Лирический реализм памяти у Марка Полыковского

Поэт Марк Полыковский завершил большой труд – корону венков сонетов «Блики памяти»

«Любой человек – это рассказчик историй. Он живет в мире своих рассказов и рассказов других, и все, что происходит с ним, он видит через призму этих рассказов, и он старается прожить жизнь так, словно рассказывает одну большую историю».

Жан–Поль Сартр. «Тошнота»

«Блики памяти» Марка Полыковского отличают прекрасная в своей классической ясности и строгой упорядоченности архитектоника Короны венков сонетов и свободно, естественно и непринуждённо льющийся стих.

Поэтическая форма «Короны» – венка сонетных венков – впечатляет грандиозностью: 15 венков сонетов, общее число сонетов 225, и в каждом сонете 14 строк! Такая форма требует объёмного содержания, внутренне единого, но и внешне структурированного, сопоставимого в этом отношении с поэмой или даже с пушкинским романом в стихах.

Для читателя это неожиданная в наши дни встреча с поражающей воображение сонетной формой. При всей самодостаточности её красоты корона венков сонетов может восприниматься сегодня как сугубо конвенциональный, условно литературный канон, унаследованный от отдалённого прошлого. Подобным образом воспринимается, например, архитектурный комплекс в стиле классицизма XVIII века.

Архитектура минувших веков в Риме, Вене, Праге, Будапеште изумляет нас эстетическим совершенством формы, но мало кто из современных архитекторов разделяет идеалы архитектурной эстетики прошлого после всемирного торжества функционализма в XX веке: ныне, как известно, «форма следует за функцией».  Современному читателю стоило бы поэтому глубже уяснить поэтику сонетных форм.

Венком сонетов называется групповая композиция из 15 сонетов. Пятнадцатый сонет, или магистрал, связывает все предыдущие таким образом, что каждая строка его в точности повторяет начальную строку соответствующего сонета: первый стих магистрала повторяет начальный стих первого сонета, второй стих магистрала – начальный стих второго сонета и так далее. Последний стих магистрала ещё раз повторяет его первый стих.

Ощущение формальной условности вызывается прежде всего этой уроборической закольцованностью сонетного венка и короны венков. Уроборос – распространённый в мифологии образ свернувшейся в кольцо змеи или кусающего себя за хвост дракона.

Магистрал может находиться и в начале сонетного венка при тех же стиховых соотношениях со структурой сонетов. Его можно уподобить замковому камню или ключу свода, хотя каждое сравнение хромает; роль магистрала напоминает скорее роль сквозных элементов конструкции.  Примечательно, что обычно магистрал сочиняется прежде сонетов венка; иная последовательность представляется гораздо менее естественной и, наверное, отражалась бы негативно на содержательной цельности сонетного цикла. Отметим маленькую «хитрость формы» в «Бликах»: если автор изначально, в процессе создания венков и короны протягивал и распускал стиховые нити от магистрала к сонетам, то читатель в своём восприятии проделывает обратное: он как бы стягивает эти нити и собирает их воедино в магистрале.

Поэтическая структура венка сонетов и короны как цикла венков особенно выпукло и зримо отражает природу художественного произведения, для которого характерно, как выражается Толстой по поводу романа «Анна Каренина», «сцепление» всех частей и художественных элементов. Все они соотносятся друг с другом во всём объёме произведения, все они связаны между собой отношениями соположения, отождествления, синтеза, противоположения, или антитезы, аналогии (выделения сходного в различном).

Возьмём, например, строгое повторение определённых стихов в смежных сонетах и магистрале венка, их возвраты в новых контекстах. Как отмечает Юрий Лотман, «универсальным структурным принципом поэтического произведения является принцип возвращения». Повторы в венке сонетов, следовательно, отнюдь не литературная условность или бездумный формализм, а поэтический принцип связности формы и содержания, композиционной завершённости как художественного целого, так и его частей.

