У кумиров переходного времени задачи совсем другие, нежели у героев великой эпохи. А именно – не оставить нас наедине с собой тогда, когда душа пуста и будущего нет.
В начале сентября Интернет буквально взорвался. Сначала Дмитрий Быков – далеко не в первый раз, кстати, назвал Сергея Довлатова «посредственным писателем». Тут же проснулась армия довлатовских фанов с криками: «Да кто ты такой?! Не трожь святого!!!». Им ответили ненавистники Довлатова – столь же односложно и бездоказательно, просто радуясь, что наконец-то можно не скрывать своей ненависти. Затем один критик осудил, другой писатель поддержал… Пошумели на форумах – и забыли. А осадочек остался – как от реального культурного события, которое бурно обсуждала вся страна.
Пустяковый, в общем-то, скандал оказался весьма симптоматичным, ибо отразил в себе всё худшее, что происходит в нашей культуре, где уже давно всех интересует не произведение художника, музыканта, режиссёра, а то, что происходит где-то вокруг да около. Попы сорвали рок-концерт, казаки разгромили выставку, анонимные борцы за веру в Питере сковырнули барельеф, изображавший Шаляпина в роли Мефистофеля. А чуть раньше – помните? – обсуждали всей страной мало кем виденную, но якобы оскорбившую всех верующих оперу Вагнера, а ещё раньше спорили насчет видеоролика со школьницами, которые что-то не то станцевали из жизни насекомых. А в самом начале года жуткие дискуссии шли по ещё непоказанному нигде фильму Андрея Звягинцева «Левиафан» — причём едва лишь выяснилось, что лента не получила Оскара, заказанная каким-то завистником из Союза кинематографистов травля быстро сошла на нет и все прокатные проблемы решились моментально. Вроде бы такой наполненный событиями год – а настоящим ренессансом что-то не пахнет. И когда захочешь поговорить по существу о базовых, непреходящих вещах, оказывается, что это мало кому нужно. Зачем вообще писать книги и снимать фильмы, если толпе хочется шоу?
Ещё один важный момент – тон, в котором ведутся даже такие «эстетские дискуссии». Тут невольно вспоминается что-то из прочитанного в детстве Марка Твена. Например, эпизод, когда Гекльберри Финн спрашивает у негра Джима, никогда не слышавшего о существовании Европы, что бы он ответил, если бы какой-нибудь человек обратился с вопросом: «Parle veau France?». Тот ответил, не задумываясь: «Дал бы по морде, чтоб не дразнился!». Для неграмотного раба, ничего особенного в своей жизни не видевшего, это ещё простительно. Но когда вроде бы цивилизованные белые люди с такими же хамскими привычками, с представлениями, будто всё непонятное, новое, сложное не имеет права на существование, становятся хозяевами жизни – жди беды. Сначала они присваивают себе права профессиональных критиков, затем, вооружившись ломами, превращаются в редакторов, а дальше… Вы, может быть, заметили по криминальной хронике последних месяцев, что люди слишком часто стали браться за ружья для отстрела врачей, якобы кого-то не так лечащих? Всё это – звенья одной цепи: сегодня каждый знает, как надо создавать произведения искусства, а завтра тем же самым ломом дирижирует политикой и экономикой.
А при чём тут, собственно, Довлатов, спросите вы? Честно говоря, вообще не при чём. В той нервной агрессивной атмосфере, в которой мы живём последние несколько лет, не важны конкретные поводы для выплеска негативных эмоций. Главное – ввязаться в драку и неплохо провести время. Тем не менее поговорить о данной фигуре уже давно пора – для того, чтобы взвесить все pro et contra и понять, какое же место на самом деле занимает Сергей Донатович в нашей истории и культуре. Ведь как бы кто ни оценивал размер его таланта, разве не удивительной кажется хотя бы его посмертная судьба? Где ещё вы найдёте хоть одного шестидесятника, которого в качестве современного классика канонизировали не его ровесники, а поколение, в момент распада СССР едва разменявшее второй десяток?
Собственно говоря, в этом и кроется главный секрет широкой популярности довлатовской прозы. Подобное творчество больше всего оказывается востребовано в переходные исторические периоды, когда старая литература уже выглядит неинтересной, не отвечающей на наши самые насущные вопросы. Рухнула советская идеология, как-то незаметно стала вчерашним днём и идеология антисоветская со всеми её самыми последовательными и самыми мужественными носителями, а анекдот оказался живучим. Возможно, это такая естественная, от природы нам данная способность спасаться от депрессии, от страха перед будущим – когда не знаешь, как жить дальше, заставь себя смеяться над собой, и все вопросы отпадут сами?
