Рассказ
Как домашние птицы на насест, они усаживаются тесным рядком на старой скамейке напротив подъезда четырехэтажки. Скамейки той, десятки раз подновленной то зеленой, то синей, то коричневой краской, и не видно было бы в зарослях сирени, если бы не плотные женские фигуры на ней.
Оседланная или временно опустевшая скамейка вернее всякого термометра показывала, теплый ли день у еще одного долгожданного лета.
***
Погожее утро выходного дня в конце июня выманило соседок из дома. Заняли свои места под солнцем на прогретом уже деревянном «насесте». Поговорили о погоде, потом надолго замолчали. За сорок лет жизни под одной крышей почти всё успели обсудить. Простая скамейка, на которую они в теплые дни лета и ранней осени усаживались рядом, как усталые птицы на облюбованный подоконник, лет двадцать стояла на этом месте. Но почему-то они считали ее новой. Возможно, в сравнении с возрастом их блочной «хрущевки» или собственным. Всякий раз, сметая пыль со скамейки, прежде чем сесть, ворчали: «Краска-то как облупилась, не так давно вроде бы и красили …». Хотя красили скамейку давно. Но у них, сначала взрослевших, потом старившихся под крышей одного дома, где когда-то справили новоселье, успели вырастить детей, дождаться внуков, похоронить своих мужей, был свой отсчет времени.
Молчание затянулось. Стали позевывать. Однако уходить не спешили: уж больно ласково было солнце — не так и часто гостившее в их северном городе.
… Анна Семеновна вышла из подъезда, таща на полном плече свернутый в рулон свой знаменитый персидский ковер. Он достался ей еще от матери, вскоре после того, как их семья из пяти человек переехала в трехкомнатную «распашонку» в этом, тогда только что сданном, пахнущем новой краской и свежей штукатуркой доме. Большой, яркий, прочный ковер нравился всем соседям. Много лет Анна Семеновна гордилась им, а теперь не знала, куда пристроить. Ее все больше мучила астма. А трясти ковер, хотя бы раз месяц, стало некому. Муж три года назад умер, дети разъехались. Дочь с семьей устроилась в Петербурге. Сын с семьей квартиру купил в новом районе города. Предложила ковер невестке, но та поморщилась: старьё …
Дотащив ношу до металлической перекладины, давным-давно установленной на хозяйственной площадке, почему-то рядом с детской песочницей, Анна Семеновна, кряхтя и вздыхая, развесила «перса», как прозвал ковер ее сын. Сама же, держась за поясницу, направилась к скамейке, откуда ее уже зазывали: «Семеновна, подсаживайся. Отдохни от забот: денёк-то какой! Благодать!».
— А у меня ведь дверь в квартиру открыта: не смогла закрыть, ковер мешал. Подумала, никого чужих нет в такой час, да и вы тут рядышком сидите, увидите, если что … Все же первый этаж …
— Ну, и правильно. Мимо нас никто не просочится. Лучше нас здесь охраны нет! Да и нечего из наших квартир-то выносить: все допотопное, как твой ковер, уж прости, Семеновна … — в один голос заверили соседки.
Анна Семеновна согласно кивнула. Поправила панаму на своих сединах и повернула лицо к солнцу.
Заняли свои позиции и другие «жаворонки» старого двора. Блаженненький Сеня на углу дома подкарауливал прохожих для приветствия: одним подавал и пожимал руку, перед другими снимал свою большую клетчатую кепку, напоминавшую головной убор знаменитого некогда циркового клоуна Олега Попова. Знавшие Сеню, — единственного сына у больной старушки-матери, отвечали ему добродушно и ласково. И лишь немногие случайные прохожие от него шарахались. Бабули на скамейке по-матерински жалели Сеню, частенько угощали его то свежим пирожком, то теплыми оладьями …
Зато на «конкурентов» Сени, приветствовавших прохожих на другом углу дома, смотрели с осуждением. Потому как налицо была причина действий этих хронических безработных: выпросить у встречных рубль или, если повезет, десятку на выпивку либо опохмелку. Каждый из этой компании тоже был хорошо известен тем, чьи дома выходили на этот старый уютный двор с высокими тополями, черемухами и рябинами. Словом, за десятки лет устоявшийся, близкий к патриархальному уклад этого городского двора почти в центре города каким-то чудом сумел уцелеть. И не в последнюю очередь, благодаря пожилым жильцам, которые его когда-то благоустраивали: сажали деревья и кусты, сколачивали скамейки, охраняли жэушные детские площадки от автомобильного засилья …
***
Из подъезда выбежал высокий плечистый парень с раздутой от содержимого спортивной сумкой в руках. Увидев сидевших на скамейке разомлевших от тепла бабуль, он притормозил. Вежливо, с улыбкой поздоровался, весело спросил: «Как жизнь молодая?». Прикурил сигарету, и поспешил дальше.
— Должно быть, новый сожитель Лидии. Я, вроде, его уже видела, — после полуминутного молчания констатировала самая старшая из приятельниц семидесятипятилетняя Мария Егоровна.
