«За эту страну воевал и его отец, и Танькин, и дед Костяна тоже наверняка воевал… Да кто ж знает, может, вместе они и рубили врага где-нибудь под Ленинградом, где сражался дед Еня… И что теперь? Кому нужны теперь все эти костяны-живописцы, молодые и бесприютные?»
Публикуем новый рассказ известной вологодской писательницы Натальи Мелёхиной.
***
— Убью! Убью! Заколю тебя, зараза! – с этим криком и бадогом (1) наперевес дядя Гриша бежал по овиннику (2), вызолоченному ранними купальницами.
Прямо перед ним резво спасался от колотушек Костян Живописец. Высокий и нескладный, он смешно вскидывал ноги, напоминая голенастого лося. Бабы и мужики, копавшие поле под картошку, распрямили спины, наблюдая эту диковинную сцену.
Надо сказать, что весна в этом году выдалась настолько теплая и дружная, что уже на День Победы огородники засобирались копать гряды. Дивно это было для вологодской деревни! Послал Бог эдакую благодать!
Пять дочерей бабки Мани собрались, чтобы обрядить (3) родоначальнице огород. Вместе с ними пришли на помочи (4) зятья, внуки и правнуки, и вот все они сейчас ошеломленно застыли, как на картинке.
— Гришка, за что ты его бадогом-от? – первой опомнилась родоначальница.
— За дело, мать, за дело! – не прекращая погони, проорал тёще в ответ дядька Гриша.
Но где старому угнаться за молодым? Костян перемахнул через высокий дощатый забор и уже оттуда жалобно заканючил:
— Дядька Гриша, прости, не убивай! Бес попутал!
— Убью вместе с бесом!
Перелезть через огород преследователю было не по силам, но он всё-таки попытался хотя бы ткнуть Костяна бадогом через штакетины или, не прекращая погони вдоль забора, огреть его по косматой башке сверху. Костян ловко уворачивался.
— Да нешто ты сам никогда не пил, дядя Гриша?
— Пить – пил, а все равно убью!
— Да ведь сам знаешь, как, бывает, приспичит!
— Сейчас я тебе все «приспичивалки» отобью!
Так они и бежали, разделённые забором, пыхтя и переговариваясь, пока не подоспели остальные зятья.
Мужики отобрали у дяди Гриши бадог и силком отвели к костру у гряд, где старшие внуки варили уху из только что пойманной на дамбе рыбы.
Копка гряд для бабки Мани каждый год превращалась в большой семейный праздник, на который собирались все от мала до велика. До тридцати взрослых одним махом всего за пару часов поднимали на лопаты и вилы пробудившуюся по весне землю. Огород закипал в работе, что муравейник: одни копают, другие — разбивают земляные комья мотыгами и железными граблями, третьи – сажают картошку, сеют морковь и свёклу, четвертые – разводят костер и готовят еду. Молодые парни идут на дамбу за карасями и щуками, вездесущие ребятишки снуют и там, и сям, малые девчонки собирают из купальниц букеты, пацаны вертятся у костра и жарят на ивовых вицах (5) хлеб и сало…
Посреди всего этого кипения и ходила баба Маня в своем красном платке и красной кофте, похожая на огонёк, от которого когда-то и зажглась вся эта бурлящая теперь вокруг нее жизнь. За ней попеременно увязывался кто-нибудь из самых маленьких ребятишек. Она водила малышей за руки, пыталась поправлять копалей (6), давала им советы, старалась разбить или хотя бы раскрошить руками пару комьев земли, опустить в боровок несколько картошек, а дети и внуки, не прекращая работы, только сыпали шутками да вразнобой увещевали её пойти отдыхать.
Вообще-то родоначальница давно бы уже могла запустить (7) свой огород. Она жила в семье своей дочери Татьяны и зятя Гриши, но по-прежнему не продавала свою избу и ухаживала за собственными грядками. Баба Маня под натиском лет попросту не желала сдавать хозяйство, как упрямые воины не желают сдавать город, осажденный врагом. «Умру – успеете запустить! А пока жива, со своей землёй не расстанусь», — категорично поясняла старая крестьянка.