Да, жарким летом 1992-го почему-то больше всего хотелось читать что-нибудь смешное, хотя в реальной жизни было не до смеха. Я прекрасно помню, как и когда именно произошло это открытие у меня лично. В день после трудного и не очень удачно сданного, но, слава Богу, последнего в той летней сессии экзамена. На душе было пусто – как в почтовом ящике, впрочем, тоже, телефон молчал, в радиоэфире звучала какая-то попсовая дребедень, телевизор радовал ещё меньше. Родители уехали на дачу, пообещав вернуться лишь к следующему вечеру. Впереди была белая ночь, которую решительно некуда девать.
Наводя порядок на книжных полках, я совершенно случайно наткнулся на купленную ещё зимой по чистой случайности книжку в мягкой обложке: Сергей Довлатов «Ремесло. Наши». И не смог её выпустить из рук до самого раннего утра, а следующий день начал с мысли: «Поскорей бы сесть и дочитать!». Эффект от прочитанного был необычным. Меня ничто не утешило и не излечило от депрессии, ответов на мучившие меня вопросы под этой обложкой тоже не нашлось. Новый день стоило прожить только ради того, чтобы удовлетворить любопытство – «что там дальше».
От всех дальнейших произведений, печатавшихся сначала в периодических изданиях, а затем собранных в знаменитом трёхтомнике, впечатление получалось примерно схожее. С ними быстро пролетало какое-то количество дней очередного отпуска. И я не решаюсь сказать точно, может ли называться выдающимся писателем тот, для которого главное – помочь читателю приятно провести время.
Но посредственностью я его не посмею обозвать вот по какой причине. Автор уровня среднего и ниже равен сам себе, он – ровно о том, о чём написаны его тексты и не содержит никакой побочной информации. Плохой детектив – это всего лишь пересказ событий вымышленной криминальной истории, плохая фантастика – это сказка для взрослых о чём угодно, но только не о нас, грешных землянах, и т.п. Чем отличается Акунин от Устиновой или Станислав Лем от какого-нибудь сценариста сериалов для канала «ТВ3», сделанных на коленке – так это умением навеять нам «сны о чём-то большем», открыть глаза на важные явления, о которых мы прежде не задумывались.
Довлатов, возможно, помимо своей воли многое мне объяснил своими сочинениями, и прежде всего – то, какой должна быть настоящая проза. Вдруг стало очевидно то, чего мне не говорили даже в университете на филфаке: хороший прозаик — это прежде всего хороший рассказчик. И если стихи могут состоять из голых эмоций, абстрактных ассоциаций, спонтанных мыслей по поводу и без повода, то за рассказом, повестью, романом должна стоять прежде всего история. Ещё лучше, если за этим читается судьба автора. А значит, не имея за плечами биографии, ничего не зная о жизни, в общем, лет до тридцати как минимум пробовать свои силы в подобных жанрах бессмысленно. Только когда накопишь опыт, осознаешь его уникальность и придумаешь, как и с кем поделиться этим богатством.
Открытие так ошеломило, что очень затруднило чтение чего бы то ни было. Почти всё, что прежде нравилось, вдруг стало невыносимым. Манерным и надуманным показался Аксёнов, чересчур многословным – Валерий Попов, совершенно пустым – Александр Кабаков. Наверное, лишь Конецкий, Житинский, Пьецух да Маканин каким-то образом удержались на своих пьедесталах, да и то заметно сдали свои позиции в моей субъективной иерархии современных мастеров слова. А ещё наваждение не коснулось буквально завораживавшей меня в те годы орнаментальной прозы начала ХХ века типа Ремизова и Пильняка. Тексты, в которых внешне ничего не происходит, каждая фраза – афоризм, а связь между абзацами не столько логическая, сколько ассоциативная, по-прежнему воспринимались как верх технического совершенства. Просто приходилось признать, что так сейчас писать нельзя. Как нельзя, например, сейчас написать новую «Илиаду» гомеровским гекзаметром, что вовсе не отменяет гениальности Гомера.
Писать надо именно как Довлатов! Именно потому, что самое трудное – это создание не толстого романа-эпопеи, а маленького рассказика о том, что лучше всего знаешь, чем живёшь и дышишь.