Присмотримся к эстетическим достоинствам и органическому двуединству формы и содержания сонетного венка на уровне отдельного сонета. Сонет не надо смешивать с четырнадцатистрочным стихотворением (четырнадцатистрочник часто выдавался за сонет). У сонета строго фиксированное членение, его типичный размер – пяти или шестистопный ямб, или пентаметр (в западноевропейском значении этого слова). В западноевропейской «континентальной», прежде всего в итальянской и французской, поэзии классический сонет строится из двух четверостиший, или катренов, образующих октаву, и двух трёхстиший, или терцетов, образующих секстет.

В типовой итальянской схеме рифмовки, к которой Марк Полыковский явно тяготеет, при перекрёстной рифме в октаве abab/abab возможны два варианта рифмовки в секстете: cdc/dcd или cde/cde. При охватной рифме в октаве abba/abba рифмовка в секстете может выглядеть так же, как в предыдущем случае.

Во французской схеме сонета, которая также близка Марку Полыковскому, рифма октавы охватная, а в секстете допускаются рифмовки ccd/eed или ccd/ede. Английский тип сонета (от него наш поэт эволюционировал к итальянскому и французскому типу) отличается своим строением и рифмовкой. В нём три перекрёстно рифмующихся катрена и одна пара смежных рифм: abab/cdcd/efef/gg.

В чём же заключаются эстетические достоинства «континентального» – итальянско-французского – типа сонета, стало быть, и сонетов «Бликов памяти»? В первом приближении русский литературовед Николай Шульговский характеризует их в своей «Теории и практике поэтического творчества» (1914 г.)  следующим образом:

«Две различные части сонета (октава и секстет – Р. К.) дают простор двоякому выражению единого переживания. Спокойствие четверостиший вводит в тему стихотворения, она выражена одинаковым приёмом, одни и те же рифмы производят впечатление однородности настроения, укрепляя художественное впечатление первого четверостишия. Если продолжить стихотворение тем же приёмом, то получилось бы ощущение монотонности, утомительности. Во избежание этого вводится художественный контраст – терцеты с новыми рифмами. И сама форма строфы, и рифмы дают новые краски. Течение сонета происходит с большей лёгкостью, не нарушающей, однако, общего выдержанного характера сонета, ибо трёхстишия – форма сама по себе спокойная; в контрасте же с четверостишиями терцеты легко ведут весь сонет к сущности последнего стиха».

Немецкий писатель Иоганнес Бехер в своей «Философии сонета» с особой силой подчёркивает неразрывную связь формы и содержания сонета. «Пора постигнуть сущность сонета со стороны его содержания», – говорит он. «В сонете содержанием является закон движения жизни … состоящий из положения, противоположения и развязки в заключении, или: тезы, антитезы и синтеза. Схематически это можно определить так: положение, или теза, развивается в первом катрене; на него отвечает во втором катрене противоположение, или антитеза; заключение, или синтез, развивается в двух терцетах. Однако в чистом виде эта схема лишь редко встречается в сонете. Она бесконечно варьируется…»

Форма сонета, венка сонетов и короны сонетных венков предполагает, следовательно, исключительно высокую степень организованности текста и в части поэтической структуры, и в части содержания, точнее сказать, их соорганизованности.  В случае творческой неудачи, несоизмеримости формы и содержания, читатель, да и сам автор может повторить вслед за персонажем пушкинской поэмы: «В одну телегу впрячь не можно / Коня и трепетную лань».

Даже в иных образцовых венках сонетов можно видеть превалирование формы над содержанием, когда она напоминает киплинговского «кота, который гулял где хотел». В таких случаях содержание, или поэтическая идея, может изобиловать бессвязными отвлечённостями и выспренними общими (общепоэтическими) местами. В русской поэзии это можно заметить в первых сонетных венках, за исключением самого первого – переведённого   на русский язык Фёдором Коршом (1889) великолепного венка сонетов словенского поэта Франца Прешерна. В начале ХХ века вышли в свет венки сонетов Максимилиана Волошина и Вячеслава Иванова.

