Те годы принято называть «застоем». Но для моих друзей – художников Александра Харитонова и Евгения Судакова – это были годы самого напряженного творчества.
…В залах было пусто. Я ходил по выставке с искусствоведом Серафимой, которая, разглядывая натюрморты нового для Карелии художника, вызывающе нескромные по цвету на сером фоне тогдашней общекарельской живописи и графики, достаточно абстрактно в потолок вопрошала:
— И чего надо художнику? Что он хочет? О чем думает?
— А мне кажется, можно понять, что ему надо. Рубашечка-то висит на стеночке, а бритва-то на подоконничке, а в рефлекторе-то наверняка отражается усатая и волосатая личность самого художника. Квартиру ему надо! Он об этом кричит!
— Красиво кричит. И не по-нашему. В краю карельском, краю лесном так не кричат.
— Сима, мне кажется, что по размещению цветовых пятен он очень напоминает Кандинского.
— Ну, Кандинского, предположим, в наших вузах не преподают… А ты откуда Кандинского знаешь?
— Мне просто повезло. Когда я бывал в командировках в Русском музее, мой знакомый Никандр Викторович, зная мою любовь к авангарду, просто закрывал меня на полдня в фондах живописи и графики начала века и 20-х годов. Официально в эти фонды, ты знаешь, попасть невозможно. Кроме того, не так давно искусствовед из Франции Морис Жарду прислал мне монографию о Кандинском.
— Вот тебе и повод познакомиться с художником Харитоновым. Дай ему на время подержать книгу о Кандинском и скажи ему сам, что о нем думаешь. А живет он с женой и малышом действительно в общежитии «Коммунжилпроекта», в крохотной комнатушке.
***
Александр Харитонов оказался изящным, худеньким, усатым и волосатым. Короче говоря, человеком с романтической художественной внешностью. Такой он на своих автопортретах. Монографии обрадовался, хотя свои связи с авангардом не декларировал. Но сразу же было ясно, что идейным наследником передвижников он никак не является.
Мы перешли на «ты» с первых же минут знакомства.
Народу в комнатушке у Саши толпилось огромное количество. Если взять петрозаводскую интеллигенцию, то больше половины ее лично были знакомы с Александром Павловичем. И это несмотря на то, что характер у Саши был весьма задиристым, обидчивым, даже мнительным. Кого только он не называл «стукачом»!
Я бы легко представил его, фехтующего шпажонкой, где-то в средневековье, скажем, с Рубенсом. Довольно-таки поздно мною был прочитан «Ночлег Франсуа Вийона» Стивенсона, и когда я читал этот рассказ, то живо представлял Сашу.
Искусство Харитонова того периода было весьма веселым, искрящимся, ироничным. Казалось, вот-вот оно перейдет в сатиру. Слава Богу, этого не произошло.
У меня работы Саши середины 1970-х годов почему-то ассоциировались с Н. Заболоцким: «Народный дом, курятник радости…».
Возьмем к примеру, «Дом на Красной улице», где мы видим среди многочисленных персонажей и самого художника, рисующего обнаженную натуру. (Почти на всех работах А. Харитонова есть он сам и его многочисленные друзья и знакомые). А в замочную скважину подглядывает один из его знакомцев. Туалет в коммунальной квартире не пустует. Там одновременно пользуется унитазом и читает газету тоже один из знакомых. Он же в своей любимой позе и за этими же занятиями будет изображен и на лучшей работе того периода – на «Бульваре».
Женщины в «Доме на Красной улице» хотя красивы, но тоже хороши: художник изображает их с легкой ироничной улыбкой. А на «Бульваре» — так просто с легкой издевочкой, в том числе и самого себя – такому на язык и на кисть не попадайся. На «Бульваре» все чуть-чуть шпанистые. («Бульвар» Саша писал не меньше 10 лет).
А вот на одной из работ ленинградский дворик с развешанным бельем. Этакая невеселая картинка в духе итальянского неореализма. Но Саша нашел редкую резную массивную золотую раму, вставил туда работу, и картина начала излучать тонкую харитоновскую иронию.
***
Саша работал по договорам через художественно-производственные мастерские Худфонда, и когда мне пришлось организовывать в Кижах фотовыставку под открытым небом «Сохраним навечно», я сразу же обратился к нему.
Саша согласился сделать эскиз конструкции, а все оформительские дела возьмет на себя Евгений Судаков – лучший художник Карелии, как его заочно отрекомендовал Саша.
— Я такого не знаю. Хотя на последней выставке был отличный натюрморт «Рыбы» Е. Судакова. Это он и есть? Молодой, наверное, парнишка. Ведь впервые выставился.
— 40 лет уже «парнишке» этому.
— А почему его никто не знает? Почему он до этого нигде не выставлялся? Где работает? Как выглядит? Может, я его когда-нибудь видел?