Потрудиться на этой земле пришлось ей немало. Она рано овдовела: дед Еня вернулся с войны с вырванной лопаткой и пожил недолго, заболев напоследок еще и раком желудка. Покинул белый свет, когда младшей дочери едва исполнилось семь годочков. Пришлось одной детей подымать. Каждую весну у костра напротив картофельного поля деда поминали внуки и правнуки, никогда его не видевшие, и дочери, запомнившие тятю (8) навеки молодым, кротким и смешливым.
Выпивали и за здравие бабки Мани. Вот только теперь, в девяностые годы, с выпивкой сделалось совсем туго. В колхозе перестали давать зарплату. Вместо нее бухгалтер Тося выписывала «чеки»: на тетрадном листе обозначалась некая сумма и ставилась печать. На чеки отоваривались в центральной усадьбе за пятнадцать километров от родной деревни в колхозном магазине, но на полках там лежал лишь хлеб из колхозной же пекарни, крупа и консервы. В коммерческом магазине рядышком была и выпивка, и какие хочешь продукты, даже мороженое с бананами, вот только купить их было не на что. Народ спасала скотина: бычков растили на мясо и продавали скупщикам за «живые деньги», но делали это в основном перед осенью, когда приходила пора собирать детей в сады, школы, училища и институты.
Дядя Гриша нашел выход: заварил для дорогих гостей на День Победы бражку – целую тару! Причем заварил не на сахаре, а на патоке, которую возили для колхозных коров. Эх, знатная с нее получалась бражка! Карамелькой пахнет, а голова с похмелья не болит. Хочешь – так пей, хочешь – самогонку гони! Бражка как раз дозрела к копке гряд.
Сам дядя Гриша, перенесший прободную язву желудка, уже несколько лет совсем не выпивал, но ему нравилось от души попотчевать гостей. Он любил и тёщу свою, хоть, бывало, и ссорился с ней по пустякам, и Танюхиных сестёр, и их мужей, и многочисленных племянников. И вот праздник испортил Костян.
Прозвище «Живописец» он получил за талант к рисованию. Костян был тем самым самоучкой из народа, которыми обычно так гордятся сельчане. Однако в юности судьба у парня складывалась отнюдь не живописная. Он осиротел в четырнадцать лет. Мама его рано умерла, и Костян вместе с младшей сестрой остался с отцом, но и тот погиб — задохнулся при пожаре, начавшемся от неисправной печки. Остались ребятишки и без родителей, и без дома. Костяну тогда едва исполнилось шестнадцать. Сестре пришлось заканчивать учёбу в школе-интернате, а Костян пошёл сначала в скотники, а потом выучился на тракториста. Конечно, ему хотелось в художественное училище, но не до мечтаний, когда надо заработать на хлеб с маслом.
Отслужив в армии, в девяностые, сполна отведав и дедовщины, и армейских пьянок, Костян как-то потерялся в жизни: и в городе устроиться не смог, и в деревне податься некуда было. Новые трактористы в колхоз не требовались, и прежним-то зарплату не платили. У сестры своя жизнь — замуж вышла, в райцентр к мужу переехала. Родни в деревне не осталось, а была ли она где в других местах, Костян об этом не знал.
Не успели ему отец с матерью передать историю их рода, даже бабушек-дедушек он ни разу в жизни не видел, потому что были его родители приезжими. Отец – из Нижегородской области, а мать – из Липецка. В советские годы приехали по комсомольским путевкам поднимать Нечерноземье — да и осели тут на вологодской земле. Кто же знал, что суждено им в том самом нечерноземье упокоиться с миром, а страна, когда-то позвавшая их на комсомольские подвиги, и сама канет в Лету, оставив после себя сиротами бывших граждан.