В «Сorona australis» Волошина мы оказываемся в странном мире неких эфирных, надмирных сущностей и странных эзотерических смыслов, в котором земное низведено до какой-то низшей космической инстанции. Причиной «непроницаемости» и худосочности содержания может быть его символистская, не чуждая оккультизма идея автора. Точно так же герметизм, неотмирность содержания в венке сонетов Вячеслава Иванова оставляет впечатление невнятности, а анемичная красота формы вызывает сравнение с прекрасными от природы цветами, которым суждено было распуститься не в естественной среде, а в затхлом полумраке подвала.

Итак, «Блики памяти» Марка Полыковского.

Лирическое, точнее, пожалуй, лироэпическое содержание «Короны» вполне адекватно поэтической форме, прежде всего благодаря полнокровной жизненной конкретности образов и мотивов произведения. Муза Полыковского отличается поэтическим реализмом, его стихия – движение самой жизни на её «большой сцене», в гуще повседневного бытия.

Сама структура венка сонетов даёт возможность выделять красную нить лирических мотивов и сплетать доминанты в магистралах. В современной поэзии подобное содержание отливается обычно в более «функциональной» форме лироэпической или бессюжетной лирической поэмы.

Внутреннее единство содержания в «Бликах» задано личностной идентичностью лирического «я». Герой на склоне лет проживает заново в своём сознании проведённые на малой родине в Петрозаводске детство, юность, пору взросления с благодарным ощущением полноты жизни. Кажется, что с его уст готовы сорваться слова: «Да, жизнь, конечно, «дар случайный», но тем не менее бесценный».

Центр тяжести лежит именно в истории души, в лирической рефлексии, или в так называемой памяти души. Для внешнего единства «Короны» достаточно «собранья пёстрых глав», как выразился наш великий классик о своём романе в стихах, то есть бегло очерченной сюжетной канвы без эпической детализации биографических подробностей.

Лирическая ретроспекция уподобляется сну, череде эпизодических сновидений. Это совершенно естественное сближение встречается и в обыденном опыте, и в искусстве. Есенинское «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»  знакомо, наверное, многим по собственным ощущениям. Марк Полыковский вводит нас сразу в эту стихию жизни-сна:

Мне кажется, что жизнь – всего лишь сон,

Бездонный, как глубины в океане…

Эмоциональная память лирического героя «Бликов» столь же избирательна и прихотлива, как сон и грёзы.  Отсюда сновидчески-непроизвольное  чередование образов и мотивов; переливчатая  исповедально-задушевная интонация сонетов; свободное переключение стилевых регистров от высокого до нейтрально-бытового, а в нескольких случаях для сонета, наверное, даже заниженного (диссонансом звучит, например, употреблённое дважды слово «г-но»); разнообразие экспрессивных и эмоционально-оценочных оттенков, непринуждённое и  непредсказуемое, как порхание бабочки на цветущем летнем лугу или игра световых пятен на водной глади. В этом смысле, в плане поэтического выражения, название «Блики памяти» выбрано удачно.

Всё же оно, пожалуй, недостаточно в плане содержательном, глубинно-смысловом, поэтически-сущностном. Как ключевой знак всего произведения, название могло бы заключать в себе в свёрнутом виде экзистенциально значимый итог вспоминания и осмысления прожитого и пережитого. «Память» звучит в названии слишком общо, расплывчато и даже банально, это одно из самых расхожих и затёртых слов.

Ведь в обыденном понимании память сводится к простому отражению, сохранению и воспроизведению событий и переживаний минувшего в нашем сознании. В действительности же это глубокий и сложный процесс взаимодействия прошлого и настоящего в сознании человека, затрагивающий всё его духовное существо. Гёте утверждал: «Нет прошлого, которого позволительно было бы желать… Есть только вечно новое, происходящее из обогащённого прошлого».

Очевидно, «обогащает» прошлое именно настоящее, которое в значительной мере формирует и может даже существенно переформатировать его образ как бы на задворках сознания, незаметно для самого человека. В «Бликах» память с самого начала выступает именно как интимно-личностная память лирического «я», как ретроспектива, как обращённость героя в прошлое именно его неповторимо-индивидуального бытия.