— Все веселится наша молодица … Сколько уж ей? Кажется, под сорок пять? А кавалеров моложе себя выбирает, — не смолчала и владелица «перса» Анна Семеновна.
— Вежливый какой. Свои-то, соседи, не все здороваются! А этот чуть ручки нам не поцеловал. Что он в Лидке нашел? Как будто молодых вокруг мало! — сварливо добавила лучший дворник всего квартала Мария Егоровна, привычно лузгавшая семечки, шелуху от которых она всегда аккуратно складывала в карман форменного халата.
— Ладно, соседушки, схожу домой за хлопушкой, да пыль повыбиваю из «перса» своего. Пылесосом так не вычистишь …- Анна Семеновна тяжело и неохотно поднялась со скамейки и направилась к распахнутой двери подъезда.
… Через пять минут она выскочила на улицу без хлопушки, без панамы на голове, насмерть перепуганная: «Украли! Микроволновку украли! Ой, батюшки! Да, что же это такое!!!!».
Соседки не верили своим ушам. Они никак не могли понять, когда, в какую минуту вор мог проскочить в подъезд, ведь они глаз с двери не спускали? Кто? Неужели тот парень, который, как они «вычислили», ночевал у Лидии?
Побежали выяснять. Лидия долго не открывала. А, открыв дверь, через минуту с руганью захлопнула ее, не дослушав обрушившихся на нее с допросом соседок.
Не солоно хлебав, отправились снова к скамейке, обсудить происшествие. Теперь у них -не оставалось сомнений, что в своей огромной спортивной сумке «Адидас» парень, переночевавший у Лидии, и вынес новую микроволновую печь Анны Семеновны, в прошлом году подаренную ей сыном на семидесятилетие. Заглянул, так сказать, мимоходом в приоткрытую дверь чужой квартиры, и поживился.
— Наглый ворюга! Еще перед нами расшаркивался! Чуть руки не целовал! А ты, Семеновна, что же двери в квартиру никогда не закрываешь? Как в деревне. … — лучше бы Клавдия Ивановна «молчала в тряпочку», тут же посоветовали ей соседки, отпаивающие Анну Семеновну корвалолом: бутылочку с лекарством всегда держала в кармане Мария Егоровна.
— Ты, Клавдия, у нас самая умная. То-то у тебя месяц назад из-под носа пять тысяч умыкнули да еще и с нагрузкой!
Клавдия Ивановна покраснела и прикусила язык. Егоровна разбередила ей свежую еще рану.
***
Все в доме знали, что у одинокой Клавдии Ивановны деньги водились всегда. Поговаривали, что немалые. И прежде, когда она работала в торговле, и теперь. Все также знали, что лучше у Клавдии Ивановны не одалживать. Доставая из тайника запрашиваемую сумму, она всегда недоверчиво спрашивала: «А ты точно отдашь? Не люблю, когда меня обманывают!». И обязательно рассказывала просителям о соседке или соседе, которые запоздали с возвращением долга, и, значит, вышли у нее из доверия.
Клавдия Ивановна страдала от одиночества. Ее редко навещали родственники и знакомые, памятуя о ее занудстве, обидчивости и скупости. В целом же она была человеком честным, по-своему добрым и чистоплотным. К тому же она с завидной отвагой боролась со своей старостью и немощью. Несмотря на больные ноги, не ленилась ходить в поликлинику, в магазины, на рынок, прогуливаться возле дома, когда погода не позволяла дремать на скамеечке.
Однажды, когда она совсем замаялась от скуки и одиночества, в дверь позвонили. Открыла, даже не спросив: «Кто там?».
Два молодца с внушительными баулами в руках любезно поздоровались и назвались представителями какой-то фирмы, распространяющей «недорогие и качественные товары».
Клавдия Ивановна впустила «представителей». Красиво упакованные вещи, в основном из бытовой техники, произвели впечатление. Но больше всего ее заворожило то, как симпатичные молодые люди ласково с ней разговаривали. Казалось, они никуда не торопятся, даже согласились почаевничать и поболтать.
Клавдия Ивановна и не заметила, как накупила у них товару на пять тысяч рублей.
Радостно возбужденная от визита любезных гостей, она пригласила соседку, чтобы показать ей «выгодные» покупки. Соседка сразу опустила Клавдию Ивановну с небес на землю, сходу обнаружила: ей подсунули то, что есть в каждом магазине и стоит дешевле. Это, во-первых. А во-вторых, все эти новинки, включая набор стальных ножей на деревянной подставке, ей, Клавдии Ивановне, абсолютно ни к чему. В-третьих, открылось, что из приобретенного не хватает только что купленного утюга. Пока радостно-оглушенная сладкими речами гостей хозяйка, отлучилась в кухню за свежим квасом, один из коробейников догадался «вернуть» утюг в свою бездонную торбу. Вот что приключилось с Клавдией Ивановной.