От неустроенности и какой-то вечной беспричинной тоски Костян временами прикладывался к бутылке. Но трудиться он любил и умел: сенокос и заготовка дров, дойка коров и пастушеское ремесло – всё было ему по силам. Характером обладал спокойным и добродушным, был смешливым и склонным к опасному озорству, но всегда готовым помочь, за что все сельчане души в нем не чаяли. Костян с самого раннего детства крепко дружил со старшими сыновьями дяди Гриши, и потому глава семьи принял его в свой дом как помощника по хозяйству, но с важным условием: не напиваться!
Художник легко вписался в круг домочадцев. Постепенно весь дом он украсил своими картинами. Дядя Гриша покупал для Костяна краски и кисти, восхищаясь его даром Божьим. Первым делом Костян написал портреты Татьяны и бабки Мани, да такие, что все ахнули! И бабка Маня, вылитая, в своем красном платке, с вечной тихой улыбкой и чуть слезящимся правым глазом, добрая и всем родная, и Татьяна – красавица, как будто вечно ей семнадцать лет. Живописцу удавались северные пейзажи и натюрморты из полевых цветов, сценки охоты и рыбалки – словом, всё то, что так мило было сердцу дяди Гриши. Но сейчас глава семейства был не просто сердит на Костяна, а кипел от гнева, будто уха над костром в котелке.
— Да что стряслось-то, Гриша? Не томи, рассказывай, — подбодрил немногословный Венюха-кузнец, один из зятьев бабки Мани. С ним дядя Гриша особенно хорошо ладил.
— Зараза чистая! Достали его художества! – вынес приговор дядя Гриша, еле сдержавшись, чтоб не матюгнуться при бабах и ребятишках. – Оставил вас без выпивки, мужики. Нечем и подкрепиться будет с устатку (9).
— Как так, Гриша? У нас же целая тара браги была! Вместе из патоки заваривали, — всплеснула руками баба Маня.
— Продал ее Костян, что ли? – предположил племянник Димка, взрослый уже мужик, ровесник Гришиным сыновьям.
— Хуже. Он ее выпил, — устало проговорил Гриша. Он начал успокаиваться после погони и чувствовал сейчас внутри неприятную пустоту, словно сдувшийся воздушный шарик.
Родня удивленно загудела, от старших до ребятишек, будто пчелиный улей:
— Да как же выпить-то столько можно? Там ведь сорок литров! Это ж бездонный желудок надо иметь!
— Как ты, Гриша, не уследил-от? – призвала зятя к ответу баба Маня. – На крышку тары ведь вместе мы замок повесили, чтоб дети не залезли! Нешто он узнал, где ты ключ прячешь? Говорила ведь – убери от греха подальше!
— Он, мать, и без ключа справился: проделал под крышкой в таре дырочку. Вот такусенькую, — дядя Гриша показал размер отверстия пальцами. – Вставлял туда шланг от насоса и пил, как коктейль через трубочку, каждый день понемногу. А я смотрю – замок на месте. Думаю, ну всё в порядке. Ходит бражка к празднику…
— А я-то думала, показалось мне, что он поддатый по вечерам бывает, — только и промолвила баба Маня.
Тут ее правнучка, тоже Маня, но только трехлетняя, пристала (10) к взрослому разговору:
— Бабуля, дядя Костян ляжет за печку, бражку обнимет, и, как титю, сосёт.
Тут мужики и бабы не смогли удержаться – покатились со смеху.
— Ну, Костян! Ну, Живописец! Ну, надо додуматься! Вот что значит – «творческий подход»!Как корову-матку тару подоил!
Только дядя Гриша не смеялся и смотрел за колодец. Там понуро плёлся по улице Живописец Костян. На бадоге за спиной он нёс пожитки — пару кирзовых сапог. Всё остальное, что у него было, купил ему дядя Гриша, и ничего из купленного, включая краски и кисти, Живописец после своего проступка взять из дома не посмел. Невольно и мужики с бабами перевели взгляд за колодец.
— Ну что те кот в сапогах в изгнании! – покачал головой Димка. – Вот артист!