Всё так же вижу сны, но сны иные, –  

Что молод я, что снова я влюблён.

«Сны иные», однако, не означают сознательной переоценки прошлого с точки зрения настоящего. Прошлое суверенно, и «я» подвластно ему: «как будто проживаю жизнь вчерне» (то есть не набело, без корректив).

Прошедшее – оно всегда со мной.

Я – времени дворовый крепостной…

Читатель догадывается: «крепостной» потому, что так крепки узы времени. Время как историческая эпоха и период жизненного цикла «я» проходит, но узы времени, даже ослабевшие и истончившиеся, сохраняются в жизненном мире человека. А «дворовый» потому, что есть узы человеческой солидарности покрепче, чем, например, скрепы этнической или социально–корпоративной общности. В детстве и юности лирического героя эти первичные узы завязываются и крепнут под крышей общего дома, в пределах своей улицы, в родной дворовой среде.

В обыденной памяти проявляется и просто ностальгическая склонность человека очаровываться своим прошлым. Пушкин заметил: «Что пройдёт, то будет мило». Это чувствуется, конечно, и в «Бликах памяти».

Подоплёка захваченности прошлым у поэта-рассказчика подмечена в романе Сартра «Тошнота»:

«Пока вы просто живёте, ничего особенного не происходит.  … Дни ползут за днями без всякого ритма и смысла, в бесконечной, монотонной последовательности. Такова жизнь. Но всё меняется, когда вы начнёте рассказывать о жизни … История развёртывается с конца: мы не перескакиваем легкомысленно с одного события на другое. Не нагромождаем эпизоды хаотически, все они связаны концом истории, который выстраивает их в строго определённом порядке, и каждый последующий эпизод истории заставляет всплывать какой-то предыдущий».

Наверняка точно так же развёртывается история души в «Бликах памяти», рассказываемая самим героем: последующее вызывает к жизни предыдущее. Это не просто воскрешение минувшего:

Во снах я обращаю время вспять…

Есть «стрела времени», летящая из прошлого в будущее, и есть «птица времени», как в сартровском романе. Она летает из настоящего в прошлое, когда жизнь больше не проект, устремлённый в будущее. Марк Полыковский поймал за хвост эту птицу времени в памяти-сне, в памяти-времени «Короны».

Странно, что Мартин Хайдеггер как-то обошёл эту связку «память-время» в своём «Бытии и времени».

В поэтической памяти  автора «Бликов» таится глубинный смысл: это ощущение полноты жизни, когда смысл и вкус жизни в ней самой, прожитой как «бытие в мире», в счастливом единении со сверстниками, социальной и культурно-бытовой средой, главное богатство которой составляют  прекрасные человеческие качества значимых для подростка и юноши людей.

«Корона» Марка Полыковского заслуживает высокой оценки как выходящее из ряда художественное достижение наших дней, образец мастерского сопряжения поэтической формы и содержания. Мало кто может осмыслить и выразить свой опыт жизни в такой гармонично цельной художественной форме.

Россия и Карелия остаются по-прежнему литературной родиной поэта, где он и сегодня свой среди своих. Родному Петрозаводску он воздвиг своей «Короной» поистине уникальный поэтический памятник. Автору этих строк знакомы многие реалии, отразившиеся в жизни и судьбе героя: место и время действия, а также петрозаводская школа № 8 и её ведущие педагоги первой половины 60–х годов, так что в этой части  лирический  реализм поэта мне особенно близок.

Читатели могут отнестись к произведению по-разному. Что ж, однозначно воспринимается только то, что тривиально и банально. Пусть хотя бы это наблюдение будет утешением для незаурядного таланта.

Марк Полыковский

IV. МОЯ ЗАРЕКА

    ВЕНОК СОНЕТОВ

1.

