В отражениях залива Кайсаниеми когда-то, в далекие пятидесятые, пыталась разглядеть свой последний вагон Вера Булич — женщина, написавшая пронзительно печальные стихи о спешащем в потерянную страну поезде-призраке. Куда так невыносимо рвалась ее душа из идиллического хельсинкского пейзажа? Что там — «за мечтой, за чертой, в глубине»? Несбывшиеся надежды, ненаписанные стихи, ушедшие любимые…
***
Зеркальный вечер лежит на водах,
На дымно-розовых облаках.
По глади стеклянных вечерних вод
Отраженный поезд идет.
Другой по рельсам грохочет над ним.
Там люди сидят с багажом своим
И в будущий день из былой колеи
Перевозят надежды свои.
Колеса стучат, и дети кричат,
Плывет над насыпью угольный чад,
И право на будущий подвиг и грех
Проверяет кондуктор у всех.
А поезд-призрак бесшумен и пуст,
В нём воспоминаний невидимый груз.
Идет он в потерянную страну,
За черту, в мечту, в глубину.
Мне с шумным поездом не по пути,
Того, что мне дорого, в нём не найти.
Но тихо войду я, как входят в сон,
В отраженный последний вагон.
1950
Если вам довелось когда-нибудь прибывать в Хельсинки по железной дороге светлой и ясной порой, строки эти, быть может, извлекут из вашей памяти дивный вид, открывающийся вдруг соскучившемуся за дорогу путешественнику в самом конце пути. Вы вспомните, как буквально за минуту до прибытия поезда на долгожданный вокзал в рамке вагонного окна возникает на мгновенье тихий залив Кайсаниеми, где у причалов дремлют лодки и утки, а водное зеркало отражает прибрежные липы, затейливой архитектуры дома, поезда, регулярно следующие по своему строгому расписанию в пункт Х или прочь из него, и облака, не знающие о существовании никаких расписаний.
Может быть, именно в отражениях залива Кайсаниеми когда-то, в далекие пятидесятые, пыталась разглядеть свой последний вагон Вера Булич — женщина, написавшая пронзительно печальные стихи о спешащем в потерянную страну поезде-призраке. Куда так невыносимо рвалась ее душа из идиллического хельсинкского пейзажа? Что там — «за мечтой, за чертой, в глубине»? Несбывшиеся надежды, ненаписанные стихи, ушедшие любимые… Все, как у всех смертных во все времена.
Но для поэта Веры Булич за чертой давно и навсегда осталась и родина. Эту черту безжалостно провела через судьбы Вериных современников русская революция. Словно ржавым гвоздем пропорола души, оставив в них раны, которым не суждено было затянуться никогда.
Если бы не эта беда, чумой расползающаяся по стране, разве оставила бы девятнадцатилетняя Вера родной Петроград? Разве покинула бы любимый Васильевский? Там на 10-й линии располагались Бестужевские курсы, где отец Веры, Сергей Константинович Булич, читал лекции и директорствовал. А совсем рядом, наискосок, на противоположной 11-й линии, между Средним и Малым проспектами, семья Булич снимала квартиру.
Это был дом, в котором царил культ искусства и науки. Могло ли быть иначе? Глава семейства, Сергей Константинович — известный языковед, ученик знаменитого Бодуэна де Куртенэ, профессор Петербургского университета. Автор фундаментальных трудов по истории языкознания, он одним из первых в России начал изучать Индию. И в то же время был великолепно образованным музыкантом и музыковедом. Интересы его были широки и многогранны — писал о русской музыке XVIII столетия, о роли музыке в жизни русских писателей, изучал музыку древнегреческую и средневековую. С.К. Булич стал одним из основателей Института истории искусств и первым деканом его музыкального отделения.
Конечно же, яркая, ненасытная до знаний, деятельная натура притягивала к себе людей талантливых и незаурядных. В его доме на Васильевском собирался цвет петербургской культуры. У Булича часто гостили композитор М. Балакирев и поэт И. Анненский, с которым Сергей Константинович был очень дружен. Для юной Веры знакомство с поэтом было потрясением. Все четверо детей профессора Булича росли в атмосфере утонченной культуры, понимали и чувствовали искусство, однако Вера, в десять лет написавшая свое первое стихотворение, была особо очарована поэзией, способностью поэта «претворять муку в музыку», как напишет она спустя много лет в глубоком и умном эссе об Анненском.