Ещё одна важная мысль, пришедшая после первых же довлатовских вещей: теперь понятно, что на самом деле представляет собой типичный «совок», независимо от его начитанности, уровня образования и конкретных фактов биографии. Довлатов имел возможность наблюдать этот особенный человеческий тип в разных обстоятельствах и описал его точнее других – без иллюзий, без мифов, без лишнего пафоса. До сих пор при упоминании «человека советского» даже те, кто застал СССР в достаточно сознательном возрасте, представляют себе прежде всего малограмотного, косноязычного биоробота, разговаривающего исключительно цитатами из Ленина и Сталина. Да, были и такие – идейные и непоколебимые, но к 60-70-м годам, пожалуй, они уже относились к числу вымирающих видов. Куда больше было циников и людей, находившихся не в ладах с реальностью. Живя в Советском Союзе, они грезили либо об описанном фантастами далёком безоблачном будущем, либо о находящемся за железным занавесом цивилизованном мире, который, даст Бог, когда-нибудь придёт и к нам. Оказавшись же в эмиграции, они продолжают жить теми же стереотипами, примешивая к ним ещё и ностальгию. Они ни там, ни здесь в упор не видят того, что есть на самом деле, совершенно не умеют жить и поэтому одновременно смешны и вызывают сочувствие.
Взгляд Сергея Довлатова на мир – это не только ирония. Это ещё и трезвость. Сделать такую карьеру в Америке, которую сделал он после нескольких десятилетий безвестного и по сути бесплодного прозябания на родине, даёт право именно так описывать пережитое. Мы не знаем почти ничего из его раннего творчества и вряд ли когда-нибудь дождёмся, что наследники и обладатели авторских прав когда-нибудь рассекретят архивы. Но то немногое из рассказов, что опубликовано, ужасно именно потому, что написано рукой автора, полного совковых предрассудков. Там стиль – всё, содержание – ничто. Причем стиль сырой, неровный, с легко угадываемыми заимствованиями из великих предшественников. Наверное, настоящий Довлатов начался всё-таки тогда, когда честно взглянул на собственное творчество, понял, что до определенного момента был не волшебником, а только учился и начал всё с нуля.
Или всё-таки с повести «Зона», описывавшей армейский опыт Сергея Донатовича? С вышки охранника лагеря для уголовников особенно многое видно – в том числе то, чего снизу не разглядели такие гениальные зэки, как Шаламов и Солженицын. Например, что страна давно уже не делится на тех, кто сидит, и тех, кто их охраняет. Между происходящим по ту и по эту сторону колючей проволоки на самом деле куда меньше разницы, чем может показаться издалека. Просто зона – это маленькая модель какого-то кусочка вольной жизни, отчего любая история оттуда сама собой превращается в философскую притчу. Чего стоит хотя бы знаменитый фрагмент о том, как заключённые перед очередными октябрьскими праздниками ставят спектакль о Ленине и без всякой задней мысли, просто ненавидя всякую обязаловку и показуху, превращают его в пародию?! В пору, когда в столичных интеллектуальных кругах всё популярнее становилось мнение, что хорошо бы вернуться к ленинским нормам, к загадочному социализму с человеческим лицом, писатель показывал, что может получиться, если подобная мечта вдруг начнет сбываться. Но послание, заложенное между строк, никто не прочитал вовремя и получилось ещё хуже.
Стоять на границе двух миров и видеть свою, третью правду, когда большинство различают лишь чёрный и белый цвета и ни единого оттенка, всегда было трудно. Как в наше время, когда стоит только напомнить спорящим о том, наш Крым не наш, что первыми цивилизованными людьми там вообще-то были эллины, а никаких славян даже рядом не стояло – и тебя просто перестают слышать. Лет тридцать-сорок назад было не лучше – деление на тех, кто с нами и тех, кто против нас, здесь всегда было важнее элементарного здравого смысла.
В разных произведениях Довлатова совсем не случайно несколько раз всплывает известная цитата из Галича: «Я выбираю Свободу!». Так говорили непризнанные литераторы, так говорили будущие эмигранты, но что стояло за этими красивыми словами, действительно ли произошёл выбор, мало кто кроме Сергея Донатовича задумался, мало кто показал. В повести «Ремесло» будни ленинградской богемы 70-х предстают такими же рутинными, мелочными, далёкими от романтики, как и жизнь обласканной властью элиты. И именно на это обижались упомянутые там живые классики, а вовсе не на то, что их сделали героями анекдотичных баек.