Доносится протяжный перезвон,

Он басом долетает до Онего;

Ещё полно слежавшегося снега,

Уже весна, но ветра тяжкий стон

Застрял в густых ветвях сосновых крон –

То рвётся вдаль, как посвист печенега,

А то скрипит, как старая телега,

То вдруг вовсю трубит, как дикий слон.

Весна, и на Онего ледоход,

В тумане ледокол ломает лёд –

Он движется то плавно, то рывками;

Вдоль берега гуляют старики,

Доносится к ним звон из-за реки,

Сливаясь с пароходными гудками.

2.

Сливаясь с пароходными гудками,

Гремят оркестры с самого утра,

Уже все встали, завтракать пора;

Соседи вновь сцепились языками,

Глаза сверкают злыми огоньками –

Куда-то подевалась кобура,

Не дом, а прямо чёрная дыра! –

Того гляди, обрушится цунами.

Сосед наш Стёпа – бравый постовой,

Ему на пост на главной мостовой –

Махать руками с пёстрыми флажками.

А там течёт нарядная река,

Несёт портреты лидеров ЦК…

И мы когда-то станем стариками…

3.

И мы когда-то станем стариками

И вспомним про «холодную войну»

И в Лету сиганувшую страну,

Что наши деды-прадеды штыками

Отбили у врага – и сапогами

Месили грязь и пёрли по говну,

На переправах с матом шли ко дну,

И в смерти оставаясь мужиками.

Потом нашлось полно врагов у власти –

В стране нет хлеба, песнею о счастье¹

Разносится повсюду бабий стон.

Мы долго жили молча, под сурдинку –

Поставим же затёртую пластинку

И будем вспоминать «Шестнадцать тонн»².

4.

И будем вспоминать «Шестнадцать тонн»,

Горланить песни, лапать хохотушек

И пить холодный квас из полных кружек –

Вот так и плыть, отдавшись воле волн…

Фигуру обтекает мягкий лён,

Над ухом прядь упрямых завитушек,

Плевать, что на скамейке – рой подружек,

Их взглядами никто не обделён.

На лавочках сидящие старушки –

С вязаньями, но ушки на макушке, –

Без них немыслим был пейзажный фон.

И в воздухе витала «Рио-Рита»³,

А песенка «Ади́ос, Мадречита»⁴! –

Запомнил песню каждый патефон.

5.

Запомнил песню каждый патефон,

Мелодия неслась по всей округе:

Шульженко пела нам о старом друге⁵,

И подпевал ей весь микрорайон.

Сосед за стенкой дул в свой саксофон,

А вопли, рёв и вой его супруги

Слышны, наверно, были и в Калуге, –

Такой бесплатный нам аттракцион.

Карельская недолгая жара

Мальчишек уносила со двора

На берег с жёлто-бурыми песками;

Мы там ловили северный загар

И солнца принимали щедрый дар –

С ребятами плескались за буйками.

6.

С ребятами плескались за буйками,

Не слишком много думая о том,

Что градусов сегодня за бортом

Лишь двадцать, – нас такими пустяками

Пронять не просто, знай, гребём рывками,

Скользя по водной глади животом,

Скорей стремились к берегу – потом

Озноб смиряли бе́гом и прыжками.

Ходили иногда ловить лещей, –

Поймав для кошки с дюжину ершей,

Уже себя считали рыбаками.

Не часто, но катались на плоту,

Ведь кое-кто из нас имел мечту –

Себя воображали моряками.

7.

Себя воображали моряками:

Тельняшка, чуб с вихром и брюки-клёш,

Припрятанный в кармане финский нож –

С такой шпаной, с такими босяками

Мы были закадычными дружками

И знали: эти могут ни за грош

Киоск обчистить, – только их не трожь,

Всех прочих почитали простаками.

И всякий сброд районного масштаба

Усвоил: двор наш – нечто вроде штаба, –

А коли так, не лезли на рожон.

Весною же, проснувшейся от стужи,

Считали мы кораблики на луже

Плывущими далёко, за кордон.

8.

