Роберт Коломайнен о новом стихотворном сборнике Марка Полыковского
Не может быть чужим и неприкаянным ни на земле, ни в историческом времени человек, когда он говорит:
«От мест родных не отрекусь —
Будь то Израиль или Русь».
Сборник стихов Марка Полыковского «Отравлен я еврейской кровью» отличают проникновенная лирическая исповедальность и благородная простота, естественность художественной формы. Большинство стихотворений — сонеты, и совсем не случайно читателю кажется, что светлое, спокойно–радостное жизнеприятие лирического «я» лучше всего выражается именно в этой поэтической форме.
В художественном оформлении книги с изысканным вкусом использованы работы талантливых графиков. Поэтическая форма и утонченная графика вместе создают впечатление особой эстетической среды, настоящего «сада поэзии», в котором реальный мир отражается и переживается преображенно, эстетически–опосредованно и сдержанно–отстраненно.
Отчего же тогда так надрывно звучит название книги? Уже в зачине, в первом сонете прорывается застарелая скорбь, неизбывная, вековечная тоска, совсем уж неожиданная в наши дни трагическая нота коллективного и индивидуального самоуничижения? Отчего поэт взял в качестве названия и своей первой, ведущей темы строку из сонета Ильи Эренбурга, пережившего апокалиптические ужасы антисемитизма «крови и почвы» ХХ века»?
Ответ прост: оттого, что родившийся в XX веке иудей и сегодня живет со стигматами древней, средневековой, новой и новейшей истории в своей собственной душе. Оттого, что и современность не дает о них забыть, оттого, «что память — это абсолют, а не родня каким-то небылицам». «Мгновения улетают в прошлое», но память не отпускает былое древнего народа. Воистину, лирический герой Марка Полыковского как бы говорит: что было когда-то с народом моим, то было лично со мною. Посещение Рима в наши дни вызывает у него неожиданный отчужденно скептический вопрос: «Что может в Риме разглядеть чужак?»
Отнюдь не потому, что он будто бы не может разделить восхищение миллионов туристов творческим гением человека, воплощенным в вечном городе. А потому, что в отличие от них он способен видеть даже за руинами Колизея трагедию своего народа времен второй Иудейской войны, разрушение Иерусалима и утрату родины…
«В этом городе я чужак —
Иудей на улицах Рима,
Встреча с ним почти нестерпима».
Красноречиво название раздела сборника «Преодоление Рима»… Нееврею, наверное, нелегко понять эту глубинную, эмоционально остро переживаемую связь времен в душе и даже в быте современника-еврея. Но вспомним хотя бы такую сцену из повести Достоевского «Записки из мертвого дома», хотя интонация рассказчика в ее описании не отличается серьезностью, не говоря уже о душевной теплоте и сочувствии. Исай Фомич Бумштейн «накануне каждой субботы, в пятницу вечером» совершал молитвенный обряд. Как он сам объяснял рассказчику повести, «плач и рыдания означают мысль о потере Иерусалима», но «в минуту самых сильных рыданий» он должен вспомнить, что «есть пророчество о возвращении евреев в Иерусалим», и «тут он должен немедленно разразиться радостью, песнями». В наши дни читатели, умудренные опытом новейшей истории, наверняка воспринимают эту сцену гораздо серьезнее, чем до середины прошлого века.
Вернемся к стихам Марка Полыковского. Уходящую своими истоками в седую древность живую память омрачает горькое сознание этнической инаковости и роковой двухтысячелетней исторической неприкаянности народа:
«За что, многострадальный мой народ,
Ты не в чести ни у одной державы?»
В горестном недоумении поэт вопрошает Бога:
«Так для чего Ты избранным назвал
Народ? Чтоб на него обрушить шквал
Напастей? Сколько нам еще осталось?»
В поэтическом контексте эти два риторических вопроса уместны и выразительны. Они звучат как отдаленные отголоски вечных вопросов в устах пророков и героев Ветхого завета. Правда, пророки вспоминаются лирическому «я» мимолетно, да и то в Москве:
«Где же вы, пророки! —
В поднебесном золотом
Ерусалеме».
Что бы пророки ответили лирическому герою? В Книге пророка Аввакума Бог, отвечая на его вопрос о причине несправедливости, говорит: «Праведный своею верою жив будет». А Иов на призывы жены отречься от Бога, который, по ее мнению, отнюдь не справедлив, отвечает: «…неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?». А есть еще ответ самого Бога Иову, и звучит он едва ли не как гимн самой жизни вне дихотомии добра и зла, справедливости и несправедливости.
Но мудрость пророков, наверное, бессильна утолить боль памяти:
«Помнит Рим свои тысячелетья,
Шелестят истории страницы,
Мне, еврею, с этим не смириться,
Память предков жжет клеймом до смерти».
Каково же самоощущение нашего современника на древней родине своего народа? Там, где так естественно было бы следовать призыву «Услышь небесный зов, внемли простым словам»?
«Я постигаю этот край как свой.
Я — иудей. И я – израильтянин».
В этом краю он по–настоящему обретает и свой народ, и свое глубинное «я»:
«Я здесь сроднился со своим народом,
Чья жизнь сладка, горька, солона».
Но «еврейское счастье, «еврейская печаль» и «еврейская хандра» так же неразлучны в душе человека на земле обетованной, как свет и тень в этом подлунном мире:
«Постыло все вокруг, я исчерпал до дна
И море, и песок в пустынях Палестины,
И эти небеса под цвет льняной холстины —
Всем этим наперед пресытился сполна».
Дихотомия «свой — чужой» пронизывает все бытие и отдельного человека, и всех человеческих общностей от малых групп до народов, наций и их объединений. Это извечная проблема рода человеческого, и отчужденное отношение к «к не своим» в инонациональной и инокультурной среде — атавизм, рудимент психологии родоплеменного строя. Он живуч даже в сфере высокой культуры и сознательно культивируется в периоды этнокультурного возрождения малых народов. «Лишь человек — в средневековой мгле», — горько вздыхает поэт.
«Чей ты, братец? — Свой!
Свой, как листья палые,
Как осенний сплин.
«Свой? — Как знать…»
Отношение к отдельному еврею предопределено стереотипным представлением о его народе:
«Наслышан каждый о ловчилах
С торгашескою кровью в жилах,
Живущих вместе, но поврозь».
Да, есть и у отдельных людей, и у целых народов неистребимая потребность отрицать собственные малоприятные черты, проецируя их на других. Нашему интеллектуально честному современнику остается только углублять свое представление об антропологическом единстве человечества и не отказывать другим в моральном праве на такие же слабости, которые мы так легко прощаем самим себе, а то и вовсе не способны разглядеть в собственном национальном характере.
Меланхолической рефлексии в стихотворениях Марка Полыковского противостоит оптимистическое приятие жизни, природы и людей — прежде всего в родной для него Карелии. «Городу над Онего» посвящены самые светлые, задушевные строки, полные радости жизни и душевного тепла. Сцены повседневной жизни согреты людской добротой и вниманием, на них лежит отблеск всечеловеческого братства.
Это светоносное, умиротворяющее начало определяет общую тональность книги Марка Полыковского. Уместно спросить: почему же тогда автор этих строк так много внимания уделил «меланхолической рефлексии»? Потому, что он был ведом волей поэта или названием сборника, ведь название задает ведущий мотив.
Не может быть чужим и неприкаянным ни на земле, ни в историческом времени человек, когда он говорит:
«От мест родных не отрекусь —
Будь то Израиль или Русь».