Я помню, как бушевал пришедший в ярость от услышанного в стотысячный раз вопроса о драке с Вознесенским выступавший десять лет назад в библиотеке ПетрГУ Андрей Битов: «Это оставьте на совести Довлатова!.. Пиар – страшная вещь, поскольку он всегда лживый! Процитирую ленинградского писателя Валерия Попова, который чуть-чуть младше меня и немного старше Довлатова, который и раньше, и более уверенно начинал. Его спросили молодые писатели: «Как на вас повлияло творчество Довлатова?». Он взорвался: «Да Довлатов был нормальный парень, его можно было за водкой послать. Это только после смерти он так чудовищно зазнался!». Вот плоды нашего русского отношения: «Они любить умеют только мёртвых!». Довлатов, конечно, стал хорошим писателем в Америке, причём, поскольку Запад требует продукции покупаемой, он научился писать хорошо и продажно, не унизив уровень прозы». На самом же деле за живое Битова задело не то, что кто-то примазывается к чужой славе, и не то, что кто-то выставляет его в качестве комического персонажа. Просто достоянием гласности стала страшная тайна – что властители дум, носители высокой культуры, частички мозга нации могут выяснять отношения как обыкновенная дворовая шпана. Хотя какая же это тайна, если на моей памяти наберется десятка полтора похожих эпизодов, невольным свидетелем которых я оказывался в разное время?
Довлатовский герой в своих странствиях как раз и ищет ту самую подлинную, не испорченную совковостью интеллигентность, которой так гордились многие его собратья по перу – и ничего не находит. Не уверен, что повесть «Компромисс» — лучшее из написанного об отечественной журналистике в эпоху развитого брежневизма. Юрий Дружников в романе «Ангелы на кончике иглы», написанном примерно в те же годы, сделал то же самое глубже, остроумнее и тоже не без упоминания хорошо узнаваемых реальных личностей. Но в «Компромиссе» есть главное – личный опыт автора, хорошо изучившего и парадную, и закулисную жизнь редакции типичной провинциальной газеты. И то, что действие происходит в Таллине, где и цензура была помягче, и нравы более европейскими, лишь добавляло тексту разоблачительной остроты.
Пожалуй, никто больше с такой наглядностью не показал, почему развалился Советский Союз задолго до того, как он на самом деле развалился. То, что издали могло показаться грозной империей, на поверку оказывалось виртуальной реальностью, а люди, ловко и профессионально её сооружавшие, сами же и смеялись над плодами собственных трудов. У режима, имеющего таких верных слуг, нет никаких шансов выжить. Впрочем, и насчет тех, кому предстоит жить после крушения коммунизма, радужных прогнозов быть не может. Кому можно доверить дальнейшую судьбу страны? Приятелю главного героя – Бушу, считающему себя внутренне свободным человеком, но сводящему свой бунт к мелкому дебошу? Редактору, который, конечно, легко впишется в любой строй, чтобы цинично выполнять заказы будущих хозяев? Или человеку из народа – например, четырехсоттысячному жителю Таллина, чьё рождение решила с помпой отметить эстонская пресса – взятому наугад, оказавшемуся плодом любви вконец опустившихся маргиналов и имеющему вполне предсказуемые перспективы? Другого выбора просто не существует.
В самом печальном, наверное, своём произведении «Заповедник» писатель, казалось бы, находит, наконец, то, что хочет. Обитатели пушкинских мест, где ему довелось проработать некоторое время экскурсоводом, описываются хоть и с иронией, но с нескрываемой симпатией. Но это всё-таки люди, уже сами ставшие музейными экспонатами, а вокруг них всё уж очень не по-пушкински. Невежественные экскурсанты, пришедшие на поклон к поэту только потому, что это модно и не замечающие, как им вместо строчек Александра Сергеевича цитируют Есенина, налёт показушности и всё того же цинизма преследуют героя на каждом шагу. И вполне логично, что самые последние страницы оставлены на описание страшного депрессивного запоя, после которого не остается ничего, кроме как собрать чемодан и лететь в Америку. «Пушкин бы не захотел жить в этом году!» — как гласил приписываемый в «Ремесле» Анатолию Найману афоризм.
Что ещё интересно – рассказывая свои занимательные истории от первого лица, Довлатов нигде не пытается делать что-то специально для того, чтобы понравиться публике. Какие-то яркие эпизоды и эффектные поступки, имевшие место на самом деле, легко отбрасывались за ненадобностью, если это плохо вписывалось в авторскую мифологию. Люди, знавшие его по ленинградскому периоду, например, пересказывали со слов очевидцев, как Сергей Донатович прямо по пути в эмиграцию в салоне самолёта учинил драку с таким же товарищем по несчастью, высказавшимся не вполне лестно о России. Но вы это прочитаете разве что в мемуарах современников, тоже давно начавших путать реальность с мифом.