Плывущими далёко, за кордон,

Мы видели героев на экранах,

Они привычно жили в дальних странах

И лихо загибали: Mill pardons⁷,

Мадам, я в Вас по палубу влюблён⁸.

Наплававшись в морях и океанах,

Герои эти пили в ресторанах,

Крушили всё подряд, как в лавке слон.

Мы знали лишь одну свою страну,

Не ведая: корабль идёт ко дну,

Окажемся – кто где, а я – на юге.

Пока же – школа, Зарека, друзья,

Живём, легко по времени скользя, –

А колокол гудит по всей округе…

9.

А колокол гудит по всей округе,

Запрета нет пока на этот звон,

Старушек он влечёт со всех сторон,

Они спешат – в жару, а то по вьюге,

Частят, забыв о старческом недуге.

С высоких сосен карканье ворон,

Вливаясь в колокольный перезвон,

Неслось до самой крохотной лачуги,

Церковный звон врывался в школьный класс,

Безбожники мы были, но подчас

Сбегали от нудятины и скуки

В богато разукрашенный собор;

Из школы вырываясь на простор,

Мы знали: не забудем друг о друге.

10.

Мы знали: не забудем друг о друге –

И вот уже прошло полсотни лет,

И школы номер восемь нет как нет⁹ –

Не знаю кто, ворюги ли, подлюги

Снискали эти мнимые заслуги,

Держать им перед будущим ответ,

И не спасёт их ни авторитет,

Ни оправданий лживые потуги.

Коль скоро мы давно уже не дети,

Мы тоже перед будущим в ответе,

У каждого из нас есть свой резон,

Рассеяло нас всех по разным странам,

Но до сих пор не кажется нам странным

Мальчишества незыблемый закон.

11.

Мальчишества незыблемый закон:

Святая дружба – стало быть, навеки,

Когда ж забросит из варягов в греки

И молодость покатит под уклон,

Преодолеем этот марафон,

Для нашей дружбы мили и парсеки –

Ничто, мы есть и будем человеки

И сохраним единый лексикон.

Приятелей немало, друг – один,

А кто живёт иначе – тот кретин,

Усвоили мы это с малолетства,

Помог нам скудных лет убогий быт,

Когда не каждый день от пуза сыт, –

Найти бы где-то сказочное средство…

12.

Найти бы где-то сказочное средство,

Чтоб всем хватало, были все равны –

В пределах нищей праздничной страны

И нашего дворо́вого соседства.

Подрос – и мне достались по наследству

Лицованные папины штаны,

Ушитые до нужной ширины, –

Так жили все, не ведая эстетства.

Из школы прибегая на обед,

Варил картошку, пёк себе омлет,

Потом уроки делал – в темпе престо¹⁰ –

Я так мечтал всего одним броском,

Как будто через клумбу босиком,

Свершить полёт из радужного детства!

13.

Свершить полёт из радужного детства

В далёкую манящую страну –

Я грезил, в юность резво сигану

И, став взрослей, достигну совершенства.

Давно в зубах навязли пионерство

И взрослые с их грозным: «Ну-ну-ну!»

О юности, похожей на весну,

Я видел сны и пел про флибустьерство¹¹.

Стремясь скорей покинуть малолетство,

Я чувствовал: здесь много лицедейства,

Но взрослось так манила в свой вагон!

Твердили мне, мол, дальняя дорога,

Но я считал, что это так немного –

Вперёд, вперёд, за юностью вдогон.

14.

Вперёд, вперёд, за юностью вдогон –

Учёба, увлеченья, расставанья,

Проснувшиеся первые желанья,

Я вдруг прозрел – увы, не в ту влюблён.

Закончен наш любовный марафон –

Остались навсегда воспоминанья

И мысль о том, что не шагнул за грань я,

Поставил точку верный почтальон.

Не знаю, право, как всё так совпало, –

И вот другой истории начало:

Не Зарека, уже иной район

Стал нашим домом – новая квартира,

От прежнего отличный облик мира;

Доносится протяжный перезвон.

