки – бледные руки интеллигента. До этой встречи я представляла его достаточно высоким человеком, а он был среднего роста и очень худой.
Окуджава не успокоился, пока я не посоловела от сытости. Потом мы долго пили чай. И говорили, говорили, говорили… Мне казалось, что я тоже много говорила. На самом деле я с наслаждением слушала негромкий голос Булата Шалвовича.
Он часто курил в форточку. Извинялся за «вредную привычку». Потом взял маленькую гитару, самую обыкновенную, даже неказистую. Сказал, что как сапожник без сапог не имеет хорошей гитары.
Пел мне то, что я никогда раньше не слышала. Мне никогда не нравилось мое имя, я его даже немного стеснялась. А он мне сказал, что оно красивое и даже «великое». И спел мне «Два великих слова».
Теперь я понимаю. Он пытался мне помочь. Он видел, что я пропадаю, что мне плохо, одиноко, что тоскую по дому.
Он предлагал мне деньги за рисунки. Говорил, что получить их бесплатно – слишком щедрый подарок, потому что это огромный труд… Но я обиделась тогда. В голове не укладывалось, чтобы я взяла деньги за свои рисунки у самого Окуджавы.
То, что они ему понравились, и было для меня самой высокой ценой. Он-то понимал мое смятение, конечно. Но и помочь хотел тоже.
Потом мы встречались с ним еще и еще, и всякий раз, накормив меня досыта, он совал мне целый пакет еды со словами «по утрам вам некогда готовить, надо на занятия спешить». А я, поедая его дары, думала: «Почему он меня кормит, хорошо это или плохо? Как-то это не очень романтично…».
Спрашивал, читаю ли я Ремарка, Хемингуэя? Запомнились его слова: «Когда читаю Хемингуэя, боюсь за других людей. Когда читаю Ремарка, боюсь за себя».
Он часто звонил, мы встречались, и всякий раз он меня спасал. Тогда я это не совсем понимала, а теперь понимаю, что он спасал меня не только от голода, но и от одиночества, предостерегал от ненужных знакомств. Говорил, что немало людей, в том числе приличных, с положением, используют других людей.
Наше общение длилось, кажется, около года. Но хватит мне его на всю жизнь. Когда потом мы случайно встречались в Москве, он меня узнавал: «Здравствуй, Любушка». Был доволен, что у меня все в порядке: любимая работа, заботливый муж, способные ученики, друзья. И я уже не голодная девочка, которую он обогрел своей заботой. А у меня при этих встречах щемило сердце, хотелось оказаться в его кухне, слушать его голос, в котором было что-то отцовское и материнское одновременно: понимание, участие, чего никогда не встречала раньше, позже и до сих пор.
Маленькую гитару – подарок Окуджавы – берегу как дорогую реликвию. И никак не могу поверить, что нет больше в этом мире человека, который уделил мне слишком много своего личного времени, хотя принадлежал уже целому поколению своих почитателей, друзей, знакомых, не считая самых близких ему людей…
Последние годы жизни Любови Альгиной и ее супруга Романа Соломахина, тоже, кстати, художника, активной не назовешь. Оба ещё далеко не старики, но побаливают. Любовь Александровна, конечно же, вполне осознает, что не реализовала, как могла, свой Божий дар. То есть, она много рисовала, живописала, путешествовала, но еще больше вкладывала в своих учеников и щедро раздаривала свои работы друзьям и знакомым.
Возможно, не оказалось рядом того или тех, кто заставлял бы ее работать на свое имя и всячески продвигать.
Утолив сполна жажду дальних странствий (Любовь добралась с этюдником до Камчатки), она нашла земной рай в Кижах, в заброшенной деревушке Мальково, где легко пишется и дышится, где ее тяга к природе и «естественным людям», как она выражается, наконец вознаграждены. В ее акварелях, гравюрах и рисунках, выполненных чаще всего в смешанной технике – пером с тушью и цветными карандашами, человеческие лица или фигурки всегда на первом плане.
Вдохновение Любовь находила там, где многие художники его теряют: среди людей. Она и в кижских деревнях умудрилась отыскать ребятишек, способных к рисованию.
И с радостью давала нескольким местным вихрастым мальчишкам и шмыгающим курносыми носами девчушкам уроки живописи.
Она часто вспоминала августовский темный вечер, когда в ее домике у самого озера не осталось ни одной свечи. Зажужжал мотор, из лодки вышли три огромных фигуры, они двигались по причалу, как три горы. Художница была одна и перепугалась до смерти. И вдруг услышала: «Любовь Александровна, вы меня не узнаете? Я ваш бывший ученик, Стас». – Как же вы меня нашли? Оказалось, по кижскому этюду, который они видели в ее квартире. На нем с левой стороны Покровская церковь, с правой – Преображенская… Вот и вычислили, что Любовь и Роман живут на другом берегу, лицом к храмам. Как и должны жить на земле такие люди.
***
Трудно и не хочется верить, что самой Любы уже нет на земле. Но звучит в ушах её негромкий голос, помнится её юмор, её привычки, её щедрость к друзьям и гостеприимство в любой день и час. Нам остались её рисунки, лишь небольшая часть которых выставлена сейчас в художественной школе Петрозаводска (ул. Красноармейская, д.18), а многие еще хранятся у друзей и знакомых. Будем надеяться, что удастся собрать их для следующей выставки.
И ещё. Всем известно, что нередко слава приходит к художнику, когда сам он уже ушел из жизни. По разным причинам. Узнала недавно, что у её учеников – персональные выставки в Москве и некоторые их рисунки по духу, по теме, по стилю, по технике очень похожи на работы их педагога – Любови Альгиной.
