«О том, что от него отказалась мать, я узнал случайно из разговора медсестер в процедурном кабинете: написала заявление… до оформления документов останется в больнице… отвыкать от «материнской» любви…».
Рассказ
Проезжая по городу, оглядывая корпуса утопающего в яркой летней зелени больничного квартала, вспоминаю, что в мои юные годы не было ни одной детской больницы, где бы я не пользовался благами советской медицины. Да, именно детской. До школы болел я регулярно и разнообразно. Не знаю, чем было вызвано мое нездоровье: плохим климатом, незатейливой пищей или пребыванием в деревянном бараке и круглосуточном детсаду. Но донимало меня больше всего не это, а то, что я, неразумная кроха, долгое время был один, без мамы и папы, с незнакомыми детьми, воспитателями, нянечками, докторами.
В тот год, с подозрением на дизентерию, я в очередной раз переступил порог отделения детской инфекционной больницы. На дворе стояла поздняя дождливая осень. В теплой, бело-кафельной приемной сообразно моему пятилетнему возрасту хлопотливая кастелянша выдала пижаму и тапочки, а не обмотала, как это было ранее, мое многострадальное тельце несуразными пеленочно-косыночными одеяниями. Зайдя в палату, оглядевшись, я присел на свободную койку у самых дверей и выложил на тумбочку несколько тонких детских книжек, которые сунула мне в руки, после безапелляционного вердикта дежурного врача, мама. Я тогда только смотрел красочные книжные иллюстрации, беззвучно шевеля губами, повторял уже знакомые, читанные-перечитанные родителями тексты. Разобравшись с книжками, я сел на кровать и обернулся к окну. Тут я увидел Шурку. Он сидел на корточках на широком подоконнике. Чуть задернутая легкая занавеска выделяла его стриженный под ноль, лопоухий абрис на фоне хмурого неба, оставляя неприкрытой правую ногу, выглядывающую из таких же пестрых пижамных штанишек, которые стягивали и мой болезненный живот тугой резинкой.
– Сашка, – обратился к пареньку, сидящий за столом мальчик, – слезай с окна. Сейчас обед принесут, опять ругать будут.
– Не слезу, – настырно глядя в больничный сквер, ответил маленький упрямец. – Сейчас ко мне мама придет.
Мама придет… Эту фразу я слышал каждый день во время своего пребывания в инфекционном боксе. Слышал от того самого не слезающего с окна мальчугана – Шу-у-рки. Он так и представился мне протяжно и нежно, растянув губы в добродушной улыбке: Шу-у-рка. Шуркина отзывчивость и наивность была по душе всем окружающим его людям. Ребятишки с удовольствием принимали его в свои игры. Саша никогда не дулся из-за отставшей фишки или проигранной игрушечной баталии. И в самый огорчительный момент мог развеселить ребят умильной рожицей. Взрослые, посещавшие палату, львиную долю своей айболитовой теплоты уделяли Шурке. Присаживались к нему поближе, гладили по голове, расспрашивали о житии-бытии. На что получали пространный и уморительный ответ о происшедших в палате событиях: прочитанных книжках, прокрученных диафильмах, увиденных за окном чудесах.
Саша и сам мог сотворить настоящее чудо! Время от времени мы, обитатели больничной палаты, просили Сашку показать свои пальцы на ногах. Их у него было шесть! Вернее, двенадцать, если брать во внимание обе ноги. Саша тут же удовлетворял наше ребячье любопытство. Мальчик постарше, уже умевший читать до десяти, торжественно и важно пересчитывал Сашкины пальцы: один, два, три, четыре, пять, шесть! И после оглашения окончательного результата счастливый обладатель двенадцати пальцев прятал их в тряпичные тапочки. Но ненадолго. Вскоре он сбрасывал тапки на пол и забирался на облюбованный подоконник. Саша – добрый-предобрый, улыбчивый мальчик, с которым было весело проводить долгие оздоравливающие дни, услышав на улице женские голоса, принадлежащие мамам или бабушкам, пришедшим проведать своих любимых чад, сразу становился серьезным и приникал к высокому окну. Сашка высматривал среди людей свою маму. От нетерпения – скорей, скорей ее увидеть! – он принимался раскачиваться из стороны в сторону, как ванька-встанька, слегка ударяя ладошками об оконное стекло: «Мама, мама, мама!».
Снимала его с наблюдательного пункта подоспевшая медицинская сестра, успокаивала, говорила, что мама занята на работе, что она скоро, очень скоро придет и заберет Сашу домой. Мой приятель, прижимаясь к тете-врачу, доверчиво улыбался и тут же находил глазами меня, призывая начать новую игру, раскрасить карандашами начатый рисунок или устроить войнушку, высыпав из картонной коробки пупсиков и пластмассовых буденовцев. А бывало, что после воскресных посещений, разрешенных родительских передач и переговоров через карантинную форточку инфекционного отделения, так и не дождавшись мамы, Сашка до ночи стоял на коленях перед черным окном, уткнувшись носом в холодное стекло, и его круглые, оплывшие глазки наполнялись слезами…
Шурка был дауном. Это я потом узнал от своей мамы, лаборанта в городской поликлинике. Помимо своей шестипалости Сашка имел одну лишнюю хромосому. О том, что от Саши отказалась мать, я узнал случайно – из разговора медсестер в процедурном кабинете: написала заявление…до оформления документов останется в больнице… отвыкать от «материнской» любви…
Не понимая сути услышанных слов, а уже тем более мудреных медицинских объяснений о последствиях синдрома Дауна, я теребил маму за рукав: «Чем все-таки болен Саша? Он во всем, во всем такой же, как мы. Он даже лучше!» Шурка не способен на подлость и предательство, он не может позволить себе – как это было, было в других отделениях и палатах! – разодрать «за просто так» мои «Волшебные сказки» или сунуть под нос робкого дошколенка дурно пахнущий горшок. Почему к нему никогда не придет мама?.
После утренней выписки, держась за мамину руку, черпая новыми сапожками серые ноябрьские лужи, я оглянулся на освещенное, занавешенное мелкой моросью больничное окно: Шурка сидел на подоконнике в наглухо застегнутой пижаме, упершись ладонями в немое, бесстрастное стекло.
P.S. По сути, этот рассказ предварило стихотворение 2004 года, посвященное Шуре:
Язык дождя. Листает Даун Дарвина.
В окно больницы Небо истекает.
На чадо благодать Господня явлена,
Бо – глубоко недуг не проникает:
Считать по пальцам хромосомы эти
У Бога нет ни цели, ни желания –
Сиречь души, души, а не сознания,
Коснулся Свет рождения и смерти!