1. IV. МАГИСТРАЛ

Доносится протяжный перезвон,

Сливаясь с пароходными гудками;

И мы когда-то станем стариками

И будем вспоминать «Шестнадцать тонн» –

Запомнил песню каждый патефон;

С ребятами плескались за буйками,

Себя воображали моряками,

Плывущими далёко, за кордон.

А колокол гудит по всей по округе,

Мы знали: не забудем друг о друге –

Мальчишества незыблемый закон.

Найти бы где-то сказочное средство –

Свершить полёт из радужного детства

Вперёд, вперёд, за юностью вдогон.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹) Аллюзия на кинофильм «Песня о счастье» (1934) режиссёров Марка Донского и Владимира Легошина по сценарию Георгия Холмского.

²) «Sixteen Tons» (рус. «Шестнадцать тонн») – популярная песня, повествующая о тяжёлых условиях труда и бедственном положении шахтёров-угольщиков США в период «Великой депрессии» 1929-1939 годов. Песня была записана в августе 1946 года американским кантри-исполнителем Мерлом Тревисом, была выпущена в следующем году в составе комплекта из 4-х синглов «Folk Songs Of The Hills», но особого успеха не имела. В октябре 1955 года Теннесси Эрни Форд записал свою версию песни. Песня «Шестнадцать тонн» была так популярна в 60-е годы в СССР, что люди, не зная оригинального текста, придумывали свой и распевали на вечеринках. Вот один из вариантов:

Шестнадцать тонн, умри, но дай!
Всю жизнь работай, всю жизнь страдай.
И помни, приятель, что в день похорон
Тебе мы сыграем «16 тонн».

³) Оригинальное название: «Für dich, Rio Rita» («Для тебя, Рио Рита»), 1932 год. Автор музыки – композитор Энрике Сантеухини, испанец, перед войной живший и работавший в Германии и Швеции. Авторы немецкого текста О. Адам и Дж. Брест. Запись пасадобля в исполнении оркестра под управлением Марека Вебера, сделанная без текста, но зато с кастаньетами, в 1937 году попала в СССР, где снискала огромную популярность – настолько, что Риоритами даже называли дочерей.

⁴) Мексиканская песня «Прощай, мамочка».

⁵) Пластинка с «Песней о старом друге» (музыка Бориса Фиготина, слова Ильи Суслова и Юлия Бидермана) в исполнении Клавдии Шульженко была выпущена Апрелевским заводом грампластинок в 1963 году.

⁶) Петрозаводский район Зарека заселялся с первого десятилетия XVIII века. Название произошло от расположения района – за рекой от административного центра слободы. Преобладающим населением Зареки являлись рабочие, жившие в деревянных домах. Район был одним из самых криминогенных в городе.

⁷) Тысяча извинений (франц.).

⁸) Аллюзия на строку «Я теперь по мачты влюблена» из стихотворения «Разговор на одесском рейде десантных судов “Красная Абхазия” и “Советский Дагестан”» Владимира Маяковского.

⁹) Жители Петрозаводска просят восстановить заброшенную школу. «Уже около 12 лет пустует здание школы № 8 (31) на улице Волховской 10. В 2005 году школа была закрыта на капитальный ремонт, но по сегодняшний день ничего не сдвинулось с мертвой точки, школа стоит и разваливается на глазах, также пустует прилегающая к школе территория, нам, выпускникам, очень обидно, проходя мимо школы, смотреть, как она разваливается с каждым днём», – говорится в обращении к главе Карелии и президенту России Владимиру Путину, опубликованном на сайте change.org. О том же можно узнать из репортажа «Вести—Карелия» на телеканале «Россия-1», опубликованного 28 июня 2017 года ).

¹⁰) Пре́сто (от итал. Presto – быстро) – музыкальный термин, характеризующий особо быстрое исполнение произведения.

¹¹) Имеется в виду песня «Бригантина» (1937) на стихи Павла Когана (1918 – 1942) и музыку Георгия Лепского (1919 – 2002) с её рефреном:

В флибустьерском дальнем синем море  

Бригантина поднимает паруса…