Поэзия, необычный мир живущих стихами людей захватили девушку. Вера не успела опубликовать в России ни одного из своих литературных опытов, но Георгий Адамович, вспоминавший ее «рядом с Гумилевым», писал, что в первые годы революции Булич была одной из молодых петербургских поэтических надежд.
Бестужевские курсы, вечера, диспуты, лекции, чтения, талантливые друзья-единомышленники…Но революция сломала, разорила, смешала весь этот счастливый жизненный уклад. Вера вспоминала об этих днях:
«Петербург при большевиках. Темные, угрюмые дни: бесконечные очереди, перебегающие из дома в дом — зловещим шепотом — слухи, хлеб, развешанный на почтовых весах с точностью до одного грамма (по 50 гр. на человека), ночами — дежурства на лестнице в темноте и тишине, неосвещенные улицы, шальные пули, сбивающие со стен штукатурку, настороженность, тревога, опустошающее ожидание. Предложение отца: «Не хочешь ли пойти в университет на лекцию Андрея Белого о ритме?» встречаю с восторгом. Во-первых, радость — наконец увижу настоящего, живого поэта; во-вторых, отдых — хоть на час, хоть на миг, уйти от угрожающей и все подступающей жути так изменившейся жизни. Помню чувство защищенности и уюта, охватившее меня в стенах университета после враждебно подстерегавших улиц». (Вера Булич. Четвертое измерение. Памяти Андрея Белого.)
В 1918 году голод, разруха, постоянное чувство опасности вынудили семью покинуть Петербург. Уехали недалеко. В ожидании лучших времен решено было поселиться на Карельском перешейке, где, как и у многих петербуржцев, у Буличей была дача. Несмотря на мрачное название поселка — Куолемаярви (Озеро смерти), место это было чудесное, и дачный свой дом домочадцы профессора обожали. Перешли финскую границу и стали в нем жить, с тревожной надеждой ожидая перемен.
Лучших времен, увы, так и не суждено было дождаться. В 1921 году не стало Сергея Константиновича, а 1924 году его дети — Вера, Софья, Константин и Сергей — в поисках работы решили перебраться в Хельсинки.
В финляндской столице братья занялись выращиванием на продажу огурцов. Сестра Софья взялась за шитье, но не оставляла своих занятий музыкой, пела для эмигрантской публики. Вере же для того, чтобы заработать на хлеб насущный, пришлось сменить множество занятий. Она давала частные уроки музыки, немецкого и французского, бралась за машинописные заказы, работала тапером в кинотеатре, занималась переводами. Служила секретарем у знакомого по дачным временам сербского посла в Финляндии Ивана Шайковича. И не переставала писать.
В Финляндии Вера обнаружила в себе дар сказочника. Ее волшебные истории, написанные на финском языке, нежной поэтичностью своей напомнили читателям сочинения Андерсена и Топелиуса. С помощью Шайковича двухтомник Вериных сказок в 1931 году был напечатан в Белграде.
Тогда же, благодаря знанию финского и шведского языков, Вера Булич получила работу, которая до конца жизни будет приносить ей не только средства к существованию, но и так необходимое каждому чувство нужности, значимости своего труда. С этого момента судьба ее будет связана с тишиной залов и хранилищ принадлежавшей Хельсинкскому университету уникальной библиотеки «Slaviсa».
Но прежде всего Вера — поэт. Поэзия была для нее способом существования. Все, чем живо ее сердце, превращается в музыку слов.
Стихи Веры Булич — история красивой, сильной, но при этом очень хрупкой души. Конечно, в ее жизни была любовь. Не принесшая, увы, счастья, но давшая жизнь изящной и искренней лирике.
Я сердце закрыла на семь замков,
А ключи уронила в воду.
И пошла на чей-то неведомый зов,
Прославляя свою свободу.
Я сердцу велела: отныне молчи.
Я забыла запретную сказку.
Но кто-то сказал мне: — нашел я ключи…
И вынул заветную связку.
Я закрыла глаза. То был долгий миг.
Холодели покорные руки.
Так неслышно, так нежно мне в сердце проник
И раскрыл его снова для муки.