Кстати, о мифологии. У нас во все времена высшим комплиментом литератору считалось то, что его стихи запел народ, посчитав частью своего стихийного творчества или что его цитатами говорит целое поколение. Сколько довлатовских цитат ушло в народ, сколько придуманных им баек – точно неизвестно, но уж никак не меньше, чем из Ильфа и Петрова. Как они там, в народе, живут, мне тоже приходилось наблюдать не раз. Многие представители диссидентской литературы пытались заигрывать с современным городским фольклором, но редко кому удавалось вписаться в него настолько же органично.
Что меня настораживает в довлатовской прозе, так это чересчур лёгкая её усвояемость. Когда кого-то очень легко читать, это, конечно, прекрасно – но до определённого предела. Известно высказывание самого писателя о том, какой эффект должно производить настоящее искусство на человека: «Это – как лыжами по морде!». Однако на практике он тщательно оберегает читателя от катарсиса, от потрясений и не бьёт никого ни кулаками, ни лыжами, ни старинными канделябрами. Читателю предлагается качественная пища для ума – но она уж больно диетическая!
И беда тут не только в индивидуальном стиле. В Советском Союзе было два автора, не скрывавших, что идут по следам Вильяма Сарояна – американского классика армянского происхождения, известного прежде всего своим добрым юмором. Вторым был Нодар Думбадзе – и он, начав с милых, но наивных картинок деревенской жизни в повестях типа «Я, бабушка, Илико и Илларион» пришёл в конце жизни к «Закону вечности» — одному из самых значительных текстов ХХ века, сопоставимых разве что с айтматовским «Буранным полустанком». Довлатов же так и остался всего лишь мастером малых жанров, поражающим точностью деталей, яркостью зарисовок с натуры, но ни на шаг не приближающим нас к пониманию смысла жизни.
Скажу даже больше: если бы его не сразил сердечный приступ четверть века назад, мы бы вряд ли дождались чего-либо монументального. Уже вещи, написанные исключительно на эмигрантском материале – «Иностранка» и «Филиал», казались заметно слабее всего, что было прежде. Словно тщательно описанная и разложенная по полочкам реальность уже закончилась и автор черпает какие-то жалкие остаточки на самом донышке. К концу 90-х, когда мир радикальным образом изменился, не осталось бы вообще ничего. И в наши дни Довлатов мог бы продолжать творчество в качестве блогера или автора аналитической колонки а каком-нибудь популярном издании. Несомненно, это была бы публицистика высокого класса – тонкая, меткая и граничащая с литературой. Но всё же не совсем литература.
Ну а если бы и случилось чудо, и этот талант получил бы возможность развиваться в каком-то новом направлении, Довлатову пришлось бы… стать Веллером! То есть менее искусным рассказчиком, но более мощным мыслителем. И написать какой-нибудь «Великий последний шанс» — социальную утопию, так буквально воплощающуюся в жизнь в последние годы, что уже и сам господин утопист не рад. Как ни жестоко это звучит, но иногда смерть – единственное спасение от глупостей, которые мы могли бы наделать при жизни.
Так или иначе, а четверть века – это уже достаточный срок для проверки временем любого таланта на прочность. Если Сергея Довлатова помнят, значит, слава его не была искусственно раздута на пустом месте. Просто у кумиров переходного времени задачи совсем другие, нежели у героев великой эпохи. А именно – не оставить нас наедине с собой тогда, когда душа пуста и будущего нет.
А то, что один писатель сказал что-то не вполне уважительное о другом, не стоит принимать близко к сердцу. У художников вообще весьма сложные взаимоотношения как с живыми, так и с мёртвыми. Довлатов считал Пикуля олицетворением пошлости, Горький недолюбливал Достоевского, юный Есенин возмущался цинизмом Пушкина, Лев Толстой всерьёз не воспринимал Шекспира – ну и что из этого следует? Именно из этой вечной толкотни у подножья Парнаса и состоит жизнь творцов, ибо одна яркая индивидуальность никогда не уживётся рядом с другой, такой же яркой. И ей-богу, если бы там все всех любили, в литературе было бы скучно, как на кладбище.
Только с дискуссиями о том, кто «сам дурак» пора бы уже завязывать. В них, как правило, побеждают именно те, кто хочет оставить нас всех в дураках.