***
Но украденная у Анны Семеновны микроволновая печь солидной фирмы стоила ещё дороже. И по деньгам, и как подарок от сына. Поэтому Семеновна заливалась слезами. От ущерба, от обиды (как глупо все обернулось), забыв про висевший во дворе на проветривании персидский ковер. Без микроволновки бывшая учительница начальных классов уже, казалось ей, не сможет обойтись.
Дворник Мария Егоровна, поправив старомодный головной платок, ласково увещевала: «Не убивайся так, Анна. Подумаешь, вещь стащили … У людей вон квартиры обворовывают, машины угоняют, большие деньги крадут — все бывает. Зато, Аня, сын у тебя внимательный — я его еще мальчиком помню, всегда помогал тяжелую сумку донести, — купит тебе новую печку, лучше прежней …».
Добросердечную Марию Егоровну все в доме уважали за добросовестный труд лучшего дворника района и жалели за то, что одна воспитывает внучку-подростка. Непутевая, хотя и красивая, ее дочь Татьяна металась по свету в поисках счастья или хотя бы удачи. Выходила замуж, разводилась. Иногда звонила матери из разных городов. Но ни разу за пятнадцать лет не приехала, ни разу ничем не помогла стареющей матери и собственному ребенку, оставленному в годовалом возрасте. Поддерживали Марию Егоровну и племянницу сыновья и невестки. Но все же переживаний ей прибавлялось по мере того, как подрастала внучка, внешне и характером похожая на мать.
Убрав выбившиеся из-под платка волосы, Мария Егоровна грустно, но твердо высказала: «Вот говорят, с сыновьями трудно. А я со своими горя не знаю: не пьют, не воруют, работают, детей растят, жен берегут. А вот с дочкой не справилась. Да и от внучки ничего хорошего не жду …Запоздно домой приходит. Говорит, что с друзьями в компьютерном клубе засиживается».
— Ну, это вы напрасно, Мария Егоровна, раньше времени плачетесь. Дочь денег у вас не просит, не спилась, здорова, — и то ладно. И на внучку пока нет причин жаловаться. Каникулы сейчас, не дома же ей с вами сидеть день и ночь. Учится внучка на пятерки, сами рассказывали, спортом занимается, приветливая, умненькая … Да, кстати, и анализы у нее всегда были хорошие, просто отличные! — активно вступила в разговор только что присоединившаяся к компании Нина Матвеевна, до выхода на пенсию работавшая педиатром в поликлинике, к которой был приписан и этот дом, и весь жилой микрорайон. «Анализы» как аргумент для бывшего доктора, возможно, означали немало: у хорошего человека, слава Богу, и анализы хорошие. Не каждому так везёт.
Нина Матвеевна никогда не садилась на скамейку, опасаясь попасть в состав «старушечьего референдума», как она с юмором прозвала своих соседок, постоянно занимавших этот вполне наблюдательный для дворового масштаба пост. Приятно одетая, аккуратно причесанная и довольно моложавая для своих шестидесяти пяти лет, Нина Матвеевна разговаривала всегда стоя. А когда предлагали все-таки сесть, отвечала, что ей «некогда рассиживаться», и с достоинством покидала «референдум».
Фраза про «хорошие анализы» была давно подхвачена соседями, ее уже вовсю цитировали в доме. Если кто-то из домочадцев кого-то за что-то хвалил, то обязательно добавлял в шутку: «и анализы у тебя хорошие». Но Нина Матвеевна не знала, что уже при жизни стала почти что классиком в своем доме из-за одной только этой фразы, которую произносила всегда под занавес разговора, с чувством, растроганно и доверительно. Над неиссякаемым оптимизмом бездетной и рано овдовевшей Нины Матвеевны соседи посмеивались. Но относились к ней с уважением: за профессию (она никому ни разу не отказала во врачебной помощи), за образованность, за добрый и веселый нрав, за то, что никогда не унывала и умела поднять настроение даже самому угрюмому человеку.
Стоя возле скамейки и произнося обращенный к Марии Егоровне ободряющий монолог, Нина Матвеевна еще не знала, что произошло и чем так взволнован и удручен «референдум». А когда, наконец, узнала — ей рассказывали взахлеб, перебивая друг друга, — то всплеснула руками и … расхохоталась, приговаривая: «Так он еще и раскланялся?! Ой, не могу! Ой, какой вежливый вор! Ой, да и красавец к тому же? Ой, как Лидии повезло! Ой, держите меня!».
Около минуты, не меньше, «скамейка» озадаченно молчала, застыв от неожиданности. Потом «референдум» зашевелился. Затем раздались неуверенные смешки … И скоро соседки, в том числе и потерпевшая Анна Семеновна, взорвались таким веселым, молодым и долгим смехом, что «Иван Иваныч» с третьего этажа, полчаса уже куривший на своем балконе, раздраженно проворчал: «Вот зашлись вороны, дуры старые» и — с треском захлопнул балконную дверь.
Ну, а настоящие-то, умные вороны не отрываясь смотрели с высокого тополя на хохочущих женщин и сердито каркали оттого, что сегодня ни одна из них почему-то не вынесла им на завтрак остатки гречневой каши или макарон …