Гость
Все было очень просто. Пили чай,
Кроша бисквиты на стеклянных блюдцах…
И было счастье, будто невзначай
Порой его руки рукой коснуться.
Все было очень чинно. О любви
Не говорили мы. Да и к чему бы?
Слова, как вспугнутые соловьи,
В моей душе. Но их не скажут губы.
Я знаю, будут дни и вечера
Совсем такие же, как до потери.
Но было очень грустно мне вчера
Закрыть за счастьем выходные двери.
Колыбельная
Спи, моя девочка маленькая,
Алая моя коралинка.
Хрупкая моя бусинка,
Крошечная, малюсенькая,
Родинка моя, ненаглядинка,
Сладкая моя виноградинка,
Воркотунья моя гулинька,
Шалунья моя капризулинька…
Не буду пугать тебя букою,
Я сказкой тебя убаюкаю:
О месяце — золотом мячике —
И облачке — белом зайчике…
…………………………………………….
Ах, нет тебя, дочка, и не было,
Это сердце тебя потребовало.
Выдумало тебя и нянчится,
Зато хоть ночью не плачется.
Судьба обделила Веру Булич радостью иметь семью, растить свое продолжение, но подарила счастливую способность видеть прекрасное в обыденном, чувствовать себя частью этого невероятного мира простых вещей и чувств и складывать обычные слова в трогающие душу стихи.
Влюбленно подойти к нетронутому снегу,
На месте замереть и взглядом даль обнять.
Вздохнуть — и волю дать размеренному бегу,
Прорезать лыжами синеющую гладь.
Чтобы остался след, прямой, глубокий, четкий,
Мой утвержденный след стремления во мгле.
И в этот ясный час, блаженный и короткий,
Быть первой, быть одной на девственной земле.
***
И кресло у окна наискосок,
И в тишине залетный ветерок,
И солнце цвета спелого томата
В счастливой завершенности заката…
Родной, незабываемый уют
Медлительных, несчитанных минут.
…В окно плывет вечерняя прохлада
И свежий запах политого сада.
1932
Внешне жизнь устроилась: у Веры была постоянная работа, приютившая Финляндия дала ей свое гражданство. Но душа была неприкаянна, холоден для души был новый дом. Вера делала все, чтобы прорасти в суровую финскую почву, в отличие от многих эмигрантов она глубоко интересовалась культурой своей новой страны, переводила финских и шведских поэтов-модернистов, сама писала на финском языке. Но родной она Финляндии не стала, и тоска по оставленной России не покидала поэта никогда.
Бурелом
Простая жизнь. Свой домик у воды,
Цветы и грядки с изобильем ягод,
Осенних яблонь сочные плоды
И в зимней кладовой припасы на год.
Мечты, мечты… Не время строить дом,
Искать благополучия земного.
Мы — сброшенный на землю бурелом,
К родным корням не прирасти нам снова.
Броди, душа, по миру сиротой,
И в дом чужой ты заходи с опаской,
Чужой не обольщайся теплотой,
К земным вещам не прикасайся с лаской.
Броди, душа, и в дождь, и в снег, и в пыль,
Но береги остатки достоянья:
Свой крест, истертую суму, костыль
И горькие до слез воспоминанья.
1944
Эти стихи были написаны в страшную военную пору. Эмигрантка поневоле, Вера Булич не выбирала для себя, на чьей стороне быть в двух жестоких войнах, в которых схватились друг с другом не на жизнь, а на смерть две ее родины. Сердце невозможно разорвать надвое. И боль России, и раны Финляндии стали ее ранами и болью. В ее военных стихах мольба о спасении любимого города на Неве, скорбь по всем погибшим, горькие размышления о противоестественности происходящего безумия.
Все то же творится на свете
Под знаком живой новизны.
Рождаются новые дети
Для нового смерча войны.
Вошла победителем в город
В урочное время весна —
И лед в заливе распорот,
И блещет на солнце волна.
А в сумраке лабораторий,
В глухой кабинетной ночи,
Мечтая о вольном просторе,
Смертельные зреют лучи.
Где стаи крылатых пилотов
Пути пролагали свои—
Громоздкий обоз самолетов
Наезживает колеи
И вот прорываются страсти,
Колеблются троны, венцы…
Толкуют об Екклезиасте
Пресыщенные мудрецы.