— Образуется всё, Гриша, — похлопал Венюха-кузнец свояка (11) по спине. – Пусть охолонёт немного. Так тоже нельзя: брага на всех была заварена к празднику. Да и ты сердцем отойдешь.
— Что же теперь насухую отмечать будем? – поинтересовался кто-то из мужиков.
— Да чего ж насухую-то? — отозвался другой зять, Валя-белорус. – Нехай хлопцы сбигают до нашей хаты, у нас с Настёной тоже «патошная» вызрела.
Пару молодых парней отправили за брагой к тётке Насте. Они прикатили тару на детской коляске как раз к тому моменту, когда и работа была закончена, и уха разлита по мискам, и картошка отправлена запекаться под тлеющие уголья. Праздник пошел своим чередом. Выпили за всех погибших на войне, помянули деда Еню, и как каждую весну, попросили внуки и правнуки у тех, кто его знал:
— Расскажите, какой дедушка был?
Истории из года в год повторялись одни и те же, но молодежи не надоедало слушать их снова и снова. К тому же от деда сохранилась всего одна фотография, и та дорисованная в фотоателье, так что даже внешность его представить они могли, лишь вглядываясь друг в друга, как в его отражения.
— Красивый, ладный, высокий, — привычно перечислила бабка Маня. — Статью вон в Женьку, — и она указала на одного из старших Таниных сыновей.
Женька приосанился.
– А как рассмеется, на щеках ямочки появятся, как у Маринки нашей, — и бабушка указала на внучку-подростка, дочь Настёны.
Маринка с готовностью улыбнулась, чтобы все, как следует, рассмотрели те самые дедовы ямочки на щеках.
– Рыбак удачливый, как наш Димка. Раз щуку поймал, несёт с дамбы домой, голова на плече лежит, а хвост по земле волочится…
Димка расправил плечи и гордо поднял подбородок. Он сегодня как раз поймал на дамбе щуку, пусть и не дедовых размеров, но тоже не маленькую.
— Кроткий очень, неругливый (12), — продолжила тетка Таня. – Уж тятя тяжело болел, с постели не вставал, а мы маленькие в эдакой-то крошечной избе как начнем беситься, нет ему покоя! Стены ходят ходуном, печь русского пляшет! Начнет нам грозить: «Вот ужо я выздоровею, так задам вам! А тебе, Татьянка, так боле всех попадёт!». А на самом деле за всю жизнь и пальцем никого из нас не тронул.
— Воевал дед ваш и в Финскую, и в Отечественную под Ленинградом. Медалью награжден, «За отвагу», да мы маленькие много ею играли — потеряли. Тогда медали-то не диво были, а вот игрушек мы не видывали. Теперь жалко, да не вернёшь, — подхватила эстафету тетка Люда.
— А что он о войне-то рассказывал? – интересовались взрослые внуки.
— Ничего почти не рассказывал, — привычно отвечала бабушка Маня. – Только пел о ней, а певец ваш дед был знатный.
— Настёне это от тяти передалось, — кивнула тетка Валя.
Сильным голосом тётка Настя тут же затянула одну из любимых тятиных песен, которой он когда-то сам и выучил дочку:
На позицию девушка провожала бойца,
Темной ночью простилися на ступеньках крыльца.
И пока за туманами видеть мог паренек,
На окошке на девичьем все горел огонек.
И вот уже вся родня подпевала:
«Все, что было загадано, в свой исполнится срок, —
Не погаснет без времени золотой огонек».
Песен через пять стемнело. Повеяло от реки холодом, бабы стали укутывать ребятишек в свои платки и отцовы фуфайки и куртки, но расходиться никто не спешил. Горели поленья, отражаясь в ночной воде. Плясали искорки, теряясь среди звезд в молочно-синем небе. Из ближнего перелеска навстречу людскому пенью гомонили птицы, словно тоже славили мир. Дяде Грише вдруг показалось, что с другого берега наблюдает за ними кто-то высокий, тощий, похожий на цаплю. Он отошел от костра к воде, всмотрелся в темноту, и за ее вдовьим платком увидел знакомый силуэт у кромки узкой реки: это Костян издалека любовался костром и праздником.