— Все-таки Боря, если ты и не стукач, то наверняка в КГБ работаешь. Столько вопросов… У Жени своя судьба и своя беда. Он не окончил даже и семи классов, в детстве был в партизанах. Поэтому коллеги его жалуют только званием самодеятельного художника. А он всю жизнь был выше большинства из них. Работает он в мастерской Худфонда художником-оформителем. А видишь ты его каждый день, так как живешь рядом с его мастерской. Мимо тебя ходит плотный крепыш-работяга с гладко зачесанной шевелюрой, иногда на голове пролетарская кепочка. Это и есть Женя Судаков.
***
Художники сделали эффектный эскиз: высокая стела с названием выставки, а по периметру как бы висит в воздухе широкое каре из фотографий. На углу фотокаре – яркая судаковская живопись на темы русских икон.
На худсовете, на котором я оказался случайно (там же, и тоже случайно, оказался министр культуры КАССР Л.Н. Колмовский), эскиз выставки единогласно провалили. Я тоже был против: столь яркая живопись, да еще на темы икон, здесь была неуместна, на мой тогдашний взгляд.
Так, в столь драматический для художника момент, я впервые познакомился с Евгением Судаковым. (До этого по работе над выставкой я общался только с Сашей).
После худсовета Судаков, как это ни странно, пригласил меня к себе домой посмотреть работы. Я, конечно, согласился, хотя, может, повод для знакомства был достаточно критическим.
Прежде всего меня поразило количество работ. Судаков оказался одним из тех художников, девиз которых: «Ни дня без строчки». И это при том, что он всю жизнь работал на производстве от звонка до звонка, а иногда и еще больше, особенно перед праздниками.
В этом количестве оказались работы, которые врезались в память на всю жизнь: «Раненый вальдшнеп», «Памяти Грабаря», «Памяти Сибелиуса». (Теперь эти картины в музеях).
Евгений Александрович (с ним мы перешли на «ты» несколько позже) оказался поразительно интересным собеседником, прекрасно знающим литературу, особенно советскую 1920-х – 1930-х годов, человеком тонкого художественного вкуса, хорошо знающим мировую живопись, даже с чисто технологической стороны.
В отличие от Харитонова круг общения Жени был небольшим: из художников – Саша, а незадолго до смерти – и тогдашнее руководство Союза художников.
***
У нас как-то сразу сложилась своя мужская компания: Саша, Женя, литературный критик Тармо, биофизик Лев, архитектор Лев, литературный критик Лев, писатель и искусствовед Гриша (несколько позже) и я. А примыкало к этой компании полгорода. Мы просто «разговаривали разговоры» за чашкой крепкого чая. Иногда в этой чашке были водка или вино, но не столь часто: когда у всех «совпадали биоритмы», как говаривал критик Лев.
Но уж если совпадали, то это запоминалось надолго! Правда, не целой картиной, а отдельными эпизодами, особенно начала.
День рождения архитектора Льва мы как-то отмечали в бане на Алка-Гоголя, потом в мастерской у Саши. Отмечали намного больше суток.
А то поехали как-то, взяв рюкзаки со спиртным, на биостанцию ко Льву – слушать, как лес растет. Послушали. В основном дятлов. Вконец задолбали – всю ночь спать не давали. Утром всей компанией пошли на этюды. Что-то вроде Клода Моне получилось у Льва-критика: то ли стог, то ли скала. Остальные спасовали.
***
А выставку мы все-таки поставили в Кижах именно в том виде, в котором ее задумали Харитонов и Судаков. Женя приехал, чтобы нанести последние штрихи уже после установки конструкции. Художники оказались правы. Выставка была несколько в стороне от основного маршрута, но большинство экскурсантов подходило к ней, привлеченные необычайно яркой и оригинальной конструкцией.
***
Саша устроился в реставрационной мастерской архитектором-реставратором. Часто ездил в командировки по Заонежью.
И вот однажды, ночуя в деревне Грязная Сельга в заброшенной избе, рано утром Саша проснулся от ощущения, что кто-то большой и тихий внимательно смотрит на него. В открытое окно, не мигая, внимательно смотрела белая лошадь…
С «Белой лошади» начался второй и последний период творчества Александра Харитонова. Ирония исчезла. Остались только печаль. (Мрачная элегантность Иркутска, ностальгия по старой Сортавале, эстетская неухоженность Валаама, слезы печальной сирени…).
Саша сделал несколько повторений «Белой лошади». И лошадь становилась все больше и больше похожей на автора. Это Саша-лошадь смотрит на вас вопросительно грустным взглядом и спрашивает, звучит ли в вашей душе музыка.
***
Чем отличаются работы Саши и Жени от других карельских художников? Обо всех других написана масса правдивых слов в статьях и монографиях: об идейном содержании, композиции, сюжете, героях, первых и последних тракторах на их полотнах. Нет только одного слова: «Красота». А именно это слово и говорят зрители перед работами Харитонова и Судакова.
***
Встретил меня как-то на улице Женя и приглашает к себе домой позировать. Мне, конечно, было лестно такое приглашение, и я пошел. В моей памяти было несколько портретов его работы, и они мне нравились своей красотой и одухотворенностью, хотя внешне сходство едва-едва улавливалось. Одним из них был портрет моей жены Виолы в каком-то подобии национального костюма.