Ничто под луной не ново,
И ветер вернется домой —
К зиянию места пустого,
Покрытого тусклой золой.
1939 – 1940
Война
Разгром. Развалины и трупы,
Осколки стекол, сажа, кровь.
Слова беспомощны и тупы,
Бессильна кроткая любовь.
Угрюмый ветер волком рыщет
Среди истоптанных полей.
Необозримые кладбища,
Постукиванье костылей.
С какой мольбой, с какой тоскою
О том, чтобы предотвратить! —
Нельзя оторванной рукою
Свой лоб и грудь перекрестить.
И плена злое униженье —
На раны брошенная соль,
И смерти страшное виденье,
Неутихающая боль.
…Как ночь текла в застывшем взгляде,
Как выл на пепелище пес,
Как снежный ветер трогал пряди
Обмерзших неживых волос.
1941
Летит, летит свистящая граната
И обращает ночь в багровый день.
Минуй в полете здание Сената,
Творенья Фальконета не задень,
Дугою обогни святой Исаакий,
Адмиралтейства стройного не тронь,
Пади в Неву и сгинь в подводном мраке
И в волнах ярый потопи огонь.
Растрелли, Воронихин и Баженов,
И многие, чьи славны имена,
И безымянные — за сменой смена —
Бесчисленные — за волной волна —
В пыли кирпичной, на лесах, стропилах
Проведшие свой краткий век земной,
Строители, истлевшие в могилах,
Восстаньте многотысячной толпой!
По набережным, на мостах, у зданий
Соборов, и музеев, и дворцов
Несите стражу, призраки преданий,
Невидимой опорою бойцов.
Рукой бесплотной тайно отводите
Угрозу тяжких вражеских гранат.
Вы, ставшие бессмертными в граните,
Спасите наш прекрасный, гордый Град.
1942
Победа покинутой родины в Великой войне стала для Веры великим личным праздником. Ведь уехав много лет назад, огромную, жизненно важную часть себя она навсегда оставила в России, не смогла оторвать..
Вы говорите: мы и вы — рубеж.
Да, между нами пролегла граница,
Но в сердце та же кровь, что в вас томится,
И нет для сердца ни границ, ни меж.
Война закончилась, но Вере, не очень счастливой, но искренней, талантливой, благородной Вере судьба уготовила еще одно жестокое испытание. Она заболела. Заболела тяжело и неизлечимо. Нежная, но мужественная душа ее смогла принять этот жребий достойно. И найти силы на стихи.
Спросят в конце дороги:
— Что же ты в жизни нашла? —
В быстрой пытливой тревоге
Переберу все дела,
Пересмотрю все итоги.
Утренний воздух свежий,
Полдня звенящий зной,
Вечер на побережье,
Ветер смятенный ночной —
Всё это было со мной.
Всё обаянье, томленье
— розовые облака —
Жажда без утоленья,
Сила без примененья…
Вот, опустилась рука.
Знаю, даются недаром
Острые шрамы судьбой.
Знаю, что после удара
Надо встать над собой
Раненою, но прямой.
Выше подняться, и снова
Выше по круче идти.
Выше и даже без зова
Голоса неземного.
Так до конца пути.
1953
Жизнь продолжается
Черные ветки на голубом.
Утренним солнцем зажженный дом.
Холодно, очень холодно мне.
А все-таки дело идет к весне.
Будет весна с горячим лучом,
Будет весна с гремящим ручьем,
С листиком узким — резные края —
Настанет весна. Моя, не моя?
Если мне даже не будет дано
Выглянуть утром весенним в окно,
Будет весна для глаз не моих,
Для многих, для разных, для глаз живых.
…Птицы поют на кудрявых ветвях,
Дети играют в зеленых садах.
Жизнь продолжается, жизнь жива!
От этого легче. Хоть это слова.
1954
Вера Булич ушла июльским днем 1954 года. Призрачный поезд, явившийся ей когда-то зеркальным вечером в отражениях тихого залива, унес в вечность ее несбывшиеся мечты, неслучившиеся встречи, ненаписанные стихи. А написанные остались миру. Четыре сборника — «Маятник» (1927), «Пленный ветер» (1934), «Бурелом» (1938), «Ветви» (1947). Полное собрание любви, надежды, Веры.
