Завтра, в день прекрасный

— Вячеслав Агапитов всегда в движении, причем свободном, —  говорит о нем научный сотрудник ИЯЛИ КарНЦ РАН Алексей Конкка,  — а это редко кому дано. Нынче же и вовсе кажется, что люди перестали понимать суть этих слов. Вячеславу Агапитову очень много дано от природы и нет в нем лености. Это многообразие талантов и многонаправленнность мысли отразились  в его книге. Это и есть свойство талантливого человека – увидеть в малом весь мир. И понимать, что, не оценив малого, невозможно ценить большое.

Хоронила Рябинушкина вся деревня. Немало было людей и из ближних деревень, тех, кто знавал старика. Даже ребятишки, приумолкнувшие и посерьезневшие, казалось, понимали нутром необычность происходящего.

Сын Иван, сильно осунувшийся за последние дни, шел рядом с дровнями, на которых лежал гроб с телом отца. В конце наволока, у Святой салмы, полозья саней зашуршали по черным камням оттаявшего берега. Мартовское солнце металось в облачном небе, едва проглядывая сквозь белесую пелену туч.

Иван с братом пригнулись к передку саней, толкая дровни по каменистой отмели. Сколько таких гладких камушков, подумалось Ивану, выносили они с отцом с берега домой. Вспомнилось также, как летними светлыми ночами парили бересту, как отец ловко вставлял камни в берестяные кошелки, а затем — опять на пару — привязывали новехонькие грузила к сетям. Давно ли казалось, что годы отцу не указчик, но вот и его нет…

За месяц до смерти у отца изменилась походка. Старый Трофим подолгу сидел теперь на лавке, часто тер ноги. Порой обращался в пустоту: «Одолела-таки лихоманка, сдюжила… Справляйся, Трофимушка, пора. И то зажился».

По утрам, когда еще был в силах, заглядывал на сарай. Там на повети смотрел на высокий восьмиконечный крест, белевший в сумеречном пространстве сарая. Крест сделал сам пять лет назад, когда провалился по весне в салму*. Сыновья оказались рядом, вызволили из водохоша, но болел долго. Отходила травами соседка, хромая бабка Анастасия. В благодарность, когда оклемался, отнес ей серебряную чашку с узорочьем — подарок ученых из Питера за старины, что пел для тамошних охочих людей.

Отец умирал тихо, спокойно. Когда выходил из забытья, вглядывался в Ивана и слабым голосом пытался сказать последнее:

—    А медальку серебряную — как туго будет — продайте.

Да и другие дары тоже можете.

Иван был сметлив сердцем, понял: раз старик поминает смертный час о медали, стало быть, дорога она ему, памятлива.

—    Нет, тятя, медальку сберегу.

Сказал и загорюнился. Отчего-то вдруг навернулись слезы.

—    Ну что ты как моня какой, — укорил отец. — Не лей воду. Гости мы на этой мандере, сынок. Но, скажу, и в гостях бывает порой не худо. Помнишь ведь Павла Николаевича Рыбникова? — Иван кивнул головой. — Пою, бывало, ему старину, а он серьезно так записывает. Любо, видно, было ему.

Старик на какое-то время замолчал, а потом выдохнул:

—    А рябинку ты зря срубил — недобрый знак. Будешь меня в домовище везти — попроси у места прощения.

—    Ты, тятя, молчи. Тебе ноне отлеживаться надо.

—    Нет, надёжа, что мне надобно — сам ведаю. Какой тут роздых теперь?! Это в Питере за мной господа ходили, холили: мол, отдохните, Трофим Григорьевич. По комнатам водили, на диваны класть хотели. А я им: «Отдых наш — в любимом деле да в семейном ладе». Хорошо, нитченки были взяты, дак сетки хоть вязал. Знаешь, пока смотрю на тебя — легче, а как нет — так стенью** лезут.

—    Кто лезет-то, тятя?

—    Да нечисть, видно. На человеческий конец глядеть сбегается. Ты молись, надёжа, за меня, молись. А когда помру, не забудь: клай мой складень на грудь.

—    Но, ладно, запомню я.

—    Слышь, Ваня, пока живой да кяряйдаю*** еще, никто ведь не проведает, а на погост везти — все друзи тут и встанут.

Дверь тихо отворилась, и в низкий проем пихнулся сосед — дедка Перший. Глянув на Трофима, прослезился.

—    А ты, Перша, впрямь колдун. Я только Ваньке баял, что не вспомнит никто.

Першин промолчал, выдержал паузу:

—    Трофим Григорьев, ты уж не держи зла за былое: молод да глуп был раньше, оттого и творил не по чести.

—    Эх, Перша, не в летах суть. Натура у тебя, видать, порочная. Но и я тебе не судья. Иди с Богом.

Першин огляделся по сторонам, отыскал свою клюку и, уходя, произнес, глядя в иконный угол:

—    Укрепи, Господи, нас в истинной вере. Пусть стези наши будут прямы, как путь твой, Боже, в юдоли земной.

Трофим повернул голову, сверкнул глазами.

—    Прямо токо вороны да сороки летают. Ступай, Перша, утомил.

К вечеру, когда в рябининском доме собралась ближняя родня, старик опять впал в забытье. Раз даже показалось, что он не дышит. Невестка в испуге принесла осколок зеркала, но стекло запотело.

Когда Иван стал возиться с лампой, пытаясь ее зажечь, отец вдруг приподнялся на своем лежбище, протянул правую руку в темноту, словно отыскивая кого-то. Иван бросился к кровати, но старик уже откинулся на спину. Хромая Анастасия истошно заголосила на рундуке у печи.

…Иван с братом последними ушли с погоста. Па середкинской части кладбища, посреди заснеженной поляны, чернела могила отца. У погостской воротницы братья поздоровались с волкостровскими мужиками, выпытали тут же: не продаст ли кто лодку. Сторговались также о конопляной нити.

Небо опять заволакивало, обещало снег. Высокая фигура священника мелькнула на крежу и скрылась в сенях старого поповского дома. Братья встретились взглядами, кажется, впервые за день, и по-цыгански, не сгибая ног, заспешили в сторону Воробьевской губки.

В том же 1885 году, в октябре месяце, в городке Калиш (Царство Польское) скончался местный вице-губернатор Павел Николаевич Рыбников, известный просвещенной России как первооткрыватель русской эпической поэзии Заонежья.