Женя усадил меня на табуретку и, шлепая босыми ногами (дома он ходил только босиком), дымя «Памиром», кружил вокруг, объясняя, как он меня видит. Я отдал Жене и свою фотографию: он работал с моделью и в натуре, и по фотографии.
Женя писал портрет очень долго. Видеть его работу до полного окончания мне запрещалось.
И вот, наконец, готово!
Да… Красавец. Ну, прямо Дориан Грей… в последний день своей жизни. Я сказал: «Ну-ну» и ушел.
Потом долго вспоминалось то, что увидел. Портрет был достаточно большим. На почти черном фоне ярко выделялась моя фотографически точно переданная улыбающаяся физиономия.
Портрет был красив, но мне казалось, что я совсем не такой. Хотя улыбка была улыбкой черного пессимиста, каковым я и являюсь.
Очень хотелось снова увидеть портрет. С Женей мы долго не виделись, и вот снова встречаю его на улице.
— Приходи. Попозируешь.
— Женя, сколько можно! Да и портрет готов.
— Приходи, приходи. Да не тяни.
Я снова у Жени на табуретке.
В углу стоит заново загрунтованный холст, где красовался (а, может, наоборот) я. Наверное, все-таки мое «не я» оказалось сильнее «я», и Женя меня без сожаления замазал.
Он взял другой холст и положил на него первые мазки…
Был август 1976 года.
***
Вся наша компания встретилась как-то случайно на улице. Причем, биоциклы у всех совпали. Скинулись. Зашли в магазин и накупили всего, что там было. А было там: водка, черный хлеб и яйца. С этим набором мы пошли в огород к критику Тармо, зажарили там пантагрюэлевскую яичницу и запили ее водкой. Показалось мало. Еще скинулись. Нам с Женей выпало снова идти в магазин.
И вот на бульваре Женя говорит:
— Посидим немножко на скамейке. Что-то сердце сжало.
Посидели.
— Ну, что, Женя, легче?
— Нормально. Но я бы еще немножко посидел. Ты иди в магазин, а я побуду тут и двину к Тармо или домой, или дождусь тебя.
У меня не возникло особого беспокойства, так как крепыш Женя никогда на здоровье не жаловался.
Когда я шел из магазина, Жени на скамейке не было.
На следующий день я уехал в Кижи. Через два месяца, в октябре, когда «Ладога» ходила к нам через день, в газете я прочел, что Женя умер. Ишемия.
На похороны я не успел.
Прости, Женя, что тогда, в августе 1976 года, я так с тобой расстался.
***
А Саша уже работал в детской художественной школе. Всего один год. Но зато почти все его ученики стали профессиональными художниками. Случай достаточно редкий. Ученики стоят того, чтобы назвать их по именам: Дмитрий Учуваткин, Виктория Зорина, Михаил Симис, Маргарита Юфа, Артем Стародубцев, Людмила Новопольцева, Ирина Порошина, Ольга Карклин. (Последняя, правда, не художница, но человек, тесно связанный со многими видами искусства).
Всех их я встречал в мастерской у Саши. Его отношения с учениками были редкостные: он был для них и высшим авторитетом, мэтром (только на «вы»), и старшим другом, с которым достаточно свободные дружеские отношения, а с Димой Учуваткиным иногда даже задиристые.
Хорошо, что его ученики выросли в интересных художников, и ни один из них не стал эпигоном Харитонова.
***
Незадолго до смерти были поданы документы на принятие Жени в Союз художников. Ответ пришел быстро: «Отказать в связи со смертью кандидата».
***
Выставка его работ заняла весь Музей изобразительных искусств Петрозаводска. Причем висели явные шедевры. А сколько самых разных картин не вместилось! При отборе работ искусствовед Надежда Воронина и писательница Галина Скворцова проявили такт, достойный художника Евгения Судакова.
Народу на открытии было, наверное, рекордное для Петрозаводска количество. Евгения Судакова провозгласили гордостью карельского искусства, а художники стали хвастать знакомством с ним, хотя при жизни Жени большинство признавало его только как маляра-исполнителя их гигантских панно на тему: «Слава…!». Андрей Вознесенский поспешил зачислить Судакова в прорабы – то ли духа, то ли перестройки.
***
Саша познал славу при жизни. Персональные выставки. Каталоги. Пресса. Банкеты со множеством людей, искренне его любящих. Редкие дорогие монографии о любимых художниках. (Они были украдены из мастерской через несколько дней после его смерти. Воров так и не нашли).
К блеску жизни именитого художника примешивалась горечь болезни. Саша все чаще и чаще вынужден ложиться в больницу.
Он умер, когда ему было всего 50 с небольшим.
***
Странно как-то. Вот жили талантливые люди. Ты их любил, спорил, пил водку и чай и думал, что так будет для тебя вечно.
И вот их нет.
А ты все живешь и становишься все более одиноким.
***
Я не люблю бывать в мастерской художников.
Впервые опубликовано в газете «Лицей», 1995 год, №11