Дядя Гриша вдруг подумал о своих сынах: а что бы с ними сталось, если бы вот так довелось им рано осиротеть? Принял бы их хоть кто-то в свой дом? Дал бы кров и хлеб, купил бы куртки и сапоги, краски с кистями? Кто подставил бы им плечо, если бы остались они без работы в эти треклятые годы? Дядя Гриша ненавидел нынешнюю власть за развал Советского Союза, и теперь, глядя на Костяна, мёрзнущего на том берегу, ощутил особо сильный прилив давно копившейся злости. За эту страну воевал и его отец, и Танькин, и дед Костяна тоже наверняка воевал… Да кто ж знает, может, вместе они и рубили врага где-нибудь под Ленинградом, где сражался дед Еня… И что теперь? Кому нужны теперь все эти костяны-живописцы, молодые и бесприютные?
Эти чёрные, как ночная вода мысли, эта холодная злость времена вырывалась из дяди Гриши то глубокой печалью, то потоком отборной ругани. Особенно сильно он бесился, когда смотрел политические новости по телевизору. Тогда дядя Гриша начинал материться на чем свет стоит, а вся родня пыталась его успокоить, и даже кроткая неругливая Татьяна, характером пошедшая в деда Еню, вдруг начинала прикрикивать на мужа: «Уймись, Гриша! Устроил тут политинформацию!»
Размышления дяди Гриши прервали озорные дети, поверх пения взрослых они на все голоса загалдели потешку, нарочно выбранную для этого вечера:
— Ладушки-ладушки!
— Где были?
— У бабушки!
— Что ели?
— Кашку!
— Что пили?
— Бражку!
Бабушка добренька,
Дедка не добр,
Поварёшкой в лоб!
Рассмеялись все, переговариваясь и шутя: «Да уж! Напились сегодня бражки, а кое-кто и в лоб получил!»
Дядя Гриша увидел, как силуэт на том берегу, услышав эти шуточки, нервно заёрзал. Гриша потихоньку отозвал тёщу в сторонку.
— Мать, Костян-то за речкой прячется. Меня он побоится. Ты б его позвала. Не трону я его.
— И то верно, Гриша, — кивнула баба Маня. — Вздумает еще ночевать на улице, воспаление лёгких схватит…
Она засеменила к мосточку через реку. На середине лавины (13) остановилась и строго, как дитю малому, набедокурившему, приказала:
— Костян, полно там прятаться! Иди уху хлебать!
_______________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Бадог (диал.) – кол, палка.
2. Овинник (диал.) – луг в огороде, предназначенный для покоса.
3. Обрядить (диал.) – в данном контексте «привести в порядок».
4. Помочи (диал.) – деревенский обычай, когда вся округа (соседи, семья) помогают кому-либо в той или иной работе.
5. Вица (диал.) – прутик.
6. Копали (диал.) – землекопы.
7. Запустить (диал). – прекратить обрабатывать землю, более не ухаживать за ней.
8. Тятя – отец.
9. Выпить с устатку – деревенский обычай выпить немного алкоголя после тяжелой работы; считается, что это лекарство от усталости и надсады.
10. Пристала – вступила в беседу.
11. Свояки – мужчины, чьи жёны приходятся сёстрами друг другу.
12. Неругливый – не склонный к ссорам и спорам; человек, не любящий повышать голос, даже когда для этого есть повод.
13. Лавина (диалект., ударение на первый слог) – мостик через узкую реку или ручей.
Об авторе. Наталья Мелёхина — прозаик, критик.
Дважды лауреат Международного Волошинского конкурса, финалист премии «Чистая книга». Автор книги рассказов «Железные люди» («Эксмо», 2018 год).
Живёт в Грязовецком районе Вологодской области